КОНСТАНТИНОПОЛЬ

В августе или сентябре 1872 г. Леонтьев переезжает в Константинополь: он там и прежде живал по нескольку месяцев, в 1864 и в 1866—1867 гг. Самовольная отлучка из Салоник на Афон помешала его карьере. Передают, что старый канцлер, князь Горчаков, сказал: нам монахов не нужно... Но более всего повредило другое: как мы уже знаем, Леонтьев резко разошелся из-за греко-болгарской церковной распри со своим ближайшим начальством — с послом графом Игнатьевым. Не совсем ясно — хотел ли он тогда продолжать службу в дипломатическом ведомстве? Есть основание думать, что он решил от нее отказаться, чтобы всецело посвятить себя литературной работе. Всего прослужил он неполных десять лет и после отставки, с 1 января 1873 г., ему назначается маленькая пенсия в 600 рублей, а на эти деньги, при его привычках, он жить не мог. Но была и чувствительная добавка к этой сумме: редактор «Русского вестника» Катков начал высылать ему по 100 рублей ежемесячно, что увеличивало его доход до 1800 рублей годовых.

В 1873 г. Леонтьев переезжает на остров Халки, где поселяется с выписанной им из России женой и со слугами. Здесь жить дешевле и здесь все ему нравится — какая тишь и благодать на берегах Мраморного моря; а рядом греческая духовная академия, и он рад общению с богословами. Только книг мало — тех исторических трудов, которые были ему нужны для его главной философско-исторической книги — «Византизм и славянство». Эта работа была задумана еще на Афоне, а может быть, и в Салониках. Наконец — совсем недалеко Константинополь, и туда он постоянно наезжает повидать друзей из кругов русского посольства; им он читает главы из своей книги и от них узнает все новости. Все посольские дела продолжают его интересовать.

Посольскую жизнь Леонтьев прекрасно описал во вступительных главах «Египетского голубя»: тут и дамы пикируются из-за визитов, но не все они мелочные, у многих из них имеются литературные интересы; тут и молодые дипломаты — и не только снобы, карьеристы, есть среди них и мыслящие люди; тут и сплетни, и интриги, но вместе с тем и другое: здесь решаются важные вопросы, исподволь готовится реванш Турции. Судя по этим и другим описаниям Леонтьева, а также по воспоминаниям его друга К. А. Губастова и приятеля Ю. С. Карцева, который служил в Константинополе после Леонтьева и уже не при Игнатьеве, в русских посольских кругах того времени как-то свободно дышалось, бюрократизм здесь никого не подмораживал, не подсушивал, как в Петербурге. Русские послы, в особенности же

Игнатьев, низкопоклонства не терпели, поощряли всякий почин, и именно поэтому Леонтьев, сам о том мало заботясь, сделал карьеру на консульской службе, и даже после резкого расхождения с начальством двери в посольство для него закрыты не были. Кое-кто его все-таки недолюбливал как «человека неосновательного», но всегда были у него и поклонники, в особенности среди дам и молодых дипломатов. Вообще же и среди врагов и друзей он имел репутацию великого чудака. Странной казалась его манера одеваться. Никогда не было у него полного гардероба... Консул Благов все в том же «Египетском голубе», столь похожий на автора, ходил в каких-то не подобающих его положению летних сюртуках, и один из его молодых приятелей над ним подшучивал: «Эти белые штуки ваши мне ужасно надоели...» Благов-Леонтьев возразил, что они ему еще больше надоели и попросил денег взаймы для обмундирования... Заметим, что Леонтьев свои долги отдавал, занимая у других, а в конце жизни, уже в Оптином монастыре, разыскивал старых кредиторов, которые уже успели позабыть, что он им должен, или же списали долги в расход... Теперь же Леонтьев придумал себе особое одеяние: что-то «среднее» между поддевкой и подрясником, и этот же «кафтан» он носил позднее и в России. Здесь сказалась его ненависть к европейским «бездарным» костюмам — сюртукам, пиджакам, фракам, но была и другая причина: «кафтан» обходился ему дешевле, чем «партикулярное платье» у хорошего портного.

Биограф Коноплянцев пишет, что теперь было во всей фигуре Леонтьева что-то «осунувшееся, понурое, сосредоточенное». Но это утверждение едва ли полностью подтверждается. Он мог «осунуться» после афонского поста, после тяжелой болезни и все еще чувствовал недомогание, но духовно он окреп и был полон творческих сил... Судя по воспоминаниям Губастова, по письмам Леонтьева к госпоже Ону, он в Константинополе и на острове Халки меланхолией не страдал, как в Янине. Даже тоскующего Леонтьева трудно себе представить «понурым»; а «сосредоточенным» он мог быть в своем кабинете, сидя за письменным столом, но не в обществе: и в этот свой приезд в Константинополь он все тот же блестящий говорун-энтузиаст, что и прежде.

В августе или сентябре 1872 г. Леонтьев переезжает в Константинополь: он там и прежде живал по нескольку месяцев, в 1864 и в 1866—1867 гг. Самовольная отлучка из Салоник на Афон помешала его карьере. Передают, что старый канцлер, князь Горчаков, сказал: нам монахов не нужно... Но более всего повредило другое: как мы уже знаем, Леонтьев резко разошелся из-за греко-болгарской церковной распри со своим ближайшим начальством — с послом графом Игнатьевым. Не совсем ясно — хотел ли он тогда продолжать службу в дипломатическом ведомстве? Есть основание думать, что он решил от нее отказаться, чтобы всецело посвятить себя литературной работе. Всего прослужил он неполных десять лет и после отставки, с 1 января 1873 г., ему назначается маленькая пенсия в 600 рублей, а на эти деньги, при его привычках, он жить не мог. Но была и чувствительная добавка к этой сумме: редактор «Русского вестника» Катков начал высылать ему по 100 рублей ежемесячно, что увеличивало его доход до 1800 рублей годовых.

В 1873 г. Леонтьев переезжает на остров Халки, где поселяется с выписанной им из России женой и со слугами. Здесь жить дешевле и здесь все ему нравится — какая тишь и благодать на берегах Мраморного моря; а рядом греческая духовная академия, и он рад общению с богословами. Только книг мало — тех исторических трудов, которые были ему нужны для его главной философско-исторической книги — «Византизм и славянство». Эта работа была задумана еще на Афоне, а может быть, и в Салониках. Наконец — совсем недалеко Константинополь, и туда он постоянно наезжает повидать друзей из кругов русского посольства; им он читает главы из своей книги и от них узнает все новости. Все посольские дела продолжают его интересовать.

Посольскую жизнь Леонтьев прекрасно описал во вступительных главах «Египетского голубя»: тут и дамы пикируются из-за визитов, но не все они мелочные, у многих из них имеются литературные интересы; тут и молодые дипломаты — и не только снобы, карьеристы, есть среди них и мыслящие люди; тут и сплетни, и интриги, но вместе с тем и другое: здесь решаются важные вопросы, исподволь готовится реванш Турции. Судя по этим и другим описаниям Леонтьева, а также по воспоминаниям его друга К. А. Губастова и приятеля Ю. С. Карцева, который служил в Константинополе после Леонтьева и уже не при Игнатьеве, в русских посольских кругах того времени как-то свободно дышалось, бюрократизм здесь никого не подмораживал, не подсушивал, как в Петербурге. Русские послы, в особенности же

Игнатьев, низкопоклонства не терпели, поощряли всякий почин, и именно поэтому Леонтьев, сам о том мало заботясь, сделал карьеру на консульской службе, и даже после резкого расхождения с начальством двери в посольство для него закрыты не были. Кое-кто его все-таки недолюбливал как «человека неосновательного», но всегда были у него и поклонники, в особенности среди дам и молодых дипломатов. Вообще же и среди врагов и друзей он имел репутацию великого чудака. Странной казалась его манера одеваться. Никогда не было у него полного гардероба... Консул Благов все в том же «Египетском голубе», столь похожий на автора, ходил в каких-то не подобающих его положению летних сюртуках, и один из его молодых приятелей над ним подшучивал: «Эти белые штуки ваши мне ужасно надоели...» Благов-Леонтьев возразил, что они ему еще больше надоели и попросил денег взаймы для обмундирования... Заметим, что Леонтьев свои долги отдавал, занимая у других, а в конце жизни, уже в Оптином монастыре, разыскивал старых кредиторов, которые уже успели позабыть, что он им должен, или же списали долги в расход... Теперь же Леонтьев придумал себе особое одеяние: что-то «среднее» между поддевкой и подрясником, и этот же «кафтан» он носил позднее и в России. Здесь сказалась его ненависть к европейским «бездарным» костюмам — сюртукам, пиджакам, фракам, но была и другая причина: «кафтан» обходился ему дешевле, чем «партикулярное платье» у хорошего портного.

Биограф Коноплянцев пишет, что теперь было во всей фигуре Леонтьева что-то «осунувшееся, понурое, сосредоточенное». Но это утверждение едва ли полностью подтверждается. Он мог «осунуться» после афонского поста, после тяжелой болезни и все еще чувствовал недомогание, но духовно он окреп и был полон творческих сил... Судя по воспоминаниям Губастова, по письмам Леонтьева к госпоже Ону, он в Константинополе и на острове Халки меланхолией не страдал, как в Янине. Даже тоскующего Леонтьева трудно себе представить «понурым»; а «сосредоточенным» он мог быть в своем кабинете, сидя за письменным столом, но не в обществе: и в этот свой приезд в Константинополь он все тот же блестящий говорун-энтузиаст, что и прежде.