ДРУГ ДЕТСТВА

К. А. Губастов вспоминает, что познакомился с Леонтьевым у его друга детства Михаила Александровича Хитрово (1837—1896), который «обращался со своим другом-провинциалом немного покровительственно и свысока...».

Хитрово — старинный боярский род. Мать Леонтьева, Феодосия Петровна, дружила с Анной Михайловной Хитрово, дочерью князя М. И. Кутузова, которая ей часто помогала, но не «свысока», а от всей души... Михаил Александрович учился в Школе гвардейских прапорщиков; а в последний приезд Леонтьева в Константинополь он был там первым секретарем посольства. В Турецкую войну 1877—1878 гг. он — правитель дипломатической канцелярии главнокомандующего, позднее он был посланником в Румынии, Португалии и Японии, где и умер. Хитрово был не чужд поэзии, переводил Гейне и выпустил сборник стихов (в 1892). По сравнению с Леонтьевым он сделал блестящую карьеру и по семейным связям принадлежал к высшим кругам, в которые тот не был вхож.

Леонтьев писал ему шуточные приятельские послания, которые не очень вяжутся с его обликом: он умел весело-зло шутить, но не в том легком стиле, который находим в этих его письмах. Вот что он писал ему из Тульчи (1867):

«Душечка Миша! Голубчик ты мой!» Далее он просит его напомнить о нем послу графу Игнатьеву и сравнивает его с неустрашимым Бегемотом из стихотворения Ломоносова:

В нем ребра, как литая медь,

Кто может рог его сотреть...

«Вот какой ты, Миша! Все это знают. И притом взял и осанкой, и эквитацией, и службой государственной, и поэзией, и порочен настолько, насколько следует человеку с тонким вкусом. Целую тебя в носик...»

О Хитрово Леонтьев вспоминает и в «Автобиографии» 1875— 1876 гг. (посвященной жене его, Софии Петровне): пусть бы он опять переводил Гейне, «показывал бы нам свой стан, выправленный и личною гордостию, и кавалерийской службой, свой профиль германского рыцаря, свой славянский дух (хотя бы и не всегда верно понятый), свой взгляд César Bordjia (sic!), свою хладную закоснелую ярость на всех, чем-нибудь высших и даже равных <...> Пусть бы даже он и мне по-прежнему говорил 1000 неприятностей, вздора и неправды (притворяясь большею частью, что не понимает меня)... все это было бы кстати в таком изящном доме...» Отметим необыкновенную выразительность этой очень «негладкой», круто загнутой фразы, в которой есть и раздражение, ирония, но и — восхищение или «адмирация» (сам Леонтьев второе выражение предпочитал первому). Здесь Леонтьев — «в своей тарелке», в своей стихии! Это не легкий стиль, а тяжелый — несколько напоминающий Герцена, который тоже любил насыщать фразу разными отдаленными историческими ассоциациями: тут тоже и германский рыцарь, и славянский дух, и итальянский Борджиа!.. Раздражало Леонтьева и то, что Миша Хитрово его не хочет понять и, по-видимому, им пренебрегает, а восхищала — яркость его приятеля, которого С. Н. Дурылин очень остроумно называет причудливым самоугодцем с придирчивыми эстетическими вкусами! Сам Леонтьев тоже был таким причудливым самоугодцем, и это его с «Мишечькой» роднило; и недаром ведь он, по собственому признанию, придал своему идеальному консулу Благову некоторые черты своего старого приятеля (в «Одиссее Полихрониадесе»). Иначе говоря — он, вероятно, самого себя иногда проецировал в Хитрово, перевоплощался в его «шкуру» и затем все это переносил в литературу... Именно в этом отношении его, скорее эпизодическое, «приятельство» с Мишей очень существено.

