ГОБИНО

Из выдающихся контрреволюционеров XIX века выделим Двух — Гобино и Доносо; их можно сравнивать с Леонтьевым, хотя между ними было не так уж много общего.

Граф Жозеф Артур Гобино (Gobineau, 1816—1882) — философ, филолог, романист и дипломат. С 1864 по 1868 г. он был Французским посланником в Афинах. Леонтьев, вероятно, слышал о нем в дипломатических кругах, но из книг его упоминает только одну — «Историю Персии» (1868). По-видимому, других произведений Гобино он не читал: иначе он не мог бы на них не откликнуться. Он нашел бы в его писаниях мысли близкие, знакомые. Ему импонировала бы личность этого французского аристократа, который проводил на Балканах одиозную для него политику Наполеона III, но сам нисколько не походил на тех épiciers Второй империи, которых он ненавидел не менее Леонтьева.

В XX веке более всего известна книга Гобино о неравенстве человеческих рас («Essai sur l'inégalité des races humaines», 1853— 1855). Вот основные положения Гобино.

1. Расы — устойчивые, но все же не постоянные биопсихические единицы.

2. Каждая раса стремится к завоеваниям, которые, однако, приводят к смешению с другими расами, к метизации.

3. Самая благородная раса — германская, создавшая европейскую цивилизацию в средние века и отчасти в новое время; она подчинила себе огромные пространства, на которых начала скрещиваться с другими, «низшими», расами; это смешение приведет ее к неизбежной гибели в современной демократии, основанной на принципе равенства.

Немецкие расисты ценили Гобино, которого в Германии прославил его друг Рихард Вагнер, способствовавший созданию Gobineau-Gesellschaft. На самом же деле нет ничего общего между расовой доктриной нацистов-демагогов и аристократическим расизмом мечтателя Гобино, который бредил ярлами и викингами и вместе с Дон-Жуаном помещал их в своем воображаемом раю. Несомненно, он пришел бы в ужас от своих почитателей в Третьем Рейхе. Но несомненно и другое: обе эти теории основаны на ложнонаучных выкладках — это мифы.

Гобино был пессимистом стоического типа; он был убежден, что человечество ухудшается и его дегенерацию предотвратить невозможно. Для него золотой век — в невозвратном прошлом. Все же в романе «Плеяды» (1847) он пытается найти каких-то идеальных героев в современном мире. Это история возвышенной дружбы трех лучших представителей «германской расы» — немца Ланца, француза Лодона и англичанина Нора. Все они именуются сыновьями короля (fils du roi). Вот исповедание одного из них: «Я отважен и великодушен; я чужой — для людей заурядных; мои вкусы не соответствуют моде; чувства, которые я испытываю — мои собственные; я не умею любить и ненавидеть по предписаниям газет; независимость ума, абсолютная свобода в убеждениях — вот непоколебимые привилегии моего дворянского рода. Небо одарило меня ими подобно тому, как во Франции сыновьям короля жаловали голубую ленту Святого Духа; я буду хранить их до самой смерти...»

Все эти сыновья короля — безупречные рыцари, но они герои безжизненные. Они схематичны, и их нельзя назвать существами высшего порядка (по замечанию Жана Лакретеля). Они не индивидуальные характеры, а только — индивидуализированные типы (Arnold H. Rowbotham). Все же во Франции Гобино многим импонировал: не как идеолог расизма, а как писатель. Его поклонниками были Пруст, Жид, Жакоб, Бенда, Алан, Радиге, Кокто. Есть четкость и есть динамизм в его повествовании. Он избегает тех привычных реалистических деталей, которыми изобиловали романы прошлого столетия: и это может нравиться.

Жизнь Гобино была интересной, насыщенной. В юности он занимался историей и филологией. В 1849 г. благодаря стараниям влиятельного друга — Токвиля начинается его блестящая дипломатическая карьера с первыми этапами в Берне, Ганновере, Франкфурте-на-Майне. В Тегеране он продолжает научную работу — занимается персидской историей и расшифровывает вавилонскую клинопись. Далее — Афины, Рио-де-Жанейро, где он подружился с ученым-императором Педро II. Наконец, в Стокгольме он находит близких единомышленников — графа Филиппа Эйленбурга и графа Залесского (поверенных Германии и Австрии): их тройственный союз, может быть, напоминает «антанту» сыновей короля в «Плеяде». Уже на закате жизни он подружился с Вагнером, который посетил его в Риме.

Леонтьев, в противоположность Гобино, отрицал всякий вообще расизм. В «Византизме и славянстве» он писал: «Что такое племя без системы религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? Но кровь ведь, с одной стороны, ни у кого не чиста, и Бог знает, какую кровь иногда любишь, полагая, что любишь свою, близкую. И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное! Все великие нации очень смешанной крови». Здесь Леонтьев высказался с достаточной ясностью. Не только в своих философических очерках, но и в романах он часто восхищался «неарийцами», будь то евреи, арабы или турки. А в том же очерке он заявляет: «Слияние и смешение с азиатцами <...> или с иноверными и иноплеменными гораздо выгоднее уже по одному тому, что они еще не пропитались европеизмом» (т. е. не демократизировались, не упростились в третьем периоде развития!) И позднее он высказывал такие же «евразийские» мысли. Кстати заметим, что и с современной научной точки зрения Леонтьев лучше разбирался в антропологии, чем все расисты, включая Гобино. Наконец, «метисы» ему импонировали эстетически...

