ЯНИНА
К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 1617 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Пять лет прожил Леонтьев на Балканах; по России он не скучал, а все же радовался отпуску. В октябре 1868 г. он едет в Петербург, где останавливается у брата Владимира. По-видимому, именно к этому времени относится его сближение с племянницей Машей — Марией Владимировной, которую он помнил подростком.
Не знаю, побывал ли он в Кудинове? Видел ли мать, которая скончалась через три года?
В январе 1869 г. Леонтьев назначается консулом в Янину —-это опять повышение по службе. В Грецию он едет через Вену, Болонью и Корфу и в апреле прибывает в Янину — центр горного Эпира.
Консульство помещается в просторном трехэтажном доме который он отделывает по своему вкусу. О его новом жилище мы можем судить по описанию в романе «Одиссей Полихрониадес». Тут и «суровые» по окраске персидские ковры, и яркие малоазиатские: на одном — из светло-розовой арабески проступают светло-зеленые листья, на другом — в черных звездочках палевые, а в палевых — белые... Икона Спасителя в почерневшей серебряной оправе, которую он запрещает чистить: так ему больше нравится. Во внутренних покоях — мольберт, палитра; есть основания предполагать, что Леонтьев писал маслом, как и консул Благов (в Одессе). Итак, русское консульство он превратил в один из тех пестрых букетов, которые его всегда так восхищали в искусстве и, в особенности, в жизни.
У янинского консула целая свита: четыре каваса (стражника), сеис (конюх) и личные слуги: все они одеты по-албански и тоже составляют разноцветный букет.
Может быть, один из кавасов был прототипом того горца-су-лиота, который рассказывает историю о Паликаре-Костаки; а другой, тоже сулиот, был «моделью» для смелого, дикого Тодори: он думал, что аисты молятся Магомету, когда под вечер стоят на одной ноге... («Аспазия Ламприди»). Мог быть списан с натуры и слуга Благова, албанец Кольйо. Этот застенчивый и преданный юноша-атлет напоминает девушку, переодетую в мужскую юбку-фустанеллу, и, уверяет Леонтьев, это о нем Саади сказал: «Лицо его было подобно полной луне в ту минуту, когда она восходит»! Благов заставляет его как можно чаще мыть руки и грозится выгнать, если только увидит грязь под ногтями...
Над старой Яниной витают три тени, которые всюду мерещатся Леонтьеву. Самая бледная тень — это Святой Георгий Новый Янинский. В 30-е гг. XIX века он служил конюхом у богатых турок. Его обвинили в том, что он родился мусульманином и позднее крестился. Молодой грек от христианства не отрекся, и его удавили в тюрьме. Леонтьев склоняется перед мраморной гробницей Георгия Нового и жалеет, что нет больше таки<1 мучеников за веру (и не потому ли, что турки перестали мучить иноверных?!).
Другие две тени прошлого мелькают чаще: это Али-паша Янинский (1741—1822) и лорд Байрон (1788—1824).
Али-паша создал сильное и почти независимое государство из Эпира и Южной Албании. Этот албанский феодал образования не имел, но по-своему ценил просвещение, основывал мусульманские и православные школы. При его дворе истолковывали ислам и писали греческие стихи. Он также отличался жестокостью и сластолюбием. Под старость он заставлял юношей обниматься с девицами, «а сам сидел на софе, курил и любовался на них» («Одиссей»). Теперь о нем забыли, а когда-то во всей Европе писали книги, поэмы... Байрон говорит об Али-паше в «Чайльд Гарольде»:
...with a bloody hand,
Не sways a nation, turbulent and bold...
(...он окровавленной рукою
Мятежной и отважной управлял страной...).
Байрон, воспевавший свирепую Албанию и прекрасную Грецию, — третья тень, тревожившая Леонтьева в Янине. Об этом романтическом идоле ему рассказывает в Зице старый игумен: «Кудрявый и красивый мужчина был <...> Хоть он и англичанин <...> а я все-таки скажу: да простит Бог его душу!»
Леонтьев читал Байрона во французском или русском переводе и, как многие другие континентальные почитатели «английского барда», не замечал холодной риторики в «Странствиях Чайльд Гарольда». Впрочем, его вдохновляла не столько поэзия Байрона, сколько его жизнь — его легенда. Для Леонтьева этот «сын Альбиона» представлял ту Европу, которую он так любил, — Европу романтическую и аристократическую.
Пять лет прожил Леонтьев на Балканах; по России он не скучал, а все же радовался отпуску. В октябре 1868 г. он едет в Петербург, где останавливается у брата Владимира. По-видимому, именно к этому времени относится его сближение с племянницей Машей — Марией Владимировной, которую он помнил подростком.
Не знаю, побывал ли он в Кудинове? Видел ли мать, которая скончалась через три года?
В январе 1869 г. Леонтьев назначается консулом в Янину —-это опять повышение по службе. В Грецию он едет через Вену, Болонью и Корфу и в апреле прибывает в Янину — центр горного Эпира.
Консульство помещается в просторном трехэтажном доме который он отделывает по своему вкусу. О его новом жилище мы можем судить по описанию в романе «Одиссей Полихрониадес». Тут и «суровые» по окраске персидские ковры, и яркие малоазиатские: на одном — из светло-розовой арабески проступают светло-зеленые листья, на другом — в черных звездочках палевые, а в палевых — белые... Икона Спасителя в почерневшей серебряной оправе, которую он запрещает чистить: так ему больше нравится. Во внутренних покоях — мольберт, палитра; есть основания предполагать, что Леонтьев писал маслом, как и консул Благов (в Одессе). Итак, русское консульство он превратил в один из тех пестрых букетов, которые его всегда так восхищали в искусстве и, в особенности, в жизни.
У янинского консула целая свита: четыре каваса (стражника), сеис (конюх) и личные слуги: все они одеты по-албански и тоже составляют разноцветный букет.
Может быть, один из кавасов был прототипом того горца-су-лиота, который рассказывает историю о Паликаре-Костаки; а другой, тоже сулиот, был «моделью» для смелого, дикого Тодори: он думал, что аисты молятся Магомету, когда под вечер стоят на одной ноге... («Аспазия Ламприди»). Мог быть списан с натуры и слуга Благова, албанец Кольйо. Этот застенчивый и преданный юноша-атлет напоминает девушку, переодетую в мужскую юбку-фустанеллу, и, уверяет Леонтьев, это о нем Саади сказал: «Лицо его было подобно полной луне в ту минуту, когда она восходит»! Благов заставляет его как можно чаще мыть руки и грозится выгнать, если только увидит грязь под ногтями...
Над старой Яниной витают три тени, которые всюду мерещатся Леонтьеву. Самая бледная тень — это Святой Георгий Новый Янинский. В 30-е гг. XIX века он служил конюхом у богатых турок. Его обвинили в том, что он родился мусульманином и позднее крестился. Молодой грек от христианства не отрекся, и его удавили в тюрьме. Леонтьев склоняется перед мраморной гробницей Георгия Нового и жалеет, что нет больше таки<1 мучеников за веру (и не потому ли, что турки перестали мучить иноверных?!).
Другие две тени прошлого мелькают чаще: это Али-паша Янинский (1741—1822) и лорд Байрон (1788—1824).
Али-паша создал сильное и почти независимое государство из Эпира и Южной Албании. Этот албанский феодал образования не имел, но по-своему ценил просвещение, основывал мусульманские и православные школы. При его дворе истолковывали ислам и писали греческие стихи. Он также отличался жестокостью и сластолюбием. Под старость он заставлял юношей обниматься с девицами, «а сам сидел на софе, курил и любовался на них» («Одиссей»). Теперь о нем забыли, а когда-то во всей Европе писали книги, поэмы... Байрон говорит об Али-паше в «Чайльд Гарольде»:
...with a bloody hand,
Не sways a nation, turbulent and bold...
(...он окровавленной рукою
Мятежной и отважной управлял страной...).
Байрон, воспевавший свирепую Албанию и прекрасную Грецию, — третья тень, тревожившая Леонтьева в Янине. Об этом романтическом идоле ему рассказывает в Зице старый игумен: «Кудрявый и красивый мужчина был <...> Хоть он и англичанин <...> а я все-таки скажу: да простит Бог его душу!»
Леонтьев читал Байрона во французском или русском переводе и, как многие другие континентальные почитатели «английского барда», не замечал холодной риторики в «Странствиях Чайльд Гарольда». Впрочем, его вдохновляла не столько поэзия Байрона, сколько его жизнь — его легенда. Для Леонтьева этот «сын Альбиона» представлял ту Европу, которую он так любил, — Европу романтическую и аристократическую.