ОДИССЕЙ ПОЛИХРОНИАДЕС

1

«Одиссея Полихрониадеса» Леонтьев начал писать в Константинополе, в 1873 г. и продолжал над ним работать в России, но так и не закончил этого романа. «Одиссей» печатался в «Русском вестнике» Каткова. В 1890 г. он предложил А. С. Суворину выпустить роман отдельной книгой, но тот отказался от такого невыгодного предприятия! Это лишний раз подтверждает, как плохо Леонтьева понимали в его же собственном лагере — в консервативных кругах.

«Одиссея» мы уже знаем. Что же говорит о нем автор? В воспоминаниях («Моя литературная судьба») он рассказывает: «Героя я выбрал неудобного — красивого и умного юношу, загорского купеческого сына, но боязливого, осторожного, часто хитрого, в одно и то же время и расчетливого, и поэта, как многие греки. Все изображается тут нерусское; надо большими усилиями воображения и мыслей переноситься в душу такого юноши, ставить себя беспрестанно на его место, на котором я никогда не был». Для меня несомненно, что это и удалось сделать Леонтьеву: в первый и последний раз сумел он «войти в шкуру» балканского жителя; все другие его греки, турки, албанцы описаны очень уж со стороны, без настоящего в них проникновения.

Этот роман, как и многие другие, перенаселен героями: и нужно его перечитывать, чтобы запомнить всех действующих лиц. Но композиционно он хорошо построен. Красная нить в повести — развитие характера Одиссея, который, приехав из деревни в город, понемногу осваивается с новой обстановкой, меняет вкусы, убеждения, да и сам весь меняется; и этот рост героя хорошо в романе показан. «Египетский голубь» — роман более рыхлый, нечеткий, но, может быть, имеет больше прелести, как и «Подлипки» — произведение еще более зыбкое; в этих повестях больше лирики, больше музыки настроений, чем в «Одиссее». Купчик Одиссей, не чуждый, правда, поэзии, только смутно догадывается о существовании «дальней, бесконечно дальней, но глубокой музыки, то кротко-усладительной, то грозно звучащей где-то и откуда-то о загробном венце и загробной ужасной и нестерпимой каре...» Кто знает, может быть, Леонтьев хотел довести своего загорского любимца до катастрофы, до отчаяния и надеть на него клобук... Но старцем Зосимой Одиссей, конечно, не мог бы быть; его скорее видишь игуменом богатого монастыря или даже политической фигурой — вселенским патриархом... Но это только догадки, основанные, однако, на некоторых таинственных намеках в романе. Все же очевидно, что нигде никогда Леонтьев не стоял так твердо на земле, как в «Одиссее»! Это очень мужской роман, в котором любовь — только слабый мотив, а вся оркестровка развивает другие темы: тут и честолюбие, и корыстолюбие, тут и политические споры и интриги-Другой главный герой — консул Благов; по признанию автора, он «сделан» из трех лиц: из М. А. Хитрово, друга детства и дипломата, из Ионина, тоже дипломата, и при этом неясно, из какого именно, — было двое Иониных, знакомых Леонтьева; наконец, третье лицо — это сам автор в несколько идеализированном виде. Благов — это тот «изящный герой», который, по мнению Леонтьева, начал исчезать из русской литературы после Онегина и Печорина: «Сам Тургенев, — пишет он, — насилу-насилу доработался до Лаврецкого и до блестящего отца в "Первой любви". Гр. Л. Толстой насилу-насилу решился создать Андрея Болконского. До того всех опутала тина отрицания и гоголевщина внешнего приема» (под которым он имел в виду придирчивый, «грязный» натурализм или реализм в описании деталей). Все эти авторские комментарии существенны, но недостаточны. Решаюсь сказать, что Леонтьев сам едва ли сознавал, что его главная тема — нарциссизм, тема не русская, не балканская, а общечеловеческая, — в XX веке, после долгого перерыва, опять ставшая «актуальной». Пусть красочный Эпир очень хорошо в романе воссоздан, но это только фон для Благова и Одиссея, которого Леонтьев так хорошо понял не потому ли, что этот несколько экзотический для него герой имел родственные ему черты Нарцисса.

