ФРАКИЯ

Назначение в Адрианополь состоялось 27 августа 1864 г. Жалованье ему определили небольшое (1 500 рублей с казенной квартирой), а он любил тратить деньги, не считая... И часто входил в неоплатные долги.

В своих замечательных «Воспоминаниях» (1879) Леонтьев подробно описывает свое путешествие по бедной и унылой Фракии. Здесь нет тех натяжек, которые мы находим в его «эпических» повестях из балканского быта. Фабула его всегда «связывала»; ведь по натуре он был лириком, а не эпиком. Чувствуется, что заметки (как и письма) он пишет не по принуждению, а по влечению. Он умеет подмечать, умеет наслаждаться тем, что видит, и умеет передавать свои впечатления в стиле небрежно-импрессионистическом и художественно убедительном. Внимание путешествующего Нарцисса ни на чем и ни на ком не задерживается; но каждая новая «импрессия» его радует, и его радость всегда очень «заразительная».

Где-то на большой дороге Леонтьев подает пять пиастров нищему с «ласково-томными, прекрасными черными глазами». Потом оказалось, что это не нищий, а разбойник, но безоружный и поэтому — неопасный... Тут же он признается в романтической любви к разбойникам! Их следует преследовать и наказывать, замечает он, а все же они лучше людей цивилизованных: так волка, гиену и тем более леопарда можно предпочитать домашней свинье или безвредному ослу!

Леонтьев открыт всем вообще новым «впечатленьям бытия». Пусть он проклинает ночь, проведенную в грязном хане (постоялом дворе), но вместе с тем он дает этой ночи все права на бессмертие. Пушкину и Лермонтову нужны были события (черкесы, контрабандисты), чтобы они эту ночь заметили и описали. А с Леонтьевым ничего не случилось, хотя он и опасался ограбления. Эта ночь его поразила и вдохновила, как нечто необычайное и нарушающее монотонию будней. Он даже не побрезгал здесь теми грязными деталями, за пристрастие к которым он так осуждал писателей «натуральной школы»; блохи, дым, чад, кашель его раздражали, но и обостряли ощущение жизни. В его описании все до отказа насыщено бытием, все экзистенциально, как сказали бы теперь... Здесь можно говорить об утончении восприимчивости, которая постепенно мельчает, но и обостряется — улавливает детали, выпадавшие из поля внимания Пушкина и Лермонтова, но не Гоголя, который в вещах незначительных и будничных находил то, что позднее Анненский называл «поэзией пошлости». Пушкин тоже был неравнодушен к буднично-бытовым мелочам, но не в прозе, а в стихах («фл'амандской школы пестрый сор» в «Путешествии Онегина»).

Описания природы в прозаических произведениях почти всегда читателя утомляют... Их немного у Леонтьева, и, на мой вкус, все они очень хороши. Он умеет природу «организовывать», как художник-колорист на картине. Вот один из его фракийских ландшафтов в окрестностях Адрианополя (все курсивы мои. — Ю. И.):

«...Сероватое поле, с одной стороны чудные, беловатые с пятнышками, толстые, сочные стволы тополей <...> у подножия тополей "я" желал бы видеть болотную зелень и чтобы она была как можно зеленее, веселее, ярче. Молодой болгарин задумчиво пашет плугом на волах. На голове его темно-синяя чалма; шаль-вары и куртка темные. По плечам из-под чалмы падают русые кудри <...> Я желал бы еще, если возможно, чтобы на сырой зелени болотца было несколько желтых цветов, а где-нибудь около развалин мечети цвел бы самый яркий, самый красный дикий мак».

Такую картину Леонтьев предлагает написать русским художникам. Он также придает ей аллегорическое значение: там, где мусульманство в упадке, нарождается новая Болгария... Но, к счастью, мы знаем, что в своих описаниях-букетах он любил и краски ради красок! И он умеет хорошо их показывать — безо всякой тенденциозной дешевки в стиле передвижников. Он скорее всего импрессионист до импрессионизма...

Увлекает же в этой фракийской «картине» то, что Леонтьев показывает весь процесс творчества, а не сразу же дает его результаты. Здесь нужна зелень, замечает он, а позднее добавляет к зеленому желтое; таким образом, ландшафт этот пишется на глазах у читателя.

Назначение в Адрианополь состоялось 27 августа 1864 г. Жалованье ему определили небольшое (1 500 рублей с казенной квартирой), а он любил тратить деньги, не считая... И часто входил в неоплатные долги.

В своих замечательных «Воспоминаниях» (1879) Леонтьев подробно описывает свое путешествие по бедной и унылой Фракии. Здесь нет тех натяжек, которые мы находим в его «эпических» повестях из балканского быта. Фабула его всегда «связывала»; ведь по натуре он был лириком, а не эпиком. Чувствуется, что заметки (как и письма) он пишет не по принуждению, а по влечению. Он умеет подмечать, умеет наслаждаться тем, что видит, и умеет передавать свои впечатления в стиле небрежно-импрессионистическом и художественно убедительном. Внимание путешествующего Нарцисса ни на чем и ни на ком не задерживается; но каждая новая «импрессия» его радует, и его радость всегда очень «заразительная».

Где-то на большой дороге Леонтьев подает пять пиастров нищему с «ласково-томными, прекрасными черными глазами». Потом оказалось, что это не нищий, а разбойник, но безоружный и поэтому — неопасный... Тут же он признается в романтической любви к разбойникам! Их следует преследовать и наказывать, замечает он, а все же они лучше людей цивилизованных: так волка, гиену и тем более леопарда можно предпочитать домашней свинье или безвредному ослу!

Леонтьев открыт всем вообще новым «впечатленьям бытия». Пусть он проклинает ночь, проведенную в грязном хане (постоялом дворе), но вместе с тем он дает этой ночи все права на бессмертие. Пушкину и Лермонтову нужны были события (черкесы, контрабандисты), чтобы они эту ночь заметили и описали. А с Леонтьевым ничего не случилось, хотя он и опасался ограбления. Эта ночь его поразила и вдохновила, как нечто необычайное и нарушающее монотонию будней. Он даже не побрезгал здесь теми грязными деталями, за пристрастие к которым он так осуждал писателей «натуральной школы»; блохи, дым, чад, кашель его раздражали, но и обостряли ощущение жизни. В его описании все до отказа насыщено бытием, все экзистенциально, как сказали бы теперь... Здесь можно говорить об утончении восприимчивости, которая постепенно мельчает, но и обостряется — улавливает детали, выпадавшие из поля внимания Пушкина и Лермонтова, но не Гоголя, который в вещах незначительных и будничных находил то, что позднее Анненский называл «поэзией пошлости». Пушкин тоже был неравнодушен к буднично-бытовым мелочам, но не в прозе, а в стихах («фл'амандской школы пестрый сор» в «Путешествии Онегина»).

Описания природы в прозаических произведениях почти всегда читателя утомляют... Их немного у Леонтьева, и, на мой вкус, все они очень хороши. Он умеет природу «организовывать», как художник-колорист на картине. Вот один из его фракийских ландшафтов в окрестностях Адрианополя (все курсивы мои. — Ю. И.):

«...Сероватое поле, с одной стороны чудные, беловатые с пятнышками, толстые, сочные стволы тополей <...> у подножия тополей "я" желал бы видеть болотную зелень и чтобы она была как можно зеленее, веселее, ярче. Молодой болгарин задумчиво пашет плугом на волах. На голове его темно-синяя чалма; шаль-вары и куртка темные. По плечам из-под чалмы падают русые кудри <...> Я желал бы еще, если возможно, чтобы на сырой зелени болотца было несколько желтых цветов, а где-нибудь около развалин мечети цвел бы самый яркий, самый красный дикий мак».

Такую картину Леонтьев предлагает написать русским художникам. Он также придает ей аллегорическое значение: там, где мусульманство в упадке, нарождается новая Болгария... Но, к счастью, мы знаем, что в своих описаниях-букетах он любил и краски ради красок! И он умеет хорошо их показывать — безо всякой тенденциозной дешевки в стиле передвижников. Он скорее всего импрессионист до импрессионизма...

Увлекает же в этой фракийской «картине» то, что Леонтьев показывает весь процесс творчества, а не сразу же дает его результаты. Здесь нужна зелень, замечает он, а позднее добавляет к зеленому желтое; таким образом, ландшафт этот пишется на глазах у читателя.