ЯНИНА

Пять лет прожил Леонтьев на Балканах; по России он не скучал, а все же радовался отпуску. В октябре 1868 г. он едет в Петербург, где останавливается у брата Владимира. По-видимому, именно к этому времени относится его сближение с племянницей Машей — Марией Владимировной, которую он помнил подростком.

Не знаю, побывал ли он в Кудинове? Видел ли мать, которая скончалась через три года?

В январе 1869 г. Леонтьев назначается консулом в Янину —-это опять повышение по службе. В Грецию он едет через Вену, Болонью и Корфу и в апреле прибывает в Янину — центр горного Эпира.

Консульство помещается в просторном трехэтажном доме который он отделывает по своему вкусу. О его новом жилище мы можем судить по описанию в романе «Одиссей Полихрониадес». Тут и «суровые» по окраске персидские ковры, и яркие малоазиатские: на одном — из светло-розовой арабески проступают светло-зеленые листья, на другом — в черных звездочках палевые, а в палевых — белые... Икона Спасителя в почерневшей серебряной оправе, которую он запрещает чистить: так ему больше нравится. Во внутренних покоях — мольберт, палитра; есть основания предполагать, что Леонтьев писал маслом, как и консул Благов (в Одессе). Итак, русское консульство он превратил в один из тех пестрых букетов, которые его всегда так восхищали в искусстве и, в особенности, в жизни.

У янинского консула целая свита: четыре каваса (стражника), сеис (конюх) и личные слуги: все они одеты по-албански и тоже составляют разноцветный букет.

Может быть, один из кавасов был прототипом того горца-су-лиота, который рассказывает историю о Паликаре-Костаки; а другой, тоже сулиот, был «моделью» для смелого, дикого Тодори: он думал, что аисты молятся Магомету, когда под вечер стоят на одной ноге... («Аспазия Ламприди»). Мог быть списан с натуры и слуга Благова, албанец Кольйо. Этот застенчивый и преданный юноша-атлет напоминает девушку, переодетую в мужскую юбку-фустанеллу, и, уверяет Леонтьев, это о нем Саади сказал: «Лицо его было подобно полной луне в ту минуту, когда она восходит»! Благов заставляет его как можно чаще мыть руки и грозится выгнать, если только увидит грязь под ногтями...

Над старой Яниной витают три тени, которые всюду мерещатся Леонтьеву. Самая бледная тень — это Святой Георгий Новый Янинский. В 30-е гг. XIX века он служил конюхом у богатых турок. Его обвинили в том, что он родился мусульманином и позднее крестился. Молодой грек от христианства не отрекся, и его удавили в тюрьме. Леонтьев склоняется перед мраморной гробницей Георгия Нового и жалеет, что нет больше таки<1 мучеников за веру (и не потому ли, что турки перестали мучить иноверных?!).

Другие две тени прошлого мелькают чаще: это Али-паша Янинский (1741—1822) и лорд Байрон (1788—1824).

Али-паша создал сильное и почти независимое государство из Эпира и Южной Албании. Этот албанский феодал образования не имел, но по-своему ценил просвещение, основывал мусульманские и православные школы. При его дворе истолковывали ислам и писали греческие стихи. Он также отличался жестокостью и сластолюбием. Под старость он заставлял юношей обниматься с девицами, «а сам сидел на софе, курил и любовался на них» («Одиссей»). Теперь о нем забыли, а когда-то во всей Европе писали книги, поэмы... Байрон говорит об Али-паше в «Чайльд Гарольде»:

...with a bloody hand,

Не sways a nation, turbulent and bold...

(...он окровавленной рукою

Мятежной и отважной управлял страной...).

Байрон, воспевавший свирепую Албанию и прекрасную Грецию, — третья тень, тревожившая Леонтьева в Янине. Об этом романтическом идоле ему рассказывает в Зице старый игумен: «Кудрявый и красивый мужчина был <...> Хоть он и англичанин <...> а я все-таки скажу: да простит Бог его душу!»

Леонтьев читал Байрона во французском или русском переводе и, как многие другие континентальные почитатели «английского барда», не замечал холодной риторики в «Странствиях Чайльд Гарольда». Впрочем, его вдохновляла не столько поэзия Байрона, сколько его жизнь — его легенда. Для Леонтьева этот «сын Альбиона» представлял ту Европу, которую он так любил, — Европу романтическую и аристократическую.