2

Консула Благова мы знаем по запискам Одиссея, учившегося в янинской школе и исполнявшего для него секретарскую работу. Одиссей Благова обожает: русский консул для него прекрасный сфинкс, которого он старался разгадать. Ему непонятно, почему, например, романтик Благов издевается над святостью брака, это его даже возмущает, он ведь вырос в патриархальной загорской семье. Не понимает он также, почему консул легко прощает слугу (Кольйо), потерявшего деньги, но грозится его выгнать за то, что тот не моет рук: разве не очевидно, думает он, что неопрятность наименьшее зло! Но все эти недоумения его Радуют: чем Благов непонятнее, тем он интереснее...

В начале романа Одиссей знает Благова только по слухам и уже им восхищается. Наконец русский консул является во всем своем величии, в восточноевропейском наряде, в сирийской чалме поверх французской шляпы, с турецкой саблей и слегка надушенный... Одиссей не может вдоволь на него налюбоваться — его ростом, статностью, нежным лицом, серыми глазами и новыми нарядами, которые он постоянно меняет, как царевич или епископ свои облачения. Перчатки его «такого светло-лилевого цвета, как море иногда бывает зимой, при тихой погоде и при кротком захождении солнца. Сам же он высокий, прямой и тонкий, казался мне похожим как бы на очень красивую бутылочку, наполненную водою померанцевою или розовою, которою у нас иногда прыщут на людей, приветствуя их». Здесь Леонтьев в своей стихии — упивается красками.

В присутствии Благова Одиссей переживает какое-то неизъяснимо приятное волнение... Многое здесь вызывает улыбку, в особенности же сравнение императорского консула с греческой бутылочкой! Уж не дурачок ли этот Одиссей? Но мы знаем, что он очень даже себе на уме, весьма заботится о своей будущей карьере, очень грубо вымогает деньги у должников отца. Все же его любовь к русскому консулу совершенно бескорыстная, платоническая.

Одиссей — зеркало, подставленное Леонтьевым перед своим автоидеалом, Благовым. Это загорский гречонок помогает ему самим собой любоваться, своим идеализированным образом.

Хотя Одиссей очень подробно описывает внешность и наряды Благова и повторяет его леонтьевские афоризмы, личность этого великого консула остается неясной. Но автор именно этого и хотел: ему нравилось лелеять этот зыбкий идеал в душе провинциала-энтузиаста. Да, по записям Одиссея можно написать несколько красочных портретов Благова, а все-таки он нигде как характер не воплощается и пребывает в лирическом плане романа. В сочетании реалистической яркости и романтической зыбкости — очарование этого образа, о котором Леонтьев мечтал еще в юности, в Подлипках-Кудинове.

Как Одиссей ни влюблен в Благова, он и о себе не забывает, делает дела и любуется собой. На празднике в русском консульстве все его хвалят, и он этому радуется: «Я стоял, сложив смиренно руки спереди и лицемерно опуская очи, но... тщеславие уже вселилось в меня... И я сам не знал, какого рода было мое смущение. Смущение истинной стыдливости или волнение радости, что я играю такую важную роль и в таком высоком для меня кругу». Все это автору нравится: ему явно импонируют и хитроватость Одиссея, и его энтузиазм. Чего еще желать: этот молодой грек умеет восхищаться и идеализированным портретом Леонтьева — Благовым, а также и самим собой! Он тоже Нарцисс или нарциссик.

