9.

В России кризис 1998 г. связан со значительным ослаблением (но не устранением) роли олигархии. Благодаря механизму гибридной и перекрещивающейся собственности несдерживаемые аппетиты олигархии привели ее в контакт с рынками разных рациональностей. Это показало иностранным портфельным инвесторам на размер риска, которые они брали на себя. Их бегство ускорилось, – особенно когда госудлартво было не в состоянии боле действовать как гарант на оргпианизованнных рынках. Российская олигархия, работавшая главным образом в финансовой счферые, очень остро почувствовала девальвацию. Рубля, уход иностранного капитала и кредитов, а также децентразаторские тенденции, которые сдвинули часть финансовых ресурсов в регионы. Динамика русского кризиса особенно ярко иллюстрирует один из главных тезисов статьи: в государстве, состоящем из "сетей", способ, которым соединены части разных стандартов рациональности, определяет управляемость (и рациональность) целого. В российской ситуации перекрестная собственность, соединяя финансовые рынки с центрами бартерного типа, организщлованными рынками, не только означала, что напряженности множатся и переносятся, но также, что когда стратегии, которые были рациональны на местном уровне, перемешались, спираль кризиса срабатывает, углубляя неуправляемость.

Второй феномен – "политический класс" – случается, когда создается "система"  во время перехода от политического капитализма к капитализму обещптсекнного сектора. Те, кто сами находятся в госаппарате, действительно используют термин" политический класс" вместо " властвующей элиты". Можно удивляться, связано ли это самопознание с открытием, что их власть ограничена по вышеуказанным причинам. Может быть, они поняли что эта среда стала социально однородной в удивительной мере и имеет определенные связи с экономикой, которые уже системно преобразованы в результате колммерциалихзации государства. Может быть важно и то, что термин "класс" выражает особе излучение цыентроьтбежных тенденций (связанных с явными символическими иденртификациями), а  также как чувство того, что общность интересов существует. Это общность, которая поддерживает паттерн коммерциализации общественных финансов (обеспечивая циркуляцию элит), и благодаря пропорциональному избирательному закону сохраняет возможность устранять лиц "антисистемной ориентации", то есть тех, кто подрывает наличные связи между государством и экономикой.

Члены политического класса циркулируют между государственным должностями и позициями в так нахзываамом "общественном секторе№", включая правления агентств страхования здоровья, надзиральеные советы в комммерциализованных гсоударственнгых предприятиях, комитеты директоров специальных фондов, фондов, которые частично финансируются государством, агентства с значительными активами, такие как Агентство Военного имущества. Это не только  защищает их лично, но тавкуже создает базу создания политической и экономической клиентуры, что усиливает слабые партии. "Разгосударствление" не означает в конце концов " департизации" и " деполитизации".

Заключение

Из посткоммунистического опыта можно извлечь три урока для общесоциолоигьческой теории.

Он учит нас, что работающая демократия- исторический феномен. Когда политика стала иррелевантной внутри рамок национального государства - подъем значимой демократии практически невозможен. То же можно сказать о первоначальном накоплении отечественного посткоммунистического капитала. Это накопление крайне затруднено из-за нынешней стадии глобальной конкуренции. До сих пор выраженного посткоммунистического накопления капитала не произошло. Мы видим псевдо-рост без инвестиций. Основанный на закрытом круге финансовых операций, финансируемый займами извне, из прошлого и будущего. За всем этим следует радикальное перераспределение из производства в финансы при росте тенденции  к вывозу капитала из страны. Проблемы с посткоммунистическим накоплением капитала поддерживает тезис о том, что интересы глобальной прибыли часто противоречат логике накопления на местном уровне (например - национальное государство).

Пост коммунистические кризисы (кризис в России 1998 г. и кризис в Польше в 2001 г.) – хорошие примеры нового типа кризисов, типичных для глобальной эры. В обоих случаях кризис коренится в неспособности скоординировать разные типы логики и разные горизонты времени. Такая неспособность к мета-регуляции в сочетании с коррозией способности государства абсорбировать и снимать растущие риски – одна из главных причин паники и последовавшей быстрой девальвации валют. Это произошло в России и весьма вероятно в близком будущем в Польше. В случае России кризис сработал как своеобразный саморегулирующий прибор, ослабив власть олигархии, переместив капитал назад в производство и снизив напряженности между мета-обменом и материальным обменом [19]. В случае Польши есть надежда, что исходом нынешнего кризиса станет некая реинтеграция государства сейчас разделенного на политико-административный и коммерциализированный сегменты. Такая цель уже сформулирована министром финансов. Но ему еще надо преодолеть скрытые интересы политического класса, включая бюрократию в его собственном министерстве. Эта бюрократия активно брала в долг в коммерческом сегменте государства. Эта сегментация государства, которую ныне надо преодолеть, в прошлом давала возможность скрывать реальные дефициты в общественных фондах.

