АФОН

В очерке «Панславизм на Афоне» Леонтьев дает общие сведения об афонских монастырях и резко выступает против греческой прессы, которая в то время стремилась доказать, что славяне, в особенности же русские, стремятся овладеть Св. Горой. Насколько мне известно, Леонтьев был прав: Россия о захвате Афона не помышляла. Что же касается до русских паломников, то они ездили на Афон еще в XI веке. Эта духовная твердыня православия имела огромное влияние на русскую церковную культуру. Св. Гора вдохновляла Св. Нила Сорского и нестяжателей в XV веке, Паисия Величковского и старцев в XVIII веке.

Агаряне захватили второй Рим — Константинополь, безбожники — третий Рим — Москву. Афон же ничего общего не имеет со всеми тремя Римами, он иначе задуман и до сих пор существует: это мистический град, предвосхищающий Небесный Иерусалим; он — вне истории, но, сам о том нисколько не заботясь, влияет на историю, на жизнь в мире сем; за все тысячелетие своего существования его далекое сияние одухотворяло и одушевляло миллионы православных. Все это Леонтьев знал и понимал, хотя и дает более скромное и очень уж светское определение афонской организации: это монашеская аристократическая республика, в которой высший слой представлен не лицами, а корпорациями (монастырями).

1

Церковное устройство и строй жизни.

В 1871—1872 гг., когда Леонтьев жил в Пантелеймоновском монастыре, Св. Гора входила в состав Турецкой империи. Представитель Порты — каймакам жил на афонской территории, в городе Карее, и во внутренние дела монашеской республики почти никогда не вмешивался.

Духовный глава Св. Горы — вселенский патриарх константинопольский. Ему и до сих пор подчинены все 20 афонских монастырей. Их представители заседают в той же Карее — в синоде (протате).

В 70-е гг., по не проверенным нами подсчетам Леонтьева, на Афоне проживало около 9 тысяч монахов (а теперь их не больше Двух тысяч). Греки всегда составляли большинство. По тем же подсчетам, негреков было тогда не более 21/2 тысяч, из них — приблизительно 1000 русских монахов в Пантелеймоновском монастыре, или Русике. Но игуменом его был грек, отец Герасим. Были греки и среди братии Русика. Русские жили еще в двух скитах (Св. Андрея и Св. Илии), расположенных на землях греческих монастырей; и эти скитские иноки не имели своего представителя в синоде-протате.

Все вообще афонские монастыри делятся на две группы — общежительные (киновии), в которых, как выразился Леонтьев, «царствует строжайший коммунизм», и своеобычные (идиоритмы), в которых допускается социальное неравенство, в особенности в Ватопеде.

Наконец, часть монахов проживала в отдельных домиках, называемых кельями. Немногие же отшельники спасались в лесных шалашах или горных пещерах.

Леонтьев, всегда утверждавший разнообразие как необходимое условие всего прекрасного, восхищается тем, что здесь «на небольшом пространстве сосредоточено множество форм и оттенков монашеской жизни. От жизни отшельника в неприступной пещере до жизни проэстоса, обитающего в десяти комнатах с шестью послушниками...»

Монахи эстетами не были, но и они не осуждали своих богатых братьев, которые умели лучше отстаивать права их республики. Леонтьев говорит: «За проэстосом и аскету удобнее совершать свои подвиги...», и добавляет: к сожалению, многие набожные паломники этого не понимают и понапрасну возмущаются «лицемерными прелатами» в Ватопеде: «в киновию», пишет он, «идет тот, кто предпочитает равенство, а в идиоритм тот, кто предпочитает свободу». На горние же высоты духа восходят аскеты — земные ангелы; «но большинство монашества всегда было и не может не быть лишь колеблющимся и нетвердым резервом высшего подвижничества. Без нерешительной толпы невозможны герои аскетизма...». Таких героев, по мнению Леонтьева, не более 500 человек — и ими могут быть не только пустынножители, но и игумены, и духовники, и рабочие монахи.

2

О панславизме на Афоне и русском засилье в то время много писали в греческих газетах как в Афинах, так и в Константинополе; и Леонтьев беспощадно бичует «развращенных» Европой греков-националистов:

«О бедные, бедные греки! О, прекраснее население греческих гор, островов Эгейских, увенчанных оливками, и ты, мой живописный и суровый, до сих пор еще полугомерический Эпир, в молодецкой феске и белой одежде! Как мне вас жаль! Итак, для того лилась когда-то кровь стольких красавцев-паликар, чтобы над ними воцарились нынешние греки мира сего...

Нет! Никакой деспотизм, никакая иноземная власть, никакое иго не может так исказить человека, как исказит его авторитет недоученных риторов и продажных паяцев газетной клеветы!»

Леонтьев подробно и остроумно разбирает аргументы греческих газетчиков. В его приезде на Афон они увидели проявление панславизма, и он забавно их пародирует:

«Большой человек (т. е. русский консул Леонтьев. — Ю. И.), воспитанный по-европейски, как все эти проклятые русские чиновники, не смеет болеть на Афоне; для этого есть воды всеспасительной Германии... Возможно ли ему верить, что ему приятно с монахами? Что за скука! Мы, эллины, вот тоже европейцы, однако никогда туда не ездим, хотя от нас Афон и ближе. Кто ж нынче уважает монашество? Кто же верит в мощи, благодать, чудеса, в исповедь и покаяние?..»

Леонтьева выбрали в посредники между монахами Ильинского скита и греческим протатом, которому они не хотели подчиняться. Ильинцы — задунайские казаки, потомки буйных запорожцев, самовольно выбрали игумена, и в этой распре Леонтьев ваял сторону греков; все-таки в греческих газетах его обвинили в самоуправстве, хотя сам он совсем не хотел вмешиваться в это дело. Афинские же и константинопольские газетчики уверяли своих соотечественников, что за всеми вообще действиями русских кроется славянская опасность!

Вот еще несколько образцов леонтьевской пародийной публицистики:

«Русский пчел разводил на Святой Горе, может быть по русской методе... Он панславист! А сын его? Сын, почти обманом сманивший его сюда, о! сын его, конечно, агент Игнатьева, Фадеева, Каткова».

«Богат Ватопед греческий?»

«Панславизм, — потому что имения его в России».

«Бедны греческие монастыри Ксеноф, Симон-Петр, Эсфиг-'Лен — опасно; их подкупят».

«Покорны русские монахи грекам: а политика покорности, мы это знаем, интрига, панславизм».

Может быть, Леонтьев кое-что преувеличивал, и все же нельзя упрекнуть его в эллинофобии. Мы хорошо знаем — он был страстным эллинофилом, но византийской ориентации. Он признавал старшинство греков среди всех других православных народов. Это они — еще в Византии — просветили светом истинной веры темных варваров-славян: моравов, болгар, сербов, русских.

В очень сложной греко-болгарской церковной распре грекофил Леонтьев резко разошелся со своим начальником — болгарофилом Игнатьевым, который до того очень к нему благоволил. Болгары просили константинопольского патриарха-грека дать им автокефалию и славянское богослужение. Патриархия ответила отказом, и тогда болгарская церковь самовольно откололась от греческой. Леонтьев готов был признать, что греки были во многом не правы, и все-таки принял их сторону. Почему? Потому что он был убежден, что за болгарскими церковными притязаниями скрывается светский безбожный национализм. Болгарских иерархов, писал он, подстрекают болгарские интеллигенты, которые ни в Бога, ни в черта не веруют... Между тем греки, тоже повинные в национализме, неизмеримо больше преданны православию, которое они создали... Но грекофил Леонтьев очень опасался, что в случае раздела Турецкой империи Афон достанется грекам и те будут преследовать единоверных славян. Заметим: опасения его отчасти оправдались позднее — после раздела европейской Турции в 1912—1913 гг. и, в особенности, после русской революции, которую он тоже предсказал... Ему же самому национализм был чужд — и политически, и эстетически. Его радовало и восхищало мирное сосуществование греков и славян, а также румын и грузин — в православной республике Святой Горы.

В очерке «Панславизм на Афоне» Леонтьев дает общие сведения об афонских монастырях и резко выступает против греческой прессы, которая в то время стремилась доказать, что славяне, в особенности же русские, стремятся овладеть Св. Горой. Насколько мне известно, Леонтьев был прав: Россия о захвате Афона не помышляла. Что же касается до русских паломников, то они ездили на Афон еще в XI веке. Эта духовная твердыня православия имела огромное влияние на русскую церковную культуру. Св. Гора вдохновляла Св. Нила Сорского и нестяжателей в XV веке, Паисия Величковского и старцев в XVIII веке.

Агаряне захватили второй Рим — Константинополь, безбожники — третий Рим — Москву. Афон же ничего общего не имеет со всеми тремя Римами, он иначе задуман и до сих пор существует: это мистический град, предвосхищающий Небесный Иерусалим; он — вне истории, но, сам о том нисколько не заботясь, влияет на историю, на жизнь в мире сем; за все тысячелетие своего существования его далекое сияние одухотворяло и одушевляло миллионы православных. Все это Леонтьев знал и понимал, хотя и дает более скромное и очень уж светское определение афонской организации: это монашеская аристократическая республика, в которой высший слой представлен не лицами, а корпорациями (монастырями).

1

Церковное устройство и строй жизни.

В 1871—1872 гг., когда Леонтьев жил в Пантелеймоновском монастыре, Св. Гора входила в состав Турецкой империи. Представитель Порты — каймакам жил на афонской территории, в городе Карее, и во внутренние дела монашеской республики почти никогда не вмешивался.

Духовный глава Св. Горы — вселенский патриарх константинопольский. Ему и до сих пор подчинены все 20 афонских монастырей. Их представители заседают в той же Карее — в синоде (протате).

В 70-е гг., по не проверенным нами подсчетам Леонтьева, на Афоне проживало около 9 тысяч монахов (а теперь их не больше Двух тысяч). Греки всегда составляли большинство. По тем же подсчетам, негреков было тогда не более 21/2 тысяч, из них — приблизительно 1000 русских монахов в Пантелеймоновском монастыре, или Русике. Но игуменом его был грек, отец Герасим. Были греки и среди братии Русика. Русские жили еще в двух скитах (Св. Андрея и Св. Илии), расположенных на землях греческих монастырей; и эти скитские иноки не имели своего представителя в синоде-протате.

Все вообще афонские монастыри делятся на две группы — общежительные (киновии), в которых, как выразился Леонтьев, «царствует строжайший коммунизм», и своеобычные (идиоритмы), в которых допускается социальное неравенство, в особенности в Ватопеде.

Наконец, часть монахов проживала в отдельных домиках, называемых кельями. Немногие же отшельники спасались в лесных шалашах или горных пещерах.

Леонтьев, всегда утверждавший разнообразие как необходимое условие всего прекрасного, восхищается тем, что здесь «на небольшом пространстве сосредоточено множество форм и оттенков монашеской жизни. От жизни отшельника в неприступной пещере до жизни проэстоса, обитающего в десяти комнатах с шестью послушниками...»

Монахи эстетами не были, но и они не осуждали своих богатых братьев, которые умели лучше отстаивать права их республики. Леонтьев говорит: «За проэстосом и аскету удобнее совершать свои подвиги...», и добавляет: к сожалению, многие набожные паломники этого не понимают и понапрасну возмущаются «лицемерными прелатами» в Ватопеде: «в киновию», пишет он, «идет тот, кто предпочитает равенство, а в идиоритм тот, кто предпочитает свободу». На горние же высоты духа восходят аскеты — земные ангелы; «но большинство монашества всегда было и не может не быть лишь колеблющимся и нетвердым резервом высшего подвижничества. Без нерешительной толпы невозможны герои аскетизма...». Таких героев, по мнению Леонтьева, не более 500 человек — и ими могут быть не только пустынножители, но и игумены, и духовники, и рабочие монахи.

2

О панславизме на Афоне и русском засилье в то время много писали в греческих газетах как в Афинах, так и в Константинополе; и Леонтьев беспощадно бичует «развращенных» Европой греков-националистов:

«О бедные, бедные греки! О, прекраснее население греческих гор, островов Эгейских, увенчанных оливками, и ты, мой живописный и суровый, до сих пор еще полугомерический Эпир, в молодецкой феске и белой одежде! Как мне вас жаль! Итак, для того лилась когда-то кровь стольких красавцев-паликар, чтобы над ними воцарились нынешние греки мира сего...

Нет! Никакой деспотизм, никакая иноземная власть, никакое иго не может так исказить человека, как исказит его авторитет недоученных риторов и продажных паяцев газетной клеветы!»

Леонтьев подробно и остроумно разбирает аргументы греческих газетчиков. В его приезде на Афон они увидели проявление панславизма, и он забавно их пародирует:

«Большой человек (т. е. русский консул Леонтьев. — Ю. И.), воспитанный по-европейски, как все эти проклятые русские чиновники, не смеет болеть на Афоне; для этого есть воды всеспасительной Германии... Возможно ли ему верить, что ему приятно с монахами? Что за скука! Мы, эллины, вот тоже европейцы, однако никогда туда не ездим, хотя от нас Афон и ближе. Кто ж нынче уважает монашество? Кто же верит в мощи, благодать, чудеса, в исповедь и покаяние?..»

Леонтьева выбрали в посредники между монахами Ильинского скита и греческим протатом, которому они не хотели подчиняться. Ильинцы — задунайские казаки, потомки буйных запорожцев, самовольно выбрали игумена, и в этой распре Леонтьев ваял сторону греков; все-таки в греческих газетах его обвинили в самоуправстве, хотя сам он совсем не хотел вмешиваться в это дело. Афинские же и константинопольские газетчики уверяли своих соотечественников, что за всеми вообще действиями русских кроется славянская опасность!

Вот еще несколько образцов леонтьевской пародийной публицистики:

«Русский пчел разводил на Святой Горе, может быть по русской методе... Он панславист! А сын его? Сын, почти обманом сманивший его сюда, о! сын его, конечно, агент Игнатьева, Фадеева, Каткова».

«Богат Ватопед греческий?»

«Панславизм, — потому что имения его в России».

«Бедны греческие монастыри Ксеноф, Симон-Петр, Эсфиг-'Лен — опасно; их подкупят».

«Покорны русские монахи грекам: а политика покорности, мы это знаем, интрига, панславизм».

Может быть, Леонтьев кое-что преувеличивал, и все же нельзя упрекнуть его в эллинофобии. Мы хорошо знаем — он был страстным эллинофилом, но византийской ориентации. Он признавал старшинство греков среди всех других православных народов. Это они — еще в Византии — просветили светом истинной веры темных варваров-славян: моравов, болгар, сербов, русских.

В очень сложной греко-болгарской церковной распре грекофил Леонтьев резко разошелся со своим начальником — болгарофилом Игнатьевым, который до того очень к нему благоволил. Болгары просили константинопольского патриарха-грека дать им автокефалию и славянское богослужение. Патриархия ответила отказом, и тогда болгарская церковь самовольно откололась от греческой. Леонтьев готов был признать, что греки были во многом не правы, и все-таки принял их сторону. Почему? Потому что он был убежден, что за болгарскими церковными притязаниями скрывается светский безбожный национализм. Болгарских иерархов, писал он, подстрекают болгарские интеллигенты, которые ни в Бога, ни в черта не веруют... Между тем греки, тоже повинные в национализме, неизмеримо больше преданны православию, которое они создали... Но грекофил Леонтьев очень опасался, что в случае раздела Турецкой империи Афон достанется грекам и те будут преследовать единоверных славян. Заметим: опасения его отчасти оправдались позднее — после раздела европейской Турции в 1912—1913 гг. и, в особенности, после русской революции, которую он тоже предсказал... Ему же самому национализм был чужд — и политически, и эстетически. Его радовало и восхищало мирное сосуществование греков и славян, а также румын и грузин — в православной республике Святой Горы.