Позднее, незадолго до смерти, восхищение Мишей прошло и осталось одно раздражение; вот что он писал Губастову (в 1891):

«Про этого человека можно сказать почти то же, что говорили про регента <...> Филиппа Орлеанского: "Небо (или природа — не помню) дало ему множество даров, но он их все употребил на злое и порочное". Знатный род, красоту и физическую силу, выгодные связи, острый ум и смелость, твердость духа, образованность, литературный даже дар, прекрасную служебную дорогу с ранних лет, жену весьма умную, ловкую в высшей степени, изящную донельзя. <...> И что же он из всего этого сделал?! Его имя и высокие связи помогли ему на службе далеко не настолько, насколько могли бы помочь другому, более здравомыслящему человеку, благодаря его грубой бестактности на службе <...> его смелость и остроумие служили только для оскорбления других без нужды <...> и в его эстетическом развитии не оказалось даже творчества и оригинальности; роскошь его была какая-то пошлая и бесследная <...> Жену, конечно, он отбил от себя деспотизмом для деспотизма, зря... Стихотворный дар пошел на обидные личные эпиграммы да на бесцветные <...> стихи. В политических и социальных идеях влачился всегда по пятам либералов и смеялся (помните?) над моими "пророчествами" <...> Все невпопад; и энергия вся — без пользы и себе и другим <...> для дела русского, полагаю, будет выигрыш от его заточения в какую-то Португалию» (куда он был назначен посланником).

Если Леонтьева знать, то не очевидно ли, что нет ничего мелколичного в этой убийственной характеристике старого приятеля, который его недооценивал. Все здесь сложнее: мне кажется, Леонтьев очень даже хотел, чтобы Хитрово во всех отношениях удался: вышел в большие люди, оказался бы достойным своего литературного оформления в консуле Благове, был бы тем гениальным Нарциссом, о котором Леонтьев всегда мечтал, с самой юности (еще в «Подлипках»). Но могло быть и другое: в последний год своей жизни — осуждая Хитрово, он, может быть, осуждал хитровское или хитровщину в себе самом, т. е. свое «причудливое самоугодничество»; и в таком случае — это был смертный приговор идолу всей его жизни — Нарциссу.

К. А. Губастов вспоминает, что познакомился с Леонтьевым у его друга детства Михаила Александровича Хитрово (1837—1896), который «обращался со своим другом-провинциалом немного покровительственно и свысока...».

Хитрово — старинный боярский род. Мать Леонтьева, Феодосия Петровна, дружила с Анной Михайловной Хитрово, дочерью князя М. И. Кутузова, которая ей часто помогала, но не «свысока», а от всей души... Михаил Александрович учился в Школе гвардейских прапорщиков; а в последний приезд Леонтьева в Константинополь он был там первым секретарем посольства. В Турецкую войну 1877—1878 гг. он — правитель дипломатической канцелярии главнокомандующего, позднее он был посланником в Румынии, Португалии и Японии, где и умер. Хитрово был не чужд поэзии, переводил Гейне и выпустил сборник стихов (в 1892). По сравнению с Леонтьевым он сделал блестящую карьеру и по семейным связям принадлежал к высшим кругам, в которые тот не был вхож.

Леонтьев писал ему шуточные приятельские послания, которые не очень вяжутся с его обликом: он умел весело-зло шутить, но не в том легком стиле, который находим в этих его письмах. Вот что он писал ему из Тульчи (1867):

«Душечка Миша! Голубчик ты мой!» Далее он просит его напомнить о нем послу графу Игнатьеву и сравнивает его с неустрашимым Бегемотом из стихотворения Ломоносова:

В нем ребра, как литая медь,

Кто может рог его сотреть...

«Вот какой ты, Миша! Все это знают. И притом взял и осанкой, и эквитацией, и службой государственной, и поэзией, и порочен настолько, насколько следует человеку с тонким вкусом. Целую тебя в носик...»