В такой ситуации мобилизация политической воли для проведения радикальных перемен весьма трудна. Для выхода из кризиса пересмотр нынешней парадигмы контроля также необходима Нужна новая парадигма контроля, основанная на мета регуляции и отказе от западного паттерна, основанного на иерархической организации логически гомогенных стандартов формальной рациональности.

Концепция "власти" фундаментально меняется, когда власть государства трансформируется в состояние "сетей", каждая из которых придерживается разного стандарта рациональности (и иногда в масштабе, отличном от государственного).

В настоящее время способность государства направлять (его "управляемость") зависит, прежде всего, от двух факторов. Первый - качество мета-регуляции, то есть способа, которым соединяются сегменты различающейся логики – например, коммерциализированные агентства, фонды и остальное государство. Второе – доступ к институциональным средствам уменьшения внешних ударов, по мере того, как они происходят.

Качество мета регуляции выражено способностью снимать напряженности путем изоляции угроз, избегая накопления и роста напряженостей. Как показывает кризис в России, предотвращение нештатных ситуаций в новой обстановке должно состоять только из линейного контроля конкретных переменных. Ни в Росси, ни в Юго-Восточной Азии переменные превышали критические отметки. Скорее предотвращение должно строиться на способности поддерживать динамику субсистемы (сети) в конкретных сферах на по принципу "неоднозначного управления". В случае Польши, например, это относится к торговому дефициту из-за кооперационного импорта иностранных компаний, или задолженности коммерциализированных государственных агентств. Мониторинг звеньев между субсистемами – критически важен для предотвращения взаимного усиления напряженостей и их передачи.

Фундамент такого мониторинга:

- способность признать сущности последствия так называемой структурной причинности, когда эффект внезапных перемен контекста, среды, остальной системы неравномерно меняет модус функционирования данной "сети";

четко понимание отношений между субсистемами;

- способность мобилизовать локальные компенсационные действия на ранней стадии.

Управляемость зависит также от способности поддержать фикцию "правового государства". Иными словами, способность ограничить неувязки в законах, которые реально существуют в такой системе как посткоммунизм с его коррозией границ между государством и рынком с вытекающими отсюда сегментацией обоих, когда сегменты действуют по разной логике.

Одна из причин возможности внезапного кризиса – резкая перемена масштаба активности, которая переключает причинные отношения и меняет характер критической массы, "катализирующей" определенные отношения и даже логику в данном сегменте государства или экономики, сделав вначале ее частью нового "целого".

Качество "мостов" между "сетями" разных рациональностей - важные сферы, которые нужно держать в режиме мониторинга, если надеяться на поддержание "управляемости" и предотвращение кризиса

Новая эпистемология контроля, способная увидеть и объединить разные логики действия во имя контроля столкновений между отечественными и глобальными интересами уже находится в стадии эксперимента в двух посткоммунистических странах, а именно в России и Китае. В России это приняло форму дополнения демократических институтов новыми устройствами контроля и координации, которые можно назвать "военная форма без военного содержания"[]. Это не только означает контроля за информационным пространство (включая доступ к новым технологиям), но также использование военной логистики для решения административных проблем и использование технологической инфраструктуры как инструмента интеграции и политики (нефтепроводы и т.п.). Такая близорукая стратегия, основанная на военной доктрине как политическом инструменте, сформулированная генералом Маниловым еще в 1994 г., сейчас используется Президентом Путиным. Она кажется эффективной, но в то же время она слишком оборонительна, традиционна и неспособна ответить на вызовы глобализации.

В Китае стратегия усиления государства более продуманна. Она основана на своего рода "огосударствлении" коммунистической партии, начиная снизу, нацеленном на создание двойственного государства. Компартия, освобождаясь от идеологии, и прежде всего на ориентируясь на кризисное регулирование, видимо, освободится от глобального давления благодаря отсутствию выраженной структуры. Оба сегмента государства будут спаяны личными связями при полудемократических выборах на посты, созданные этими связями. Победившая партия (из предварительно подобранных партий) выдвинет свою программу трансформации на опустевшее место лишенной сущности машины государственной партии власти, взятой от экс-компартии. И это прибавит гибкости и легитимности китайскому государству.

