ХАМИД И МАНОЛИ

К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 
34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 

Лучший из критских рассказов Леонтьева и самый короткий — «Хамид и Маноли». Рассказчица — бедная критянка Катерина, дочь рыбака, вдова каменщика. Сперва она была прислугой у франков (французов), потом у турок. Франкский консул спас многих греков от турецкого погрома, и все же туркам она отдает предпочтение перед французами. «Кабы моя сила была», говорит Катерина, «я бы франков ко хвосту лошадиному приназывала, да чтоб рвали их лошади на части!» Пусть турки — исконные враги греков, но в быту они помягче, душевнее французов...

Катерина вынянчила своего младшего братца Маноли, красивого и глупого. Он «был такой белый, как английские барышни бывают», рассказывает сестра. «А глаза были у него синие, как море в жаркий день, и сладкие, тихие такие, когда он задумывается. Только я говорю, ни ума, ни хитрости у него не было».

Многие критские мусульмане любовались маляром Маноли. В особенности же он приглянулся молодому турку, табачному торговцу Хамиду, по прозванию Дели, что значит — сорви-голова. Он взял мальчика к себе в дом; покуривает, посматривает на него этот Хамид и вдруг вскрикивает: «Бог мой, вера ты моя, бояджи!» Бояджи значит красильщик. За это кощунство его арестовали и вместе с заплаканным Маноли привели к судье-кади.

«Спросил кади: "Правда, что ты маленького грека-красильщика назвал богом?" — "Нет, — говорит Хамид, — я не красильщика назвал богом, а Бога — красильщиком!"» Далее он поясняет:

«Смотрите, кади-эффенди! <...> смотрите на глаза этого гречонка. И в слезах насколько они прекрасны. А вчера эти глаза смеялись и цвет их был еще чище. Кто дал им этот небесный цвет? Кто был красильщиком этих глаз? Не Аллах ли, который один всемогущ и всеблаг? кто кроме него мог создать такие глаза? Вот поэтому-то и назвал я Бога — красильщиком!» Засмеялся кади, и все турки сказали Хамиду: «Ты большой хитрец, и смелости у тебя много». И отпустили его вместе с братом.

Грехи Хамида и Маноли мусульмане легче прощали, чем христиане. Сестра и другие греки постоянно укоряли молодого маляра, а иногда и поддразнивали, говорили, что он не может жениться. Мальчишке захотелось доказать, что он настоящий мужчина: и он своего покровителя зарезал. Это убийство турка греком послужило будто бы поводом для турецкой резни в 1858 г. Маноли был пойман и удавлен по приказанию паши. Тело его бросили толпе на растерзание.

Катерина, сестра-мать, знает, что брат ее нехорошо поступил, но она же и жалеет его. Для нее Маноли остается ребенком — братцем-дитяткой, которому она напевала колыбельные песни.

Автор слушает Катерину, смотрит на розовое цветение старого персика, на снежные вершины Сфакиотских гор и раздумывает:

«Я верил страданиям Катерины; но и страдания, и радость в этом прекрасном краю казались мне лучше тех страданий и радостей, которыми живут люди среди зловонной роскоши европейских столиц».

Эта эстетическая «мораль» в эпилоге рассказ портит, но все же он более удался Леонтьеву, чем другие критские повести — слишком растянутые и вялые. Все здесь эпически просто и четко. Катерину и Маноли автор понимает лучше, чем героев других критских рассказов — любовников, повстанцев: они оба живут! Между тем в других леонтьевских повестях (кроме «Исповеди мужа») живет только один герой — более или менее похожий на автора и отражающий развитие его личности. Чем это объяснить? Не тем ли, что в данном случае авторская проекция более сложная, не прямая. В распущенного Маноли Леонтьев проецирует свое женственное «я», а в Катерину — ту материнскую жалость к самому же себе, в которой он так долго нуждался. Здесь нет схематизма в описании героев, как в «Хризо» и «Сфакиоте»; и здесь не одна только живописная экзотика, как в большинстве балканских повестей; здесь автор перевоплотился в героев, казалось бы, ему очень чуждых, далеких, но втайне — близких, понятных. Эти брат и сестра его задели за живое, почему-то очень ему понадобились в его диалектике Нарцисса: может быть, он себя узнал и от себя отшатнулся — в Маноли, но и себя же пожалел жалостью Катерины — и написал этот простой, очень сжатый, эпический рассказ.