Пять лет прожил Леонтьев на Балканах; по России он не скучал, а все же радовался отпуску. В октябре 1868 г. он едет в Петербург, где останавливается у брата Владимира. По-видимому, именно к этому времени относится его сближение с племянницей Машей — Марией Владимировной, которую он помнил подростком.

Не знаю, побывал ли он в Кудинове? Видел ли мать, которая скончалась через три года?

В январе 1869 г. Леонтьев назначается консулом в Янину —-это опять повышение по службе. В Грецию он едет через Вену, Болонью и Корфу и в апреле прибывает в Янину — центр горного Эпира.

Консульство помещается в просторном трехэтажном доме который он отделывает по своему вкусу. О его новом жилище мы можем судить по описанию в романе «Одиссей Полихрониадес». Тут и «суровые» по окраске персидские ковры, и яркие малоазиатские: на одном — из светло-розовой арабески проступают светло-зеленые листья, на другом — в черных звездочках палевые, а в палевых — белые... Икона Спасителя в почерневшей серебряной оправе, которую он запрещает чистить: так ему больше нравится. Во внутренних покоях — мольберт, палитра; есть основания предполагать, что Леонтьев писал маслом, как и консул Благов (в Одессе). Итак, русское консульство он превратил в один из тех пестрых букетов, которые его всегда так восхищали в искусстве и, в особенности, в жизни.

У янинского консула целая свита: четыре каваса (стражника), сеис (конюх) и личные слуги: все они одеты по-албански и тоже составляют разноцветный букет.

Может быть, один из кавасов был прототипом того горца-су-лиота, который рассказывает историю о Паликаре-Костаки; а другой, тоже сулиот, был «моделью» для смелого, дикого Тодори: он думал, что аисты молятся Магомету, когда под вечер стоят на одной ноге... («Аспазия Ламприди»). Мог быть списан с натуры и слуга Благова, албанец Кольйо. Этот застенчивый и преданный юноша-атлет напоминает девушку, переодетую в мужскую юбку-фустанеллу, и, уверяет Леонтьев, это о нем Саади сказал: «Лицо его было подобно полной луне в ту минуту, когда она восходит»! Благов заставляет его как можно чаще мыть руки и грозится выгнать, если только увидит грязь под ногтями...

Над старой Яниной витают три тени, которые всюду мерещатся Леонтьеву. Самая бледная тень — это Святой Георгий Новый Янинский. В 30-е гг. XIX века он служил конюхом у богатых турок. Его обвинили в том, что он родился мусульманином и позднее крестился. Молодой грек от христианства не отрекся, и его удавили в тюрьме. Леонтьев склоняется перед мраморной гробницей Георгия Нового и жалеет, что нет больше таки<1 мучеников за веру (и не потому ли, что турки перестали мучить иноверных?!).

Другие две тени прошлого мелькают чаще: это Али-паша Янинский (1741—1822) и лорд Байрон (1788—1824).

Али-паша создал сильное и почти независимое государство из Эпира и Южной Албании. Этот албанский феодал образования не имел, но по-своему ценил просвещение, основывал мусульманские и православные школы. При его дворе истолковывали ислам и писали греческие стихи. Он также отличался жестокостью и сластолюбием. Под старость он заставлял юношей обниматься с девицами, «а сам сидел на софе, курил и любовался на них» («Одиссей»). Теперь о нем забыли, а когда-то во всей Европе писали книги, поэмы... Байрон говорит об Али-паше в «Чайльд Гарольде»:

...with a bloody hand,

Не sways a nation, turbulent and bold...

(...он окровавленной рукою

Мятежной и отважной управлял страной...).

Байрон, воспевавший свирепую Албанию и прекрасную Грецию, — третья тень, тревожившая Леонтьева в Янине. Об этом романтическом идоле ему рассказывает в Зице старый игумен: «Кудрявый и красивый мужчина был <...> Хоть он и англичанин <...> а я все-таки скажу: да простит Бог его душу!»

Леонтьев читал Байрона во французском или русском переводе и, как многие другие континентальные почитатели «английского барда», не замечал холодной риторики в «Странствиях Чайльд Гарольда». Впрочем, его вдохновляла не столько поэзия Байрона, сколько его жизнь — его легенда. Для Леонтьева этот «сын Альбиона» представлял ту Европу, которую он так любил, — Европу романтическую и аристократическую.