ВОЗРОЖДЕНИЕ ИЛИ ВЫРОЖДЕНИЕ

Давайте поразмышляем о различиях перспективы в двух случаях: когда речь идет о союзе еврейского меньшинства с угнетенным большинством и когда речь идет о противоположном случае — союзе с сильными, с господами мира сего против незадачливого и «архаичного» большинства.

Ясно, что здесь нас ожидают не только особые политические последствия, пока еще мало предсказуемые. Речь идет о настоящем вызове всей мировой гуманистической традиции, отправным пунктом которой явились монотеистические перевороты великого «осевого времени». И в первую очередь мы должны констатировать моральные последствия. Американоцентричный глобализм предполагает настоящую «моральную революцию», чреватую дискредитацией всех классических установок сознания, связанных с солидарностью с потерпевшими, с духом сострадательности, с нравственной впечатлительностью.

Не случайно в число бранных слов новейшей глобалистской лексики наряду с «патриотизмом», «служением Отечеству», «верностью народной традиции» попали также и «социальная справедливость», «равенство», «солидарность», «сочувствие». С одной стороны, мы здесь видим вызов политической морали Просвещения, ориентированной на служение бедным и непросвещенным. С другой стороны — общечеловеческой морали вообще, ибо там, где речь идет о том, чтобы снять всякие барьеры, препятствующие естественному рыночному отбору, мишенью становится само нравственное чувство. Столь откровенного упоения силой и успехом, превращаемых в абсолютные и самоценные показатели добротности, в окончательные критерии того, кто достоин существования на земле, а кто нет, история человечества еще не знала. Не заключен ли в такой позиции — а многие еврейские теоретики и публицисты не гнушаются выступать в роли авангардистов этой позиции — двойной риск.

Во-первых, это риск подтвердить наихудшие опасения «туземного населения» в отношении евреев и их сектантской «морали для своих», иными словами — подтвердить наихудшие презумпции антисемитизма.

Во-вторых, это риск внутренний, касающийся уже собственно духовной перспективы и репутации еврейства в мире. Речь идет в этом случае о мотивациях духовного творчества и его источнике. На протяжении многих веков еврейская история как бы раздваивалась, порождая крайние типы. На одной стороне мы видим тип ростовщика, менялы и торговца, успехи которых определяются мерой дистанцирования от общей морали и несентиментальным отношением к социальному окружению. На другой — необычайно яркие, пламенные типы, питающие великую традицию священства и пророчества и не дающие угаснуть священному огню в нашем холодном мире. То, что нынешние адепты глобализма не дадут прерваться торгово-ростовщической традиции, сомнений быть не может. То, что они сегодня называют рыночной экономикой, больше всего напоминает не веберовскую протестантскую этику, а старое беззастенчивое ростовщичество, связанное с кочевнической диаспорой служителей золотого тельца.

Совсем иначе выглядит в этом контексте перспектива другой традиции, которой еврейство обязано великими парадоксами своей исторической судьбы и духовной репутации. Риск того, что великий еврейский парадокс сегодня исчезнет в мире и вместо таинственной раздвоенности еврейской судьбы и сознания мы получим законченную одномерность, велик как никогда. Вот только удовлетворится ли еврейское самолюбие таким решением своей судьбы, хватит ли ему того, чтобы его посчитали олицетворением новейшей коммерческо-потребительской морали успеха?

Я разделяю позиции кантовской «критики способности суждения», где разграничиваются горизонты таланта и гения в культуре. Талант у Канта сугубо рационалистичен и отличается способностью мобилизовать все наличные предпосылки, выстроить их в единую логику, ведущую к успешному результату. Гений же у Канта скорее романтичен, чем рационалистичен, его озарения носят мистический характер — они не от мира сего, они содержат отклик иного, горнего мира, свет иных звезд.

Переводя это на современный язык, спросим себя: имеют ли отношение к большому творческому вдохновению экстазы морально-религиозного сознания, устремленного за горизонты этого мира, в котором решающее значение приобретают одни лишь зримые факторы и стартовые условия?

Может быть, иссякание больших фундаментальных идей, о котором говорят сегодня многие аналитики культуры и науки, как раз и связано с предельным остужением нравственно-религиозного сознания, с тем, что сотворило с культурой поколение второй пострелигиозной эпохи? Первые атеисты, как об этом догадался Ф. М. Достоевский, выступали еще фанатиками веры — с чего бы им в противном случае быть фанатиками? Неистовые революционеры и тираноборцы, устроители рая на земле верили в чудо превращения и обетования, в парадоксы, завещанные христианством, о конечном блаженстве нищих духом, которым предстоит наследовать землю, о блаженстве изгнанных за правду, блаженстве плачущих и кротких. Новые социал-дарвинисты глобализма совсем иначе оценивают перспективы бедных, плачущих и кротких. Они не склонны усматривать в окружающей действительности, в человеческой истории знаки «другого измерения», ведущего совсем не туда, куда указывает логика естественного отбора и вся прагматическая аналитика. Способно ли вполне рационалистическое и прагматическое сознание рождать великие откровения в культуре? Не грозит ли нам утрата второго измерения, восходящего к иудео-христианской мистике, к горним высотам, одновременно и утратой большого творческого вдохновения и превращением всех отраслей культуры в служение пользе?

Кому культура и наука обязаны наиболее глубокими озарениями и прорывами: тем, кто ориентируется на четко сформулированный социальный заказ, на запросы конъюнктуры, или тем, кто следует не пользе, а высшему вдохновению? Даже социология науки, далекая от мистических экстазов, указывает на четкое различие между мотивациями прикладного и фундаментального знания: последнее связано с мобилизацией внеутилитарных источников творческого духа.

Вернемся к еврейскому вопросу. Согласятся ли евреи, в условиях четкого осознания всех не только политических, но и духовных последствий, окончательно преодолеть раздвоенность своей судьбы и сознания в пользу той цельности и однозначности, которые сегодня проповедуют прагматики глобализма, — в пользу несомненностей мира сего, с его уже определившейся иерархией победителей и побежденных, приспособленных и неприспособленных, избранных и изгоев?

Разрыв с неприспособленным большинством планеты в пользу союза с победителями и господами мира сего чреват не только политическим риском.

Этот разрыв чреват утратой того духовного первородства, тех откровений пророческо-экстатического сознания, с которыми были связаны столь частые случаи духовного водительства евреев в мире.

По сути дела это означает утрату идентичности, восходящей к библейской традиции, к ветхозаветному тексту, пророчествующему конечное торжество не тех, кто причислялся к господам мира сего, с надеждой разделить их успехи, а тех, кто в который раз не испугался своего изгойства и умеет ждать.

Евреи, приспосабливающиеся к ситуации американского господства в мире, рискуют большим, чем обыкновенный прагматический риск, — они рискуют банализацией всей еврейской истории, смертью еврейского мифа в культуре. Вековая дилемма еврейской истории достигла сегодня предельной остроты. Либо окончательная и бесповоротная натурализация в стане победителей, господ мира сего, либо сохранение своей идентичности, связанной не столько с эмпирическими признаками языка и расы, сколько с определенным решением вопроса о призвании. Если господство Америки в мире оказалось бы действительно глобальным, всепроникающим, то евреям, сделавшим свой выбор в ее пользу, предстояло бы раствориться среди победителей. Всякие рецидивы обособленности, всякое дистанцирование были бы крайне опасными ввиду возмущения массами завоеванной периферии действиями известной «пятой колонны». Пресловутый «пятый пункт», отождествляемый отныне с действиями «пятой колонны», не оставлял бы евреям иного выбора, как саморастворение без остатка в среде победителей, американизация внешняя и внутренняя. Некоторые симптомы этой стилизации евреев под американскую «расу господ» уже сегодня наблюдаются. Кому-то это кажется возрождением, но если иметь в виду ту планку, которая задана большой пророческой традицией еврейства, то более уместно говорить об угрозе вырождения.

