КОНСТАНТИНОПОЛЬСКИЕ ДАМЫ

Из матриархата Леонтьев давно уже вышел и несколько лет жил на Балканах «сам по себе», без внешней опоры. На Афоне он ненадолго вступил в «патриархат» — под начало отцов Иеронима и Макария, а позднее он отдаст себя под власть оптинского старца — отца Амвросия... Еще были у него подруги, приятельницы — это жена английского агента в Адрианополе, госпожа Блонт, о которой мы мало что знаем. А в 1867 г., по воспоминаниям Губастова, он дружил с женой драгомана Н. В. Тимофеева — Екатериной Дмитриевной (урожденной Верецкой): она часто приглашала Константина Николаевича «на чашку чаю», слушала его рассказы и рассуждения, знакомила с закулисной жизнью посольства; как-то хорошо, по-товарищески создавала ему соответствующий антураж и, может быть, отчасти способствовала его карьере. Но были и другие дамы — добрые сестры или благожелательные кузины...

1

Свою «Автобиографию» 1874—1875 гг. Леонтьев послал жене М. А. Хитрово — Софии Петровне (урожденной Бахметьевой), племяннице графини С. А. Толстой — вдовы поэта Алексея Константиновича. По многим отзывам — была она женщина замечательная: умная, образованая, вдохновляющая. Позднее она разошлась (но не развелась) с мужем и переехала с детьми к Толстым. С ней познакомился Владимир Соловьев — и сразу влюбился. Вот его стихотворный портрет Софии Петровны:

Газели пустынь ты стройнее и краше,

И речи твои бесконечно-бездонны —

Туранская Ева, степная Мадонна,

Ты будь у Аллаха заступницей нашей.

(1877—1880)

Ей же, после разрыва, он посвятил одно из самых замечательных стихотворений («Бедный друг!..») — с потрясающим эпилогом:

Смерть и время царят на земле,

— Ты владыками их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

(1887)

Близкими друзьями они не были, но по всему видно, что София Петровна Леонтьеву благоволила, хотя, может быть, и не всегда «жаловала», а он ею восхищался. В Константинополе Константин Николаевич бывал у Хитрово (или Хитровых) и в 1867 г. и в 1872—1873 гг.; а в их семейной распре он больше сочувствовал жене, а не мужу. Вообще же об их отношениях мы мало что знаем, но в «Автобиографии» он посвящает Софии Петровне замечательную страницу. — Леонтьев жил тогда в Москве и побывал в Михайловском дворце, в котором находился Катковский лицей. Он уже несколько лет сотрудничал в «Русском вестнике» Каткова, но его недолюбливал. Леонтьев говорит, что дворцовая обстановка очень уж не подходит к скучному Каткову. Здесь бы, — пишет он, — Хитровым принимать гостей; ибо другое дело — их недостатки, их пороки даже, и другое дело — их декоративность. Породистая, дорогая собака кусается иногда- можно прятаться от нее, можно ее прибить, убить, толкнуть (как иногда и я старался бивать и толкать словами Хитровых, когда они очень бывали злы или невежливы в своей изящной prépotence61), но нельзя же сказать, что собака не умна, не красива, не декоративна, оттого что она меня укусила. А если приручить ее (как мне удалось под конец моей жизни в Царьграде приручить немного Хитровых, то лаской, то дракой, то терпеньем), — то воспоминание остается очень хорошее».

И ему хочется, чтобы София Петровна здесь, в этом дворце, явилась «в своей длинной белой блузе с розовыми и палевыми бантами, которые она надевает будто бы от усталости, или в том темно-лиловом платье и свежих розах, в которых она ездила со мной в Игнатьевскую больницу». Далее же он пишет, что в Софье Петровне «соединены изумительно лейб-гусарский юнкер и английская леди, мать и супруга, японское полудетское личико и царственная поступь, злость и самая милая грация, восхити-'тельное косноязычие и ясный, твердый ум...». Это одно из самых удачных его описаний-букетов, которое он в своей «Автобиографии» преподносит Софии Петровне. Замечательно, что ее «Мишечьку» (sic!) Леонтьев сравнивает с собаками — это очень смелый комплимент, который иной светской даме мог бы очень не понравиться, но, вероятно, он хорошо знал, что умная София Петровна не рассердится и улыбнется! Замечательно также, что здесь он откровенно восхищается и любуется теми качествами, которые принято считать недостатками, например злостью, — но без них Хитровы потеряли бы для него все свое обаяние.

2

В Константинополе Леонтьев был в приятельских отношениях с первым драгоманом — Михаилом Константиновичем Ону (1835—1901). Позднее его назначили посланником в Афины. Ону был хорошо знаком с бытом балканских народностей, и Леонтьев поручил ему просмотр «Одиссея Полихрониадеса» для исправления неточностей и для предполагавшегося перевода на греческий язык. Друг Леонтьева, Ю. С. Карцев, в своих воспоминаниях пишет, что Ону был человек ловкий, уклончивый, Россию не любил, преклонялся перед Европой и слишком льстил турецким сановникам... А Леонтьеву этот драгоман импонировал; в Автобиографии он пишет, что, по личному пристрастию к Ону, ему даже нравится его «билатеральный голос», т. е. его двусторонность — двуличность!

Ону был женат на Елизавете (Луизе) Пети де Боранкур, удочеренной дядей по матери — бароном А. Г. Жомини (из известной в России швейцарской фамилии). Карцев и о ней отзывается с неодобрением: Лулу Ону будто бы считала себя femme supérieure, слишком много флиртовала и любила устраивать свадьбы... Но Леонтьеву и она нравилась. Позднее он писал сестре Карцева: «Мадам Ону очень легкомысленна, беспорядочна и ненадежна» (1878), но в Константинополе все эти ее недостатки ему импонировали, и между ними установились веселые, приятельские отношения. В короткой записке, написанной, вероятно, на острове Халки, он забавно укоряет ее за несерьезность: «А вы все или чешетесь (причесываетесь), или бежите со двора, или принимаете хамок, или любите детей своих». Он же хочет повидать ее «без одеванья, без беготни туда и сюда, без упорных и любящих взглядов на детей и гостей, даже без мужа, ибо вы врозь каждый в своем роде более мне милы, чем вместе. Когда? Или никогда?». Здесь высказался весь Леонтьев: тот Леонтьев, который ничего бытового не переносил, разве что в Эпире или в Албании, и всегда требовал к себе абсолютного внимания. В марте 1873 г. он поздравляет госпожу Ону с благополучным рождением дочери и тут же добавляет: «Но не поздравляю себя, ибо предвижу в будущем дуэты, которые, конечно, превзойдут по силе впечатления на слушателей меланхолические монологи Елисаветы (или Елены) Михайловны» (т. е. не один младенец, а двое будут реветь благим матом...). Все-таки, несмотря на «бегство» и детей, он, вероятно, чувствовал себя у Ону, как дома: с ней можно было и порассуждать, и посплетничать и, что ему всегда особенно нравилось, ее можно было благодушно пожурить!

Лизавета Александровна была протестанткой, и Леонтьев решил обратить ее в православие; и она действительно стала православной, но, кажется, уже после его отъезда. С острова Халки он пишет ей длинное письмо по-французски (русским языком она плохо владела). Вот к чему сводится его аргументация.

Лженаучные гипотезы всяческого сброда (т. е. позитивистов) не менее «таинственны», чем догматы о Св. Троице, о первородном грехе и искуплении. Но есть и разница между этими двумя тайнами: священник призывает вас искренно поверить, тогда как профессор уверяет вас, что реальны одни невидимые атомы... И первый из них, по мнению Леонтьева, честнее и последовательнее второго.

Другой довод напоминает известное «пари» Паскаля: что вы потеряете, если ничего нет (за гробом)? И что вы выиграете, если ошибетесь (отрицая Бога и вечность!)?

Далее Леонтьев говорит о своем исцелении и посылает ей икону Божией Матери Утоли Моя Печали вместе с акафистом. Он утверждает, что он отдался на волю Божию; и это Богу было угодно послать его с Афона в Константинополь, а Богородица благословила его своим напутствием. И это фактическое доказательство было, конечно, более серьезным и конкретным, чем те другие два — умственные. Полемика и «пари» могут убеждать, но едва ли кого-нибудь обращают, тогда как факт чуда может потрясти и увлечь, если только есть доверие к этому факту.

В том же письме Леонтьев над самим собой иронизирует: «Светский человек, как и все другие, тот Леонтьев, которого мы хорошо знаем, старый распутник, ставший мистиком только потому, что уже не может распутничать (о нет, madame, это можно всегда делать, всегда найдутся тысячи способов для занятия развратом!), пытается теперь быть апостолом православия... Это ведь ужасно, это смешно, не правда ли?» И все-таки Леонтьев умоляет ему поверить: это его последний аргумент. Многие ему не поверят, но те, кто его знает, — не усомнятся в его полной искренности.