Семнадцатилетний Одиссей робко-стыдливо влечется к четырнадцатилетней плясунье Зельхе, она похожа на мальчика-подростка и шутливо его обнадеживает. Благов тоже поддается чарам девочки-чертенка (которая очень напоминает Пембе в рассказе того же названия; см. о ней выше). Ему как-то случилось настичь этих детей, целующихся на турецком диване. Одиссей в ужасе. Но вечикий консул на него не прогневался. Для них обоих Зельха — только игрушка! Они оба готовы поиграть в любовь, но реальна для них лишь их собственная личность, их честолюбие, их успехи.

У Благова нет друзей. Он мог бы выбрать девизом: «Ты царь: живи один...» А Одиссей дружит со сверстниками — греком Аристидом и турком Джемалем. Все они писаные красавцы, но оба грека умны, а турок глуповат. Дружба этих юношей невинная и поверхностная. Их веселое товарищество дополняет сонм леонтьевских нарциссов, в себя влюбленных и друг другом иногда увлекающихся (по параллельной линии). Здесь, в провинциальной современной Греции, неожиданно воссоздается та древ-неэллинская атмосфера, которую описывал Вячеслав Иванов:

В палестрах белокаменных, где юноши нагие Влюблялись под оливами друг в друга и в себя...

Наконец, еще одна красочная фигура включается в этот леонтьевский мир мужей и юношей: это разбойный албанский феодал, красавец Джеффер-Дэм: в пышной белой фустанелле и шитой золотом куртке он медленно шествует перед восхищенным Одиссеем: «Во всей его особе <...> было так много чего-то необъяснимого, породистого, тихо-гордого, тайно-самодовольного, что я тебе выразить не могу!». И этот красивый злодей — вариант Нарцисса, вариант наименее трагический. Пусть он кончит дни свои на виселице, но сейчас он вполне удовлетворен достигнутым, он «тайно-самодоволен». Тогда как Благов и, в особенности, сам Леонтьев самодовольными не были.

Хитроватый, трусоватый Одиссей признается, что «бесстыдный убийца» Джеффер-Дэм навсегда останется связанным с его лучшими воспоминаниями о первой молодости. Благов тоже этим Разбойником восхищается и говорит: был бы я сатрапом, выписал бы из Италии художника, чтобы снять с него портрет, а потом посадил бы его на кол и сам бы присутствовал на месте Казни!

Описывается в романе и настоящая казнь: турецкого юноши, который в драке случайно убил своего товарища, тоже турка. По шариату семья убитого могла взять выкуп от родственников убийцы, и тогда бы его не казнили. Отец убитого готов был согласиться, но мать и тетка исступленно кричали: «Кровь за кровь!» Весь собравшийся народ, включая Одиссея и его товарищей, молит о прощении, но «фурии» не смягчаются, и палач-цыган, не сумевший отрубить мальчику голову, перерезает ему горло, как барану. Автор не комментирует, хотя мы и ждем от него замечания вроде следующего: лучше такая дикая турецкая казнь, чем цивилизованная — гильотина во Франции или электрический стул в Америке!

Тени Байрона, Али-паши, Святого Георгия Нового, идеальные мужи — консул Благов и разбойник Джеффер-Дэм, красивые, разодетые юноши-друзья, греки, турки, албанцы, доморощенные чудаки-философы, столетний безумный дервиш, слабый епископ янинский и дерзкий поп-герой, уличные драки, всенародная казнь, пиры и споры в консульствах, честолюбие, коварство, великодушие, отвага, наконец смутные воспоминания о древней Элладе и живое благочестие в византийских храмах — вот та мужская стихия, которую Леонтьев нигде так полно и ярко не изображал, как в «Одиссее Полихрониадесе». Везде красочные зрелища, жестокие и безобидные, вся радуга эстетики, восхищающая нового Нарцисса, который рад был пожить на Балканах, вдали от родины, где делами заправляли чиновники-педанты, а общественным мнением руководили безответственные интеллигенты. Те и другие были ему одинаково несносны и противны. На Балканах же он спел свою песню песней во славу живой жизни! Описанные им восточные нравы уходят в прошлое, но остается его страстное жизнелюбие, его радужное искусство, до сих пор по заслугам не оцененное.

1

«Одиссея Полихрониадеса» Леонтьев начал писать в Константинополе, в 1873 г. и продолжал над ним работать в России, но так и не закончил этого романа. «Одиссей» печатался в «Русском вестнике» Каткова. В 1890 г. он предложил А. С. Суворину выпустить роман отдельной книгой, но тот отказался от такого невыгодного предприятия! Это лишний раз подтверждает, как плохо Леонтьева понимали в его же собственном лагере — в консервативных кругах.

«Одиссея» мы уже знаем. Что же говорит о нем автор? В воспоминаниях («Моя литературная судьба») он рассказывает: «Героя я выбрал неудобного — красивого и умного юношу, загорского купеческого сына, но боязливого, осторожного, часто хитрого, в одно и то же время и расчетливого, и поэта, как многие греки. Все изображается тут нерусское; надо большими усилиями воображения и мыслей переноситься в душу такого юноши, ставить себя беспрестанно на его место, на котором я никогда не был». Для меня несомненно, что это и удалось сделать Леонтьеву: в первый и последний раз сумел он «войти в шкуру» балканского жителя; все другие его греки, турки, албанцы описаны очень уж со стороны, без настоящего в них проникновения.

Этот роман, как и многие другие, перенаселен героями: и нужно его перечитывать, чтобы запомнить всех действующих лиц. Но композиционно он хорошо построен. Красная нить в повести — развитие характера Одиссея, который, приехав из деревни в город, понемногу осваивается с новой обстановкой, меняет вкусы, убеждения, да и сам весь меняется; и этот рост героя хорошо в романе показан. «Египетский голубь» — роман более рыхлый, нечеткий, но, может быть, имеет больше прелести, как и «Подлипки» — произведение еще более зыбкое; в этих повестях больше лирики, больше музыки настроений, чем в «Одиссее». Купчик Одиссей, не чуждый, правда, поэзии, только смутно догадывается о существовании «дальней, бесконечно дальней, но глубокой музыки, то кротко-усладительной, то грозно звучащей где-то и откуда-то о загробном венце и загробной ужасной и нестерпимой каре...» Кто знает, может быть, Леонтьев хотел довести своего загорского любимца до катастрофы, до отчаяния и надеть на него клобук... Но старцем Зосимой Одиссей, конечно, не мог бы быть; его скорее видишь игуменом богатого монастыря или даже политической фигурой — вселенским патриархом... Но это только догадки, основанные, однако, на некоторых таинственных намеках в романе. Все же очевидно, что нигде никогда Леонтьев не стоял так твердо на земле, как в «Одиссее»! Это очень мужской роман, в котором любовь — только слабый мотив, а вся оркестровка развивает другие темы: тут и честолюбие, и корыстолюбие, тут и политические споры и интриги-Другой главный герой — консул Благов; по признанию автора, он «сделан» из трех лиц: из М. А. Хитрово, друга детства и дипломата, из Ионина, тоже дипломата, и при этом неясно, из какого именно, — было двое Иониных, знакомых Леонтьева; наконец, третье лицо — это сам автор в несколько идеализированном виде. Благов — это тот «изящный герой», который, по мнению Леонтьева, начал исчезать из русской литературы после Онегина и Печорина: «Сам Тургенев, — пишет он, — насилу-насилу доработался до Лаврецкого и до блестящего отца в "Первой любви". Гр. Л. Толстой насилу-насилу решился создать Андрея Болконского. До того всех опутала тина отрицания и гоголевщина внешнего приема» (под которым он имел в виду придирчивый, «грязный» натурализм или реализм в описании деталей). Все эти авторские комментарии существенны, но недостаточны. Решаюсь сказать, что Леонтьев сам едва ли сознавал, что его главная тема — нарциссизм, тема не русская, не балканская, а общечеловеческая, — в XX веке, после долгого перерыва, опять ставшая «актуальной». Пусть красочный Эпир очень хорошо в романе воссоздан, но это только фон для Благова и Одиссея, которого Леонтьев так хорошо понял не потому ли, что этот несколько экзотический для него герой имел родственные ему черты Нарцисса.