Третий урок из посткоммунистического опыта – логика "комбинированного развития" радикально изменилась. В посткоммунистических странах нет дуализма, заметного в Латинской Америке в 1960-1070-х гг. То есть, мы не видим, как в Латинской Америке, двойного рынка (местного и интернационализированного) и вытекающего отсюда двойного общества. На нынешней стадии мирового развития глоабальные механизмы пронизывают всю систему. Концентрация торговли, перемещение финансовых средств их производства к в сферу финансов с вытекающим отсюда экспортом капитала, сегментация государства на административно-политический и коммерциализированный сегменты, а также фрагментация тынка на многие клиентелистские, полуоткрытые сферы обмена плюс взаимные услуги и перераспределение, присутствуют на всех уровнях посткоммунистичеоскй системы. Также отсутствует в посткоммунистическом мире экспансионистский эффект транснациональных связей[21], заметный в латиноамериканских странах в 60-7-0-е гг. В Латинской Америке это были не только олигархические структуры, посредничающие между государством, отечественным 5капиталом и транснациональными фирмами, но также мгногие примеры, когда государства имитировали ТН и пускались в экономические действия. Одной из форм такого экспансионистского воздействия также является развитие в Латинской Америке новой, матричной стркутуры контроля. Это были объединенные частные виды контроля основанные на компромиссе между двумя организациями разного мира (ТН, бюрократия принимающего государства). ТН были заняты максимизацией прибыли от производства, организованного интернационально, а государства – максимизацией доходов от экономической активности всей нации.

В Латинской Америке скорее национализм, нежели государственность служили идеологией таких форм активности государства. В посткоммунистических системе, с ее неотрадициональным восприятием либерализма (после опыта коммунистического этатизма) государство рассматривалось как главный враг рынка, Более того, в посткоммунистическом дискурсе (особенно Польша и Венгрия[22]) национализм (или даже понятие "национальный интерес") утратил престиж из-за особой "политики в истории". Главная ось политических дебатов находилась не в эпохе коммунистов, а в докоммунистическом (до Второй мировой войны) прошлом. Это не только позволило сделать экс-компартии более "прогресивными", но и связало все претензии на "национальные интересы" с прото–фашистскими моделями или представила их как обскурантистские. Такая де-артикуляция посткомунистических обществ была функциональна с точки зрения тех, кто рассматривал посткоммунистические рынки и ресурсы как активы в региональной (ЕС) борьбе за выживание и выигрыш в глобальной конкуренции.

В России кризис 1998 г. связан со значительным ослаблением (но не устранением) роли олигархии. Благодаря механизму гибридной и перекрещивающейся собственности несдерживаемые аппетиты олигархии привели ее в контакт с рынками разных рациональностей. Это показало иностранным портфельным инвесторам на размер риска, которые они брали на себя. Их бегство ускорилось, – особенно когда госудлартво было не в состоянии боле действовать как гарант на оргпианизованнных рынках. Российская олигархия, работавшая главным образом в финансовой счферые, очень остро почувствовала девальвацию. Рубля, уход иностранного капитала и кредитов, а также децентразаторские тенденции, которые сдвинули часть финансовых ресурсов в регионы. Динамика русского кризиса особенно ярко иллюстрирует один из главных тезисов статьи: в государстве, состоящем из "сетей", способ, которым соединены части разных стандартов рациональности, определяет управляемость (и рациональность) целого. В российской ситуации перекрестная собственность, соединяя финансовые рынки с центрами бартерного типа, организщлованными рынками, не только означала, что напряженности множатся и переносятся, но также, что когда стратегии, которые были рациональны на местном уровне, перемешались, спираль кризиса срабатывает, углубляя неуправляемость.

Второй феномен – "политический класс" – случается, когда создается "система"  во время перехода от политического капитализма к капитализму обещптсекнного сектора. Те, кто сами находятся в госаппарате, действительно используют термин" политический класс" вместо " властвующей элиты". Можно удивляться, связано ли это самопознание с открытием, что их власть ограничена по вышеуказанным причинам. Может быть, они поняли что эта среда стала социально однородной в удивительной мере и имеет определенные связи с экономикой, которые уже системно преобразованы в результате колммерциалихзации государства. Может быть важно и то, что термин "класс" выражает особе излучение цыентроьтбежных тенденций (связанных с явными символическими иденртификациями), а  также как чувство того, что общность интересов существует. Это общность, которая поддерживает паттерн коммерциализации общественных финансов (обеспечивая циркуляцию элит), и благодаря пропорциональному избирательному закону сохраняет возможность устранять лиц "антисистемной ориентации", то есть тех, кто подрывает наличные связи между государством и экономикой.