Хотя Леонтьев и подчинял христианство законам органического развития, оно вместе с тем было для него абсолютной и спасительной истиной — не в истории, а для души человеческой. Между тем Гобино мечтал о возрождении древнегерманско-го язычества!

Оба они пессимисты: но Гобино стоик и отчасти сноб. Он как-то высокомерно отмахивался от вырождающегося человечества; и Леонтьеву казалось, что «человечество устарело», но он пытался «лечить» его реакцией, а потом даже революцией... Стоического равнодушия он не знал, а от снобизма рано отказался. Он беспокойный человек, полный тревоги, христианской тревоги...

Все же оба часто совпадали во вкусах: их восхищала свободная и властная личность, тип отчасти рыцарский, отчасти разбойничий и враждебный современной буржуазии и интеллигенции. Леонтьева могли бы восхитить романтические «бредни» Гобино об Одине, о Валгалле. Он мог бы увлечься и его романом о сыновьях короля. Их также сближает любовь к Востоку.

В рассказе Гобино «Акриви Франгопуло» английский капитан женится на провинциальной барышне — дочери греческого нотабля и обретает с ней счастье на одном из островов Архипелага. К тому же стремился и леонтьевский консул Розенцвейг, который мечтал о женитьбе на простой критянке Хризо (в рассказе того же названия). И сам Леонтьев был женат на русской гречанке из мещанской семьи. Это не народническое опрощение, а своего рода брачный союз культуры с примитивом или полупримитивом. При этом обе стороны не теряют своих особенностей: культура не снижается, а примитив не просвещается! В такой семье — культура, представленная мужем, господствует, но и любуется подчиненным ей примитивом в лице жены. Замечательно также, что некоторые балканские рассказы Леонтьева напоминают эту повесть Гобино: в них та же сухость, чистота, четкость, линейность стиля; и оба они обходятся без тех мелких деталей, которые Леонтьев позднее называл мухами натуральной школы...

Наконец, оба любили говорить «возмутительные вещи», любили дерзать и дерзить назло буржуазии... и Леонтьев мог бы оценить остроумие Гобино, который возмущался тем, что Сервантес осмелился высмеять благородного рыцаря в своем Дон-Кихоте!

Более углубленное изучение Гобино, вероятно, дало бы больше материала для сближения его с Леонтьевым: не во взглядах, а во вкусах. Именно этим двум контрреволюционерам было о чем поговорить, поспорить. Иногда бывает обидно, что людям, давно уже умершим, не удалось встретиться на этой земле; тогда невольно поддаешься искушению — и хочешь их познакомить после смерти, и именно здесь, а не там!

Из выдающихся контрреволюционеров XIX века выделим Двух — Гобино и Доносо; их можно сравнивать с Леонтьевым, хотя между ними было не так уж много общего.

Граф Жозеф Артур Гобино (Gobineau, 1816—1882) — философ, филолог, романист и дипломат. С 1864 по 1868 г. он был Французским посланником в Афинах. Леонтьев, вероятно, слышал о нем в дипломатических кругах, но из книг его упоминает только одну — «Историю Персии» (1868). По-видимому, других произведений Гобино он не читал: иначе он не мог бы на них не откликнуться. Он нашел бы в его писаниях мысли близкие, знакомые. Ему импонировала бы личность этого французского аристократа, который проводил на Балканах одиозную для него политику Наполеона III, но сам нисколько не походил на тех épiciers Второй империи, которых он ненавидел не менее Леонтьева.

В XX веке более всего известна книга Гобино о неравенстве человеческих рас («Essai sur l'inégalité des races humaines», 1853— 1855). Вот основные положения Гобино.

1. Расы — устойчивые, но все же не постоянные биопсихические единицы.

2. Каждая раса стремится к завоеваниям, которые, однако, приводят к смешению с другими расами, к метизации.

3. Самая благородная раса — германская, создавшая европейскую цивилизацию в средние века и отчасти в новое время; она подчинила себе огромные пространства, на которых начала скрещиваться с другими, «низшими», расами; это смешение приведет ее к неизбежной гибели в современной демократии, основанной на принципе равенства.

Немецкие расисты ценили Гобино, которого в Германии прославил его друг Рихард Вагнер, способствовавший созданию Gobineau-Gesellschaft. На самом же деле нет ничего общего между расовой доктриной нацистов-демагогов и аристократическим расизмом мечтателя Гобино, который бредил ярлами и викингами и вместе с Дон-Жуаном помещал их в своем воображаемом раю. Несомненно, он пришел бы в ужас от своих почитателей в Третьем Рейхе. Но несомненно и другое: обе эти теории основаны на ложнонаучных выкладках — это мифы.