Лучший из критских рассказов Леонтьева и самый короткий — «Хамид и Маноли». Рассказчица — бедная критянка Катерина, дочь рыбака, вдова каменщика. Сперва она была прислугой у франков (французов), потом у турок. Франкский консул спас многих греков от турецкого погрома, и все же туркам она отдает предпочтение перед французами. «Кабы моя сила была», говорит Катерина, «я бы франков ко хвосту лошадиному приназывала, да чтоб рвали их лошади на части!» Пусть турки — исконные враги греков, но в быту они помягче, душевнее французов...

Катерина вынянчила своего младшего братца Маноли, красивого и глупого. Он «был такой белый, как английские барышни бывают», рассказывает сестра. «А глаза были у него синие, как море в жаркий день, и сладкие, тихие такие, когда он задумывается. Только я говорю, ни ума, ни хитрости у него не было».

Многие критские мусульмане любовались маляром Маноли. В особенности же он приглянулся молодому турку, табачному торговцу Хамиду, по прозванию Дели, что значит — сорви-голова. Он взял мальчика к себе в дом; покуривает, посматривает на него этот Хамид и вдруг вскрикивает: «Бог мой, вера ты моя, бояджи!» Бояджи значит красильщик. За это кощунство его арестовали и вместе с заплаканным Маноли привели к судье-кади.

«Спросил кади: "Правда, что ты маленького грека-красильщика назвал богом?" — "Нет, — говорит Хамид, — я не красильщика назвал богом, а Бога — красильщиком!"» Далее он поясняет:

«Смотрите, кади-эффенди! <...> смотрите на глаза этого гречонка. И в слезах насколько они прекрасны. А вчера эти глаза смеялись и цвет их был еще чище. Кто дал им этот небесный цвет? Кто был красильщиком этих глаз? Не Аллах ли, который один всемогущ и всеблаг? кто кроме него мог создать такие глаза? Вот поэтому-то и назвал я Бога — красильщиком!» Засмеялся кади, и все турки сказали Хамиду: «Ты большой хитрец, и смелости у тебя много». И отпустили его вместе с братом.

Грехи Хамида и Маноли мусульмане легче прощали, чем христиане. Сестра и другие греки постоянно укоряли молодого маляра, а иногда и поддразнивали, говорили, что он не может жениться. Мальчишке захотелось доказать, что он настоящий мужчина: и он своего покровителя зарезал. Это убийство турка греком послужило будто бы поводом для турецкой резни в 1858 г. Маноли был пойман и удавлен по приказанию паши. Тело его бросили толпе на растерзание.

Катерина, сестра-мать, знает, что брат ее нехорошо поступил, но она же и жалеет его. Для нее Маноли остается ребенком — братцем-дитяткой, которому она напевала колыбельные песни.

Автор слушает Катерину, смотрит на розовое цветение старого персика, на снежные вершины Сфакиотских гор и раздумывает:

«Я верил страданиям Катерины; но и страдания, и радость в этом прекрасном краю казались мне лучше тех страданий и радостей, которыми живут люди среди зловонной роскоши европейских столиц».

Эта эстетическая «мораль» в эпилоге рассказ портит, но все же он более удался Леонтьеву, чем другие критские повести — слишком растянутые и вялые. Все здесь эпически просто и четко. Катерину и Маноли автор понимает лучше, чем героев других критских рассказов — любовников, повстанцев: они оба живут! Между тем в других леонтьевских повестях (кроме «Исповеди мужа») живет только один герой — более или менее похожий на автора и отражающий развитие его личности. Чем это объяснить? Не тем ли, что в данном случае авторская проекция более сложная, не прямая. В распущенного Маноли Леонтьев проецирует свое женственное «я», а в Катерину — ту материнскую жалость к самому же себе, в которой он так долго нуждался. Здесь нет схематизма в описании героев, как в «Хризо» и «Сфакиоте»; и здесь не одна только живописная экзотика, как в большинстве балканских повестей; здесь автор перевоплотился в героев, казалось бы, ему очень чуждых, далеких, но втайне — близких, понятных. Эти брат и сестра его задели за живое, почему-то очень ему понадобились в его диалектике Нарцисса: может быть, он себя узнал и от себя отшатнулся — в Маноли, но и себя же пожалел жалостью Катерины — и написал этот простой, очень сжатый, эпический рассказ.