О Хитрово Леонтьев вспоминает и в «Автобиографии» 1875— 1876 гг. (посвященной жене его, Софии Петровне): пусть бы он опять переводил Гейне, «показывал бы нам свой стан, выправленный и личною гордостию, и кавалерийской службой, свой профиль германского рыцаря, свой славянский дух (хотя бы и не всегда верно понятый), свой взгляд César Bordjia (sic!), свою хладную закоснелую ярость на всех, чем-нибудь высших и даже равных <...> Пусть бы даже он и мне по-прежнему говорил 1000 неприятностей, вздора и неправды (притворяясь большею частью, что не понимает меня)... все это было бы кстати в таком изящном доме...» Отметим необыкновенную выразительность этой очень «негладкой», круто загнутой фразы, в которой есть и раздражение, ирония, но и — восхищение или «адмирация» (сам Леонтьев второе выражение предпочитал первому). Здесь Леонтьев — «в своей тарелке», в своей стихии! Это не легкий стиль, а тяжелый — несколько напоминающий Герцена, который тоже любил насыщать фразу разными отдаленными историческими ассоциациями: тут тоже и германский рыцарь, и славянский дух, и итальянский Борджиа!.. Раздражало Леонтьева и то, что Миша Хитрово его не хочет понять и, по-видимому, им пренебрегает, а восхищала — яркость его приятеля, которого С. Н. Дурылин очень остроумно называет причудливым самоугодцем с придирчивыми эстетическими вкусами! Сам Леонтьев тоже был таким причудливым самоугодцем, и это его с «Мишечькой» роднило; и недаром ведь он, по собственому признанию, придал своему идеальному консулу Благову некоторые черты своего старого приятеля (в «Одиссее Полихрониадесе»). Иначе говоря — он, вероятно, самого себя иногда проецировал в Хитрово, перевоплощался в его «шкуру» и затем все это переносил в литературу... Именно в этом отношении его, скорее эпизодическое, «приятельство» с Мишей очень существено.

Позднее, незадолго до смерти, восхищение Мишей прошло и осталось одно раздражение; вот что он писал Губастову (в 1891):

«Про этого человека можно сказать почти то же, что говорили про регента <...> Филиппа Орлеанского: "Небо (или природа — не помню) дало ему множество даров, но он их все употребил на злое и порочное". Знатный род, красоту и физическую силу, выгодные связи, острый ум и смелость, твердость духа, образованность, литературный даже дар, прекрасную служебную дорогу с ранних лет, жену весьма умную, ловкую в высшей степени, изящную донельзя. <...> И что же он из всего этого сделал?! Его имя и высокие связи помогли ему на службе далеко не настолько, насколько могли бы помочь другому, более здравомыслящему человеку, благодаря его грубой бестактности на службе <...> его смелость и остроумие служили только для оскорбления других без нужды <...> и в его эстетическом развитии не оказалось даже творчества и оригинальности; роскошь его была какая-то пошлая и бесследная <...> Жену, конечно, он отбил от себя деспотизмом для деспотизма, зря... Стихотворный дар пошел на обидные личные эпиграммы да на бесцветные <...> стихи. В политических и социальных идеях влачился всегда по пятам либералов и смеялся (помните?) над моими "пророчествами" <...> Все невпопад; и энергия вся — без пользы и себе и другим <...> для дела русского, полагаю, будет выигрыш от его заточения в какую-то Португалию» (куда он был назначен посланником).

Если Леонтьева знать, то не очевидно ли, что нет ничего мелколичного в этой убийственной характеристике старого приятеля, который его недооценивал. Все здесь сложнее: мне кажется, Леонтьев очень даже хотел, чтобы Хитрово во всех отношениях удался: вышел в большие люди, оказался бы достойным своего литературного оформления в консуле Благове, был бы тем гениальным Нарциссом, о котором Леонтьев всегда мечтал, с самой юности (еще в «Подлипках»). Но могло быть и другое: в последний год своей жизни — осуждая Хитрово, он, может быть, осуждал хитровское или хитровщину в себе самом, т. е. свое «причудливое самоугодничество»; и в таком случае — это был смертный приговор идолу всей его жизни — Нарциссу.