Гобино был пессимистом стоического типа; он был убежден, что человечество ухудшается и его дегенерацию предотвратить невозможно. Для него золотой век — в невозвратном прошлом. Все же в романе «Плеяды» (1847) он пытается найти каких-то идеальных героев в современном мире. Это история возвышенной дружбы трех лучших представителей «германской расы» — немца Ланца, француза Лодона и англичанина Нора. Все они именуются сыновьями короля (fils du roi). Вот исповедание одного из них: «Я отважен и великодушен; я чужой — для людей заурядных; мои вкусы не соответствуют моде; чувства, которые я испытываю — мои собственные; я не умею любить и ненавидеть по предписаниям газет; независимость ума, абсолютная свобода в убеждениях — вот непоколебимые привилегии моего дворянского рода. Небо одарило меня ими подобно тому, как во Франции сыновьям короля жаловали голубую ленту Святого Духа; я буду хранить их до самой смерти...»

Все эти сыновья короля — безупречные рыцари, но они герои безжизненные. Они схематичны, и их нельзя назвать существами высшего порядка (по замечанию Жана Лакретеля). Они не индивидуальные характеры, а только — индивидуализированные типы (Arnold H. Rowbotham). Все же во Франции Гобино многим импонировал: не как идеолог расизма, а как писатель. Его поклонниками были Пруст, Жид, Жакоб, Бенда, Алан, Радиге, Кокто. Есть четкость и есть динамизм в его повествовании. Он избегает тех привычных реалистических деталей, которыми изобиловали романы прошлого столетия: и это может нравиться.

Жизнь Гобино была интересной, насыщенной. В юности он занимался историей и филологией. В 1849 г. благодаря стараниям влиятельного друга — Токвиля начинается его блестящая дипломатическая карьера с первыми этапами в Берне, Ганновере, Франкфурте-на-Майне. В Тегеране он продолжает научную работу — занимается персидской историей и расшифровывает вавилонскую клинопись. Далее — Афины, Рио-де-Жанейро, где он подружился с ученым-императором Педро II. Наконец, в Стокгольме он находит близких единомышленников — графа Филиппа Эйленбурга и графа Залесского (поверенных Германии и Австрии): их тройственный союз, может быть, напоминает «антанту» сыновей короля в «Плеяде». Уже на закате жизни он подружился с Вагнером, который посетил его в Риме.

Леонтьев, в противоположность Гобино, отрицал всякий вообще расизм. В «Византизме и славянстве» он писал: «Что такое племя без системы религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? Но кровь ведь, с одной стороны, ни у кого не чиста, и Бог знает, какую кровь иногда любишь, полагая, что любишь свою, близкую. И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное! Все великие нации очень смешанной крови». Здесь Леонтьев высказался с достаточной ясностью. Не только в своих философических очерках, но и в романах он часто восхищался «неарийцами», будь то евреи, арабы или турки. А в том же очерке он заявляет: «Слияние и смешение с азиатцами <...> или с иноверными и иноплеменными гораздо выгоднее уже по одному тому, что они еще не пропитались европеизмом» (т. е. не демократизировались, не упростились в третьем периоде развития!) И позднее он высказывал такие же «евразийские» мысли. Кстати заметим, что и с современной научной точки зрения Леонтьев лучше разбирался в антропологии, чем все расисты, включая Гобино. Наконец, «метисы» ему импонировали эстетически...

Хотя Леонтьев и подчинял христианство законам органического развития, оно вместе с тем было для него абсолютной и спасительной истиной — не в истории, а для души человеческой. Между тем Гобино мечтал о возрождении древнегерманско-го язычества!

Оба они пессимисты: но Гобино стоик и отчасти сноб. Он как-то высокомерно отмахивался от вырождающегося человечества; и Леонтьеву казалось, что «человечество устарело», но он пытался «лечить» его реакцией, а потом даже революцией... Стоического равнодушия он не знал, а от снобизма рано отказался. Он беспокойный человек, полный тревоги, христианской тревоги...

Все же оба часто совпадали во вкусах: их восхищала свободная и властная личность, тип отчасти рыцарский, отчасти разбойничий и враждебный современной буржуазии и интеллигенции. Леонтьева могли бы восхитить романтические «бредни» Гобино об Одине, о Валгалле. Он мог бы увлечься и его романом о сыновьях короля. Их также сближает любовь к Востоку.

В рассказе Гобино «Акриви Франгопуло» английский капитан женится на провинциальной барышне — дочери греческого нотабля и обретает с ней счастье на одном из островов Архипелага. К тому же стремился и леонтьевский консул Розенцвейг, который мечтал о женитьбе на простой критянке Хризо (в рассказе того же названия). И сам Леонтьев был женат на русской гречанке из мещанской семьи. Это не народническое опрощение, а своего рода брачный союз культуры с примитивом или полупримитивом. При этом обе стороны не теряют своих особенностей: культура не снижается, а примитив не просвещается! В такой семье — