СУЛИОТЫ И ЗАГОРЦЫ

В Эпире нет этнографической пестроты Добруджи, но и там тоже население неоднородное по составу: это греки, турки, албанцы, куцовлахи, евреи.

Эпирские же греки очень разные по типу: сулиоты и загорцы, которых Леонтьев любит сравнивать. «Из Сулии и других бедных и воинственных округов Эпира выходили и выходят разбойники и греки-патриоты; из Загор выходят скупцы, боязливые и холодные мошенники, но зато вышли и выходят патриоты Другого типа — патриоты, которые все состояние свое, добытое трудом, строжайшей экономией и, может быть, всякою хитростию, жертвуют на школы, на богоугодные заведения, на церкви, на приданое бедным девушкам родной страны и т. п. Покойный, трудолюбивый, медленно-лукавый характер загорцев напоминает болгар. Имя округа заставляет также думать, что загорцы — погреченные славяне. Сулиоты, напротив того, погреченные албанцы и сохранили еще все черты албанского характера: соединение суровости с большой живостью, воинственность, гордость приемов, отвращение к мирному труду и ремеслам».

Казалось бы, все симпатии Леонтьева должны были бы быть на стороне сулийских разбойников, а не на стороне загорских торгашей-мошенников. Но, как это ни может показаться странным, он любил и тех и других.

У Леонтьева было совершенно особенное отношение к грекам: они для него — создатели православия, великий народ. При этом он их нисколько не идеализирует и иногда резко осуждает загорских «кулаков», а более всего — образованных или полуобразованных греков, за мелочную расчетливость, буржуазную вульгарность или же за поверхностное западничество. Чем же объясняется его греколюбие?

Европейские романтики видели в современных греках потомков древних эллинов и при ближайшем знакомстве в них часто разочаровывались. И Леонтьеву была дорога классическая Эллада, но следов ее в Греции XIX века он не искал. Его грекофильство имеет другие корни — не эллинистические, а византийские. Для него русские, а также болгары, сербы, румыны — это духовные дети великой православной Византии. Он сам тоже был «византийцем», если не в Адрианополе и Тульче, то в Эпире, т. е. до своего обращения к вере в 1871 г. Правда, тогда он ценил православие преимущественно как культурно-историческую традицию, совпадавшую с его политическими убеждениями и эстетическими вкусами. Восточное христианство, думал он, лучше всего способствует сохранению самобытности; только оно оказывает сопротивление нивелирующей цивилизации безбожного Запада. Именно поэтому в борьбе болгарской церкви за автокефалию он был на стороне греков и резко разошелся со своим начальником — болгарофилом Игнатьевым. Он считал, что греки более православны, чем болгары, которым не следует выходить из подчинения константинопольской патриархии.

Пусть греки — торгаши-хищники, думал Леонтьев, все же они первые поборники православия; к тому же они столько страсти вкладывают в свои торговые операции и махинации!

Замечательно, что, как ему ни нравились разбойные сулиоты, он все-таки сделал главным героем своего романа «Одиссей Полихрониадес» загорского грека-юношу, который только о том и мечтает, как бы ему поскорее сделаться купцом! Он разъезжает с турецкими заптие по бедным деревням родного Загорья и силой вымогает последние гроши у крестьян, задолжавших его отцу. Французам, немцам или своим русским он никогда не простил бы такого вымогательства! Эстетика Леонтьева допускала вооруженный грабеж, но не взимание долгов при помощи полиции. Все же он любуется купчиком Одиссеем и прощает ему грубое корыстолюбие за страстное жизнелюбие, льстивость и лицемерие за преданность православию! Героические сулиоты, воспетые Байроном, тоже были православными, и Леонтьев ими постоянно восхищался, а все же больше внимания он уделил плутоватым загорцам.

Греки иногда упрекали Леонтьева за пристрастие к туркам, но, несмотря на дружбу с пашами, он всегда умело и успешно защищал интересы единоверных христиан. В русских же дипломатических кругах он считался крайним грекофилом. Он был им и в литературе, в романах, очерках, что, однако, нисколько не мешало ему восхищаться яркими типами любой балканской национальности, а также и поляками. «Реакционер» Леонтьев тенденциозным писателем не был!

Может быть, из греков лучше всего понял бы Леонтьева замечательный поэт Константин Кавафис (1863—1933); эстет, декадент, нигилист, он ценил в своем народе то же самое, что и Леонтьев — необыкновеную витальность и византийскую традицию. Сам Кавафис ни во что не верил и не пытался верить, как Леонтьев, но их обоих роднит — та же эстетика нарциссов, то же повышенное и напряженное ощущение жизни.