Члены политического класса циркулируют между государственным должностями и позициями в так нахзываамом "общественном секторе№", включая правления агентств страхования здоровья, надзиральеные советы в комммерциализованных гсоударственнгых предприятиях, комитеты директоров специальных фондов, фондов, которые частично финансируются государством, агентства с значительными активами, такие как Агентство Военного имущества. Это не только  защищает их лично, но тавкуже создает базу создания политической и экономической клиентуры, что усиливает слабые партии. "Разгосударствление" не означает в конце концов " департизации" и " деполитизации".

Заключение

Из посткоммунистического опыта можно извлечь три урока для общесоциолоигьческой теории.

Он учит нас, что работающая демократия- исторический феномен. Когда политика стала иррелевантной внутри рамок национального государства - подъем значимой демократии практически невозможен. То же можно сказать о первоначальном накоплении отечественного посткоммунистического капитала. Это накопление крайне затруднено из-за нынешней стадии глобальной конкуренции. До сих пор выраженного посткоммунистического накопления капитала не произошло. Мы видим псевдо-рост без инвестиций. Основанный на закрытом круге финансовых операций, финансируемый займами извне, из прошлого и будущего. За всем этим следует радикальное перераспределение из производства в финансы при росте тенденции  к вывозу капитала из страны. Проблемы с посткоммунистическим накоплением капитала поддерживает тезис о том, что интересы глобальной прибыли часто противоречат логике накопления на местном уровне (например - национальное государство).

Пост коммунистические кризисы (кризис в России 1998 г. и кризис в Польше в 2001 г.) – хорошие примеры нового типа кризисов, типичных для глобальной эры. В обоих случаях кризис коренится в неспособности скоординировать разные типы логики и разные горизонты времени. Такая неспособность к мета-регуляции в сочетании с коррозией способности государства абсорбировать и снимать растущие риски – одна из главных причин паники и последовавшей быстрой девальвации валют. Это произошло в России и весьма вероятно в близком будущем в Польше. В случае России кризис сработал как своеобразный саморегулирующий прибор, ослабив власть олигархии, переместив капитал назад в производство и снизив напряженности между мета-обменом и материальным обменом [19]. В случае Польши есть надежда, что исходом нынешнего кризиса станет некая реинтеграция государства сейчас разделенного на политико-административный и коммерциализированный сегменты. Такая цель уже сформулирована министром финансов. Но ему еще надо преодолеть скрытые интересы политического класса, включая бюрократию в его собственном министерстве. Эта бюрократия активно брала в долг в коммерческом сегменте государства. Эта сегментация государства, которую ныне надо преодолеть, в прошлом давала возможность скрывать реальные дефициты в общественных фондах.

В такой ситуации мобилизация политической воли для проведения радикальных перемен весьма трудна. Для выхода из кризиса пересмотр нынешней парадигмы контроля также необходима Нужна новая парадигма контроля, основанная на мета регуляции и отказе от западного паттерна, основанного на иерархической организации логически гомогенных стандартов формальной рациональности.

Концепция "власти" фундаментально меняется, когда власть государства трансформируется в состояние "сетей", каждая из которых придерживается разного стандарта рациональности (и иногда в масштабе, отличном от государственного).

В настоящее время способность государства направлять (его "управляемость") зависит, прежде всего, от двух факторов. Первый - качество мета-регуляции, то есть способа, которым соединяются сегменты различающейся логики – например, коммерциализированные агентства, фонды и остальное государство. Второе – доступ к институциональным средствам уменьшения внешних ударов, по мере того, как они происходят.

Качество мета регуляции выражено способностью снимать напряженности путем изоляции угроз, избегая накопления и роста напряженостей. Как показывает кризис в России, предотвращение нештатных ситуаций в новой обстановке должно состоять только из линейного контроля конкретных переменных. Ни в Росси, ни в Юго-Восточной Азии переменные превышали критические отметки. Скорее предотвращение должно строиться на способности поддерживать динамику субсистемы (сети) в конкретных сферах на по принципу "неоднозначного управления". В случае Польши, например, это относится к торговому дефициту из-за кооперационного импорта иностранных компаний, или задолженности коммерциализированных государственных агентств. Мониторинг звеньев между субсистемами – критически важен для предотвращения взаимного усиления напряженостей и их передачи.

Фундамент такого мониторинга:

- способность признать сущности последствия так называемой структурной причинности, когда эффект внезапных перемен контекста, среды, остальной системы неравномерно меняет модус функционирования данной "сети";

четко понимание отношений между субсистемами;

- способность мобилизовать локальные компенсационные действия на ранней стадии.

Управляемость зависит также от способности поддержать фикцию "правового государства". Иными словами, способность ограничить неувязки в законах, которые реально существуют в такой системе как посткоммунизм с его коррозией границ между государством и рынком с вытекающими отсюда сегментацией обоих, когда сегменты действуют по разной логике.

Одна из причин возможности внезапного кризиса – резкая перемена масштаба активности, которая переключает причинные отношения и меняет характер критической массы, "катализирующей" определенные отношения и даже логику в данном сегменте государства или экономики, сделав вначале ее частью нового "целого".

Качество "мостов" между "сетями" разных рациональностей - важные сферы, которые нужно держать в режиме мониторинга, если надеяться на поддержание "управляемости" и предотвращение кризиса

Новая эпистемология контроля, способная увидеть и объединить разные логики действия во имя контроля столкновений между отечественными и глобальными интересами уже находится в стадии эксперимента в двух посткоммунистических странах, а именно в России и Китае. В России это приняло форму дополнения демократических институтов новыми устройствами контроля и координации, которые можно назвать "военная форма без военного содержания"[]. Это не только означает контроля за информационным пространство (включая доступ к новым технологиям), но также использование военной логистики для решения административных проблем и использование технологической инфраструктуры как инструмента интеграции и политики (нефтепроводы и т.п.). Такая близорукая стратегия, основанная на военной доктрине как политическом инструменте, сформулированная генералом Маниловым еще в 1994 г., сейчас используется Президентом Путиным. Она кажется эффективной, но в то же время она слишком оборонительна, традиционна и неспособна ответить на вызовы глобализации.

В Китае стратегия усиления государства более продуманна. Она основана на своего рода "огосударствлении" коммунистической партии, начиная снизу, нацеленном на создание двойственного государства. Компартия, освобождаясь от идеологии, и прежде всего на ориентируясь на кризисное регулирование, видимо, освободится от глобального давления благодаря отсутствию выраженной структуры. Оба сегмента государства будут спаяны личными связями при полудемократических выборах на посты, созданные этими связями. Победившая партия (из предварительно подобранных партий) выдвинет свою программу трансформации на опустевшее место лишенной сущности машины государственной партии власти, взятой от экс-компартии. И это прибавит гибкости и легитимности китайскому государству.

Третий урок из посткоммунистического опыта – логика "комбинированного развития" радикально изменилась. В посткоммунистических странах нет дуализма, заметного в Латинской Америке в 1960-1070-х гг. То есть, мы не видим, как в Латинской Америке, двойного рынка (местного и интернационализированного) и вытекающего отсюда двойного общества. На нынешней стадии мирового развития глоабальные механизмы пронизывают всю систему. Концентрация торговли, перемещение финансовых средств их производства к в сферу финансов с вытекающим отсюда экспортом капитала, сегментация государства на административно-политический и коммерциализированный сегменты, а также фрагментация тынка на многие клиентелистские, полуоткрытые сферы обмена плюс взаимные услуги и перераспределение, присутствуют на всех уровнях посткоммунистичеоскй системы. Также отсутствует в посткоммунистическом мире экспансионистский эффект транснациональных связей[21], заметный в латиноамериканских странах в 60-7-0-е гг. В Латинской Америке это были не только олигархические структуры, посредничающие между государством, отечественным 5капиталом и транснациональными фирмами, но также мгногие примеры, когда государства имитировали ТН и пускались в экономические действия. Одной из форм такого экспансионистского воздействия также является развитие в Латинской Америке новой, матричной стркутуры контроля. Это были объединенные частные виды контроля основанные на компромиссе между двумя организациями разного мира (ТН, бюрократия принимающего государства). ТН были заняты максимизацией прибыли от производства, организованного интернационально, а государства – максимизацией доходов от экономической активности всей нации.

В Латинской Америке скорее национализм, нежели государственность служили идеологией таких форм активности государства. В посткоммунистических системе, с ее неотрадициональным восприятием либерализма (после опыта коммунистического этатизма) государство рассматривалось как главный враг рынка, Более того, в посткоммунистическом дискурсе (особенно Польша и Венгрия[22]) национализм (или даже понятие "национальный интерес") утратил престиж из-за особой "политики в истории". Главная ось политических дебатов находилась не в эпохе коммунистов, а в докоммунистическом (до Второй мировой войны) прошлом. Это не только позволило сделать экс-компартии более "прогресивными", но и связало все претензии на "национальные интересы" с прото–фашистскими моделями или представила их как обскурантистские. Такая де-артикуляция посткомунистических обществ была функциональна с точки зрения тех, кто рассматривал посткоммунистические рынки и ресурсы как активы в региональной (ЕС) борьбе за выживание и выигрыш в глобальной конкуренции.