2

Консула Благова мы знаем по запискам Одиссея, учившегося в янинской школе и исполнявшего для него секретарскую работу. Одиссей Благова обожает: русский консул для него прекрасный сфинкс, которого он старался разгадать. Ему непонятно, почему, например, романтик Благов издевается над святостью брака, это его даже возмущает, он ведь вырос в патриархальной загорской семье. Не понимает он также, почему консул легко прощает слугу (Кольйо), потерявшего деньги, но грозится его выгнать за то, что тот не моет рук: разве не очевидно, думает он, что неопрятность наименьшее зло! Но все эти недоумения его Радуют: чем Благов непонятнее, тем он интереснее...

В начале романа Одиссей знает Благова только по слухам и уже им восхищается. Наконец русский консул является во всем своем величии, в восточноевропейском наряде, в сирийской чалме поверх французской шляпы, с турецкой саблей и слегка надушенный... Одиссей не может вдоволь на него налюбоваться — его ростом, статностью, нежным лицом, серыми глазами и новыми нарядами, которые он постоянно меняет, как царевич или епископ свои облачения. Перчатки его «такого светло-лилевого цвета, как море иногда бывает зимой, при тихой погоде и при кротком захождении солнца. Сам же он высокий, прямой и тонкий, казался мне похожим как бы на очень красивую бутылочку, наполненную водою померанцевою или розовою, которою у нас иногда прыщут на людей, приветствуя их». Здесь Леонтьев в своей стихии — упивается красками.

В присутствии Благова Одиссей переживает какое-то неизъяснимо приятное волнение... Многое здесь вызывает улыбку, в особенности же сравнение императорского консула с греческой бутылочкой! Уж не дурачок ли этот Одиссей? Но мы знаем, что он очень даже себе на уме, весьма заботится о своей будущей карьере, очень грубо вымогает деньги у должников отца. Все же его любовь к русскому консулу совершенно бескорыстная, платоническая.

Одиссей — зеркало, подставленное Леонтьевым перед своим автоидеалом, Благовым. Это загорский гречонок помогает ему самим собой любоваться, своим идеализированным образом.

Хотя Одиссей очень подробно описывает внешность и наряды Благова и повторяет его леонтьевские афоризмы, личность этого великого консула остается неясной. Но автор именно этого и хотел: ему нравилось лелеять этот зыбкий идеал в душе провинциала-энтузиаста. Да, по записям Одиссея можно написать несколько красочных портретов Благова, а все-таки он нигде как характер не воплощается и пребывает в лирическом плане романа. В сочетании реалистической яркости и романтической зыбкости — очарование этого образа, о котором Леонтьев мечтал еще в юности, в Подлипках-Кудинове.

Как Одиссей ни влюблен в Благова, он и о себе не забывает, делает дела и любуется собой. На празднике в русском консульстве все его хвалят, и он этому радуется: «Я стоял, сложив смиренно руки спереди и лицемерно опуская очи, но... тщеславие уже вселилось в меня... И я сам не знал, какого рода было мое смущение. Смущение истинной стыдливости или волнение радости, что я играю такую важную роль и в таком высоком для меня кругу». Все это автору нравится: ему явно импонируют и хитроватость Одиссея, и его энтузиазм. Чего еще желать: этот молодой грек умеет восхищаться и идеализированным портретом Леонтьева — Благовым, а также и самим собой! Он тоже Нарцисс или нарциссик.

Семнадцатилетний Одиссей робко-стыдливо влечется к четырнадцатилетней плясунье Зельхе, она похожа на мальчика-подростка и шутливо его обнадеживает. Благов тоже поддается чарам девочки-чертенка (которая очень напоминает Пембе в рассказе того же названия; см. о ней выше). Ему как-то случилось настичь этих детей, целующихся на турецком диване. Одиссей в ужасе. Но вечикий консул на него не прогневался. Для них обоих Зельха — только игрушка! Они оба готовы поиграть в любовь, но реальна для них лишь их собственная личность, их честолюбие, их успехи.

У Благова нет друзей. Он мог бы выбрать девизом: «Ты царь: живи один...» А Одиссей дружит со сверстниками — греком Аристидом и турком Джемалем. Все они писаные красавцы, но оба грека умны, а турок глуповат. Дружба этих юношей невинная и поверхностная. Их веселое товарищество дополняет сонм леонтьевских нарциссов, в себя влюбленных и друг другом иногда увлекающихся (по параллельной линии). Здесь, в провинциальной современной Греции, неожиданно воссоздается та древ-неэллинская атмосфера, которую описывал Вячеслав Иванов:

В палестрах белокаменных, где юноши нагие Влюблялись под оливами друг в друга и в себя...

Наконец, еще одна красочная фигура включается в этот леонтьевский мир мужей и юношей: это разбойный албанский феодал, красавец Джеффер-Дэм: в пышной белой фустанелле и шитой золотом куртке он медленно шествует перед восхищенным Одиссеем: «Во всей его особе <...> было так много чего-то необъяснимого, породистого, тихо-гордого, тайно-самодовольного, что я тебе выразить не могу!». И этот красивый злодей — вариант Нарцисса, вариант наименее трагический. Пусть он кончит дни свои на виселице, но сейчас он вполне удовлетворен достигнутым, он «тайно-самодоволен». Тогда как Благов и, в особенности, сам Леонтьев самодовольными не были.

Хитроватый, трусоватый Одиссей признается, что «бесстыдный убийца» Джеффер-Дэм навсегда останется связанным с его лучшими воспоминаниями о первой молодости. Благов тоже этим Разбойником восхищается и говорит: был бы я сатрапом, выписал бы из Италии художника, чтобы снять с него портрет, а потом посадил бы его на кол и сам бы присутствовал на месте Казни!

Описывается в романе и настоящая казнь: турецкого юноши, который в драке случайно убил своего товарища, тоже турка. По шариату семья убитого могла взять выкуп от родственников убийцы, и тогда бы его не казнили. Отец убитого готов был согласиться, но мать и тетка исступленно кричали: «Кровь за кровь!» Весь собравшийся народ, включая Одиссея и его товарищей, молит о прощении, но «фурии» не смягчаются, и палач-цыган, не сумевший отрубить мальчику голову, перерезает ему горло, как барану. Автор не комментирует, хотя мы и ждем от него замечания вроде следующего: лучше такая дикая турецкая казнь, чем цивилизованная — гильотина во Франции или электрический стул в Америке!

Тени Байрона, Али-паши, Святого Георгия Нового, идеальные мужи — консул Благов и разбойник Джеффер-Дэм, красивые, разодетые юноши-друзья, греки, турки, албанцы, доморощенные чудаки-философы, столетний безумный дервиш, слабый епископ янинский и дерзкий поп-герой, уличные драки, всенародная казнь, пиры и споры в консульствах, честолюбие, коварство, великодушие, отвага, наконец смутные воспоминания о древней Элладе и живое благочестие в византийских храмах — вот та мужская стихия, которую Леонтьев нигде так полно и ярко не изображал, как в «Одиссее Полихрониадесе». Везде красочные зрелища, жестокие и безобидные, вся радуга эстетики, восхищающая нового Нарцисса, который рад был пожить на Балканах, вдали от родины, где делами заправляли чиновники-педанты, а общественным мнением руководили безответственные интеллигенты. Те и другие были ему одинаково несносны и противны. На Балканах же он спел свою песню песней во славу живой жизни! Описанные им восточные нравы уходят в прошлое, но остается его страстное жизнелюбие, его радужное искусство, до сих пор по заслугам не оцененное.