Из матриархата Леонтьев давно уже вышел и несколько лет жил на Балканах «сам по себе», без внешней опоры. На Афоне он ненадолго вступил в «патриархат» — под начало отцов Иеронима и Макария, а позднее он отдаст себя под власть оптинского старца — отца Амвросия... Еще были у него подруги, приятельницы — это жена английского агента в Адрианополе, госпожа Блонт, о которой мы мало что знаем. А в 1867 г., по воспоминаниям Губастова, он дружил с женой драгомана Н. В. Тимофеева — Екатериной Дмитриевной (урожденной Верецкой): она часто приглашала Константина Николаевича «на чашку чаю», слушала его рассказы и рассуждения, знакомила с закулисной жизнью посольства; как-то хорошо, по-товарищески создавала ему соответствующий антураж и, может быть, отчасти способствовала его карьере. Но были и другие дамы — добрые сестры или благожелательные кузины...

1

Свою «Автобиографию» 1874—1875 гг. Леонтьев послал жене М. А. Хитрово — Софии Петровне (урожденной Бахметьевой), племяннице графини С. А. Толстой — вдовы поэта Алексея Константиновича. По многим отзывам — была она женщина замечательная: умная, образованая, вдохновляющая. Позднее она разошлась (но не развелась) с мужем и переехала с детьми к Толстым. С ней познакомился Владимир Соловьев — и сразу влюбился. Вот его стихотворный портрет Софии Петровны:

Газели пустынь ты стройнее и краше,

И речи твои бесконечно-бездонны —

Туранская Ева, степная Мадонна,

Ты будь у Аллаха заступницей нашей.

(1877—1880)

Ей же, после разрыва, он посвятил одно из самых замечательных стихотворений («Бедный друг!..») — с потрясающим эпилогом:

Смерть и время царят на земле,

— Ты владыками их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

(1887)

Близкими друзьями они не были, но по всему видно, что София Петровна Леонтьеву благоволила, хотя, может быть, и не всегда «жаловала», а он ею восхищался. В Константинополе Константин Николаевич бывал у Хитрово (или Хитровых) и в 1867 г. и в 1872—1873 гг.; а в их семейной распре он больше сочувствовал жене, а не мужу. Вообще же об их отношениях мы мало что знаем, но в «Автобиографии» он посвящает Софии Петровне замечательную страницу. — Леонтьев жил тогда в Москве и побывал в Михайловском дворце, в котором находился Катковский лицей. Он уже несколько лет сотрудничал в «Русском вестнике» Каткова, но его недолюбливал. Леонтьев говорит, что дворцовая обстановка очень уж не подходит к скучному Каткову. Здесь бы, — пишет он, — Хитровым принимать гостей; ибо другое дело — их недостатки, их пороки даже, и другое дело — их декоративность. Породистая, дорогая собака кусается иногда- можно прятаться от нее, можно ее прибить, убить, толкнуть (как иногда и я старался бивать и толкать словами Хитровых, когда они очень бывали злы или невежливы в своей изящной prépotence61), но нельзя же сказать, что собака не умна, не красива, не декоративна, оттого что она меня укусила. А если приручить ее (как мне удалось под конец моей жизни в Царьграде приручить немного Хитровых, то лаской, то дракой, то терпеньем), — то воспоминание остается очень хорошее».

И ему хочется, чтобы София Петровна здесь, в этом дворце, явилась «в своей длинной белой блузе с розовыми и палевыми бантами, которые она надевает будто бы от усталости, или в том темно-лиловом платье и свежих розах, в которых она ездила со мной в Игнатьевскую больницу». Далее же он пишет, что в Софье Петровне «соединены изумительно лейб-гусарский юнкер и английская леди, мать и супруга, японское полудетское личико и царственная поступь, злость и самая милая грация, восхити-'тельное косноязычие и ясный, твердый ум...». Это одно из самых удачных его описаний-букетов, которое он в своей «Автобиографии» преподносит Софии Петровне. Замечательно, что ее «Мишечьку» (sic!) Леонтьев сравнивает с собаками — это очень смелый комплимент, который иной светской даме мог бы очень не понравиться, но, вероятно, он хорошо знал, что умная София Петровна не рассердится и улыбнется! Замечательно также, что здесь он откровенно восхищается и любуется теми качествами, которые принято считать недостатками, например злостью, — но без них Хитровы потеряли бы для него все свое обаяние.