Надо, однако, сказать, что столь массовая «американизация» еврейского сознания имеет свои предпосылки надындивидуального или структурного свойства. Дело в том, что на сегодня мы имеем удивительное совпадение процессов раздвоения структур сознания, захвативших и официальную Америку и еврейский «либеральный авангард» в разных странах мира. Это раздвоение имеет место в тот самый момент, когда решается судьба величайшего из наследий человечества — наследия Просвещения (модерна).

Из трех возможных уровней эволюционной динамики человечества — глобального (планетарного), национального (суперэтнического) и племенного (этнического) Просвещение связало свою судьбу со вторым уровнем. Эпоха Просвещения стала эпохой формирования единых крупных наций посредством переплавки соседских этносов и субкультур в крупные социально-исторические общности, обретающие единое большое экономическое, политико-правовое и информационно-образовательное пространство. Если сочетание глобального, национального и местного уровней обозначить заглавными буквами Г-Н-М, то формула Просвещения, в особенности в ее классическом французском выражении, будет выглядеть так: 1-Н-1 (глобальный и местный уровни выносятся за скобки, и полноту выражения получает средний уровень — национальный).

Немецкая культурная и политическая история выработала свою, несколько мутированную форму: 1-Н-м (глобальный уровень выносится за скобки в качестве абстракции, а практическое выражение получает сочетание национального и местного, этнорегионального уровней, при безусловном доминировании национального). Добавим сразу же, что даже эта частная уступка местному, этнорегиональному началу сыграла свою драматическую роль в политической и духовной истории немецкого народа.

И вот сегодня мы наблюдаем попытку преобразовать саму структуру модерна посредством смещения всех усилий прогресса со среднего, национального уровня на глобальный. В этой попытке активистами являются американский имперский комплекс и поддерживающая его на местах еврейская диаспора. Американцы таранят национальные твердыни больших суверенных государств посредством своей военно-промышленной, финансовой и дипломатической машины. Еврейская диаспора подтачивает их посредством своей всепроникающей и всеразлагающей «иронии». Эта еврейская ирония когда-то надежно служила Просвещению, хотя мотив ее был, может быть, не столько просветительским, сколько связанным с древней презумпцией избранничества. Просвещению в свое время нужны были деятели, энергично восстающие против старых кумиров, а также против всего затхлого, провинциального, местнического. Просвещенческая «ирония» расчищала место для универсалий прогресса — единых больших пространств, предназначенных для самореализации нового человека, представляющего уже не этнорегиональную, местническую специфику, а единую в своих основах, динамичную, глядящую не в прошлое, а в будущее политическую нацию.

Еврейские интеллектуалы, по определению не привязанные к местной этнической среде и ее обычаям, стали самыми активными подмастерьями Просвещения в этой его очистительной работе. Ревнивый Бог Израиля категорически запрещает кланяться другим богам и сотворять кумиры. Поэтому еврейская ирония, искони направленная против чуждых еврейству иноязычных кумиров, по-своему питалась ветхозаветными комплексами превосходства и избранничества. Евреям было не жаль чужих кумиров; к тому же они испытывали к ним ревность, как люди, традиционно претендующие на монополию в качестве идеологических жрецов и наставников человечества — наследников касты левитов.

Вряд ли очистительная работа Просвещения, обращенная против всех старых кумиров, была бы столь всепроникающей и бескомпромиссной, если бы не темперамент еврейского авангарда, придающего любым новациям модерна радикально-максималистскую форму. Однако здесь и крылась своя опасность, связанная с двойственностью самой структуры еврейского сознания. Еврейскому прогрессистскому авангарду крайне трудно было удержаться на золотой середине Просвещения — на уровне государства-нации. В качестве космополитической диаспоры, не связанной рамками патриотической лояльности, он тяготел к «глобализму», к уровню не стесненных никакими национальными кодексами «граждан мира». В качестве особой этнической группы, уязвимой и движимой чувством круговой поруки и солидарности по отношению к своим, он то и дело соскальзывал на уровень племенной эзотерики и заговорщицкого подмигивания соплеменникам. Причем эти две интенции так причудливо и загадочно переплетались, что процедура распознавания и отсечения эзотерического, племенного была крайне затруднена не только для наблюдателей со стороны, но и для самого еврейского авангарда.

Давайте поразмышляем о различиях перспективы в двух случаях: когда речь идет о союзе еврейского меньшинства с угнетенным большинством и когда речь идет о противоположном случае — союзе с сильными, с господами мира сего против незадачливого и «архаичного» большинства.

Ясно, что здесь нас ожидают не только особые политические последствия, пока еще мало предсказуемые. Речь идет о настоящем вызове всей мировой гуманистической традиции, отправным пунктом которой явились монотеистические перевороты великого «осевого времени». И в первую очередь мы должны констатировать моральные последствия. Американоцентричный глобализм предполагает настоящую «моральную революцию», чреватую дискредитацией всех классических установок сознания, связанных с солидарностью с потерпевшими, с духом сострадательности, с нравственной впечатлительностью.

Не случайно в число бранных слов новейшей глобалистской лексики наряду с «патриотизмом», «служением Отечеству», «верностью народной традиции» попали также и «социальная справедливость», «равенство», «солидарность», «сочувствие». С одной стороны, мы здесь видим вызов политической морали Просвещения, ориентированной на служение бедным и непросвещенным. С другой стороны — общечеловеческой морали вообще, ибо там, где речь идет о том, чтобы снять всякие барьеры, препятствующие естественному рыночному отбору, мишенью становится само нравственное чувство. Столь откровенного упоения силой и успехом, превращаемых в абсолютные и самоценные показатели добротности, в окончательные критерии того, кто достоин существования на земле, а кто нет, история человечества еще не знала. Не заключен ли в такой позиции — а многие еврейские теоретики и публицисты не гнушаются выступать в роли авангардистов этой позиции — двойной риск.

Во-первых, это риск подтвердить наихудшие опасения «туземного населения» в отношении евреев и их сектантской «морали для своих», иными словами — подтвердить наихудшие презумпции антисемитизма.

Во-вторых, это риск внутренний, касающийся уже собственно духовной перспективы и репутации еврейства в мире. Речь идет в этом случае о мотивациях духовного творчества и его источнике. На протяжении многих веков еврейская история как бы раздваивалась, порождая крайние типы. На одной стороне мы видим тип ростовщика, менялы и торговца, успехи которых определяются мерой дистанцирования от общей морали и несентиментальным отношением к социальному окружению. На другой — необычайно яркие, пламенные типы, питающие великую традицию священства и пророчества и не дающие угаснуть священному огню в нашем холодном мире. То, что нынешние адепты глобализма не дадут прерваться торгово-ростовщической традиции, сомнений быть не может. То, что они сегодня называют рыночной экономикой, больше всего напоминает не веберовскую протестантскую этику, а старое беззастенчивое ростовщичество, связанное с кочевнической диаспорой служителей золотого тельца.

Совсем иначе выглядит в этом контексте перспектива другой традиции, которой еврейство обязано великими парадоксами своей исторической судьбы и духовной репутации. Риск того, что великий еврейский парадокс сегодня исчезнет в мире и вместо таинственной раздвоенности еврейской судьбы и сознания мы получим законченную одномерность, велик как никогда. Вот только удовлетворится ли еврейское самолюбие таким решением своей судьбы, хватит ли ему того, чтобы его посчитали олицетворением новейшей коммерческо-потребительской морали успеха?

Я разделяю позиции кантовской «критики способности суждения», где разграничиваются горизонты таланта и гения в культуре. Талант у Канта сугубо рационалистичен и отличается способностью мобилизовать все наличные предпосылки, выстроить их в единую логику, ведущую к успешному результату. Гений же у Канта скорее романтичен, чем рационалистичен, его озарения носят мистический характер — они не от мира сего, они содержат отклик иного, горнего мира, свет иных звезд.

Переводя это на современный язык, спросим себя: имеют ли отношение к большому творческому вдохновению экстазы морально-религиозного сознания, устремленного за горизонты этого мира, в котором решающее значение приобретают одни лишь зримые факторы и стартовые условия?

Может быть, иссякание больших фундаментальных идей, о котором говорят сегодня многие аналитики культуры и науки, как раз и связано с предельным остужением нравственно-религиозного сознания, с тем, что сотворило с культурой поколение второй пострелигиозной эпохи? Первые атеисты, как об этом догадался Ф. М. Достоевский, выступали еще фанатиками веры — с чего бы им в противном случае быть фанатиками? Неистовые революционеры и тираноборцы, устроители рая на земле верили в чудо превращения и обетования, в парадоксы, завещанные христианством, о конечном блаженстве нищих духом, которым предстоит наследовать землю, о блаженстве изгнанных за правду, блаженстве плачущих и кротких. Новые социал-дарвинисты глобализма совсем иначе оценивают перспективы бедных, плачущих и кротких. Они не склонны усматривать в окружающей действительности, в человеческой истории знаки «другого измерения», ведущего совсем не туда, куда указывает логика естественного отбора и вся прагматическая аналитика. Способно ли вполне рационалистическое и прагматическое сознание рождать великие откровения в культуре? Не грозит ли нам утрата второго измерения, восходящего к иудео-христианской мистике, к горним высотам, одновременно и утратой большого творческого вдохновения и превращением всех отраслей культуры в служение пользе?

Кому культура и наука обязаны наиболее глубокими озарениями и прорывами: тем, кто ориентируется на четко сформулированный социальный заказ, на запросы конъюнктуры, или тем, кто следует не пользе, а высшему вдохновению? Даже социология науки, далекая от мистических экстазов, указывает на четкое различие между мотивациями прикладного и фундаментального знания: последнее связано с мобилизацией внеутилитарных источников творческого духа.

Вернемся к еврейскому вопросу. Согласятся ли евреи, в условиях четкого осознания всех не только политических, но и духовных последствий, окончательно преодолеть раздвоенность своей судьбы и сознания в пользу той цельности и однозначности, которые сегодня проповедуют прагматики глобализма, — в пользу несомненностей мира сего, с его уже определившейся иерархией победителей и побежденных, приспособленных и неприспособленных, избранных и изгоев?

Разрыв с неприспособленным большинством планеты в пользу союза с победителями и господами мира сего чреват не только политическим риском.

Этот разрыв чреват утратой того духовного первородства, тех откровений пророческо-экстатического сознания, с которыми были связаны столь частые случаи духовного водительства евреев в мире.

По сути дела это означает утрату идентичности, восходящей к библейской традиции, к ветхозаветному тексту, пророчествующему конечное торжество не тех, кто причислялся к господам мира сего, с надеждой разделить их успехи, а тех, кто в который раз не испугался своего изгойства и умеет ждать.

Евреи, приспосабливающиеся к ситуации американского господства в мире, рискуют большим, чем обыкновенный прагматический риск, — они рискуют банализацией всей еврейской истории, смертью еврейского мифа в культуре. Вековая дилемма еврейской истории достигла сегодня предельной остроты. Либо окончательная и бесповоротная натурализация в стане победителей, господ мира сего, либо сохранение своей идентичности, связанной не столько с эмпирическими признаками языка и расы, сколько с определенным решением вопроса о призвании. Если господство Америки в мире оказалось бы действительно глобальным, всепроникающим, то евреям, сделавшим свой выбор в ее пользу, предстояло бы раствориться среди победителей. Всякие рецидивы обособленности, всякое дистанцирование были бы крайне опасными ввиду возмущения массами завоеванной периферии действиями известной «пятой колонны». Пресловутый «пятый пункт», отождествляемый отныне с действиями «пятой колонны», не оставлял бы евреям иного выбора, как саморастворение без остатка в среде победителей, американизация внешняя и внутренняя. Некоторые симптомы этой стилизации евреев под американскую «расу господ» уже сегодня наблюдаются. Кому-то это кажется возрождением, но если иметь в виду ту планку, которая задана большой пророческой традицией еврейства, то более уместно говорить об угрозе вырождения.

Надо, однако, сказать, что столь массовая «американизация» еврейского сознания имеет свои предпосылки надындивидуального или структурного свойства. Дело в том, что на сегодня мы имеем удивительное совпадение процессов раздвоения структур сознания, захвативших и официальную Америку и еврейский «либеральный авангард» в разных странах мира. Это раздвоение имеет место в тот самый момент, когда решается судьба величайшего из наследий человечества — наследия Просвещения (модерна).

Из трех возможных уровней эволюционной динамики человечества — глобального (планетарного), национального (суперэтнического) и племенного (этнического) Просвещение связало свою судьбу со вторым уровнем. Эпоха Просвещения стала эпохой формирования единых крупных наций посредством переплавки соседских этносов и субкультур в крупные социально-исторические общности, обретающие единое большое экономическое, политико-правовое и информационно-образовательное пространство. Если сочетание глобального, национального и местного уровней обозначить заглавными буквами Г-Н-М, то формула Просвещения, в особенности в ее классическом французском выражении, будет выглядеть так: 1-Н-1 (глобальный и местный уровни выносятся за скобки, и полноту выражения получает средний уровень — национальный).

Немецкая культурная и политическая история выработала свою, несколько мутированную форму: 1-Н-м (глобальный уровень выносится за скобки в качестве абстракции, а практическое выражение получает сочетание национального и местного, этнорегионального уровней, при безусловном доминировании национального). Добавим сразу же, что даже эта частная уступка местному, этнорегиональному началу сыграла свою драматическую роль в политической и духовной истории немецкого народа.

И вот сегодня мы наблюдаем попытку преобразовать саму структуру модерна посредством смещения всех усилий прогресса со среднего, национального уровня на глобальный. В этой попытке активистами являются американский имперский комплекс и поддерживающая его на местах еврейская диаспора. Американцы таранят национальные твердыни больших суверенных государств посредством своей военно-промышленной, финансовой и дипломатической машины. Еврейская диаспора подтачивает их посредством своей всепроникающей и всеразлагающей «иронии». Эта еврейская ирония когда-то надежно служила Просвещению, хотя мотив ее был, может быть, не столько просветительским, сколько связанным с древней презумпцией избранничества. Просвещению в свое время нужны были деятели, энергично восстающие против старых кумиров, а также против всего затхлого, провинциального, местнического. Просвещенческая «ирония» расчищала место для универсалий прогресса — единых больших пространств, предназначенных для самореализации нового человека, представляющего уже не этнорегиональную, местническую специфику, а единую в своих основах, динамичную, глядящую не в прошлое, а в будущее политическую нацию.

Еврейские интеллектуалы, по определению не привязанные к местной этнической среде и ее обычаям, стали самыми активными подмастерьями Просвещения в этой его очистительной работе. Ревнивый Бог Израиля категорически запрещает кланяться другим богам и сотворять кумиры. Поэтому еврейская ирония, искони направленная против чуждых еврейству иноязычных кумиров, по-своему питалась ветхозаветными комплексами превосходства и избранничества. Евреям было не жаль чужих кумиров; к тому же они испытывали к ним ревность, как люди, традиционно претендующие на монополию в качестве идеологических жрецов и наставников человечества — наследников касты левитов.

Вряд ли очистительная работа Просвещения, обращенная против всех старых кумиров, была бы столь всепроникающей и бескомпромиссной, если бы не темперамент еврейского авангарда, придающего любым новациям модерна радикально-максималистскую форму. Однако здесь и крылась своя опасность, связанная с двойственностью самой структуры еврейского сознания. Еврейскому прогрессистскому авангарду крайне трудно было удержаться на золотой середине Просвещения — на уровне государства-нации. В качестве космополитической диаспоры, не связанной рамками патриотической лояльности, он тяготел к «глобализму», к уровню не стесненных никакими национальными кодексами «граждан мира». В качестве особой этнической группы, уязвимой и движимой чувством круговой поруки и солидарности по отношению к своим, он то и дело соскальзывал на уровень племенной эзотерики и заговорщицкого подмигивания соплеменникам. Причем эти две интенции так причудливо и загадочно переплетались, что процедура распознавания и отсечения эзотерического, племенного была крайне затруднена не только для наблюдателей со стороны, но и для самого еврейского авангарда.