В Эпире нет этнографической пестроты Добруджи, но и там тоже население неоднородное по составу: это греки, турки, албанцы, куцовлахи, евреи.

Эпирские же греки очень разные по типу: сулиоты и загорцы, которых Леонтьев любит сравнивать. «Из Сулии и других бедных и воинственных округов Эпира выходили и выходят разбойники и греки-патриоты; из Загор выходят скупцы, боязливые и холодные мошенники, но зато вышли и выходят патриоты Другого типа — патриоты, которые все состояние свое, добытое трудом, строжайшей экономией и, может быть, всякою хитростию, жертвуют на школы, на богоугодные заведения, на церкви, на приданое бедным девушкам родной страны и т. п. Покойный, трудолюбивый, медленно-лукавый характер загорцев напоминает болгар. Имя округа заставляет также думать, что загорцы — погреченные славяне. Сулиоты, напротив того, погреченные албанцы и сохранили еще все черты албанского характера: соединение суровости с большой живостью, воинственность, гордость приемов, отвращение к мирному труду и ремеслам».

Казалось бы, все симпатии Леонтьева должны были бы быть на стороне сулийских разбойников, а не на стороне загорских торгашей-мошенников. Но, как это ни может показаться странным, он любил и тех и других.

У Леонтьева было совершенно особенное отношение к грекам: они для него — создатели православия, великий народ. При этом он их нисколько не идеализирует и иногда резко осуждает загорских «кулаков», а более всего — образованных или полуобразованных греков, за мелочную расчетливость, буржуазную вульгарность или же за поверхностное западничество. Чем же объясняется его греколюбие?

Европейские романтики видели в современных греках потомков древних эллинов и при ближайшем знакомстве в них часто разочаровывались. И Леонтьеву была дорога классическая Эллада, но следов ее в Греции XIX века он не искал. Его грекофильство имеет другие корни — не эллинистические, а византийские. Для него русские, а также болгары, сербы, румыны — это духовные дети великой православной Византии. Он сам тоже был «византийцем», если не в Адрианополе и Тульче, то в Эпире, т. е. до своего обращения к вере в 1871 г. Правда, тогда он ценил православие преимущественно как культурно-историческую традицию, совпадавшую с его политическими убеждениями и эстетическими вкусами. Восточное христианство, думал он, лучше всего способствует сохранению самобытности; только оно оказывает сопротивление нивелирующей цивилизации безбожного Запада. Именно поэтому в борьбе болгарской церкви за автокефалию он был на стороне греков и резко разошелся со своим начальником — болгарофилом Игнатьевым. Он считал, что греки более православны, чем болгары, которым не следует выходить из подчинения константинопольской патриархии.

Пусть греки — торгаши-хищники, думал Леонтьев, все же они первые поборники православия; к тому же они столько страсти вкладывают в свои торговые операции и махинации!

Замечательно, что, как ему ни нравились разбойные сулиоты, он все-таки сделал главным героем своего романа «Одиссей Полихрониадес» загорского грека-юношу, который только о том и мечтает, как бы ему поскорее сделаться купцом! Он разъезжает с турецкими заптие по бедным деревням родного Загорья и силой вымогает последние гроши у крестьян, задолжавших его отцу. Французам, немцам или своим русским он никогда не простил бы такого вымогательства! Эстетика Леонтьева допускала вооруженный грабеж, но не взимание долгов при помощи полиции. Все же он любуется купчиком Одиссеем и прощает ему грубое корыстолюбие за страстное жизнелюбие, льстивость и лицемерие за преданность православию! Героические сулиоты, воспетые Байроном, тоже были православными, и Леонтьев ими постоянно восхищался, а все же больше внимания он уделил плутоватым загорцам.

Греки иногда упрекали Леонтьева за пристрастие к туркам, но, несмотря на дружбу с пашами, он всегда умело и успешно защищал интересы единоверных христиан. В русских же дипломатических кругах он считался крайним грекофилом. Он был им и в литературе, в романах, очерках, что, однако, нисколько не мешало ему восхищаться яркими типами любой балканской национальности, а также и поляками. «Реакционер» Леонтьев тенденциозным писателем не был!

Может быть, из греков лучше всего понял бы Леонтьева замечательный поэт Константин Кавафис (1863—1933); эстет, декадент, нигилист, он ценил в своем народе то же самое, что и Леонтьев — необыкновеную витальность и византийскую традицию. Сам Кавафис ни во что не верил и не пытался верить, как Леонтьев, но их обоих роднит — та же эстетика нарциссов, то же повышенное и напряженное ощущение жизни.