2

В Константинополе Леонтьев был в приятельских отношениях с первым драгоманом — Михаилом Константиновичем Ону (1835—1901). Позднее его назначили посланником в Афины. Ону был хорошо знаком с бытом балканских народностей, и Леонтьев поручил ему просмотр «Одиссея Полихрониадеса» для исправления неточностей и для предполагавшегося перевода на греческий язык. Друг Леонтьева, Ю. С. Карцев, в своих воспоминаниях пишет, что Ону был человек ловкий, уклончивый, Россию не любил, преклонялся перед Европой и слишком льстил турецким сановникам... А Леонтьеву этот драгоман импонировал; в Автобиографии он пишет, что, по личному пристрастию к Ону, ему даже нравится его «билатеральный голос», т. е. его двусторонность — двуличность!

Ону был женат на Елизавете (Луизе) Пети де Боранкур, удочеренной дядей по матери — бароном А. Г. Жомини (из известной в России швейцарской фамилии). Карцев и о ней отзывается с неодобрением: Лулу Ону будто бы считала себя femme supérieure, слишком много флиртовала и любила устраивать свадьбы... Но Леонтьеву и она нравилась. Позднее он писал сестре Карцева: «Мадам Ону очень легкомысленна, беспорядочна и ненадежна» (1878), но в Константинополе все эти ее недостатки ему импонировали, и между ними установились веселые, приятельские отношения. В короткой записке, написанной, вероятно, на острове Халки, он забавно укоряет ее за несерьезность: «А вы все или чешетесь (причесываетесь), или бежите со двора, или принимаете хамок, или любите детей своих». Он же хочет повидать ее «без одеванья, без беготни туда и сюда, без упорных и любящих взглядов на детей и гостей, даже без мужа, ибо вы врозь каждый в своем роде более мне милы, чем вместе. Когда? Или никогда?». Здесь высказался весь Леонтьев: тот Леонтьев, который ничего бытового не переносил, разве что в Эпире или в Албании, и всегда требовал к себе абсолютного внимания. В марте 1873 г. он поздравляет госпожу Ону с благополучным рождением дочери и тут же добавляет: «Но не поздравляю себя, ибо предвижу в будущем дуэты, которые, конечно, превзойдут по силе впечатления на слушателей меланхолические монологи Елисаветы (или Елены) Михайловны» (т. е. не один младенец, а двое будут реветь благим матом...). Все-таки, несмотря на «бегство» и детей, он, вероятно, чувствовал себя у Ону, как дома: с ней можно было и порассуждать, и посплетничать и, что ему всегда особенно нравилось, ее можно было благодушно пожурить!

Лизавета Александровна была протестанткой, и Леонтьев решил обратить ее в православие; и она действительно стала православной, но, кажется, уже после его отъезда. С острова Халки он пишет ей длинное письмо по-французски (русским языком она плохо владела). Вот к чему сводится его аргументация.

Лженаучные гипотезы всяческого сброда (т. е. позитивистов) не менее «таинственны», чем догматы о Св. Троице, о первородном грехе и искуплении. Но есть и разница между этими двумя тайнами: священник призывает вас искренно поверить, тогда как профессор уверяет вас, что реальны одни невидимые атомы... И первый из них, по мнению Леонтьева, честнее и последовательнее второго.

Другой довод напоминает известное «пари» Паскаля: что вы потеряете, если ничего нет (за гробом)? И что вы выиграете, если ошибетесь (отрицая Бога и вечность!)?

Далее Леонтьев говорит о своем исцелении и посылает ей икону Божией Матери Утоли Моя Печали вместе с акафистом. Он утверждает, что он отдался на волю Божию; и это Богу было угодно послать его с Афона в Константинополь, а Богородица благословила его своим напутствием. И это фактическое доказательство было, конечно, более серьезным и конкретным, чем те другие два — умственные. Полемика и «пари» могут убеждать, но едва ли кого-нибудь обращают, тогда как факт чуда может потрясти и увлечь, если только есть доверие к этому факту.

В том же письме Леонтьев над самим собой иронизирует: «Светский человек, как и все другие, тот Леонтьев, которого мы хорошо знаем, старый распутник, ставший мистиком только потому, что уже не может распутничать (о нет, madame, это можно всегда делать, всегда найдутся тысячи способов для занятия развратом!), пытается теперь быть апостолом православия... Это ведь ужасно, это смешно, не правда ли?» И все-таки Леонтьев умоляет ему поверить: это его последний аргумент. Многие ему не поверят, но те, кто его знает, — не усомнятся в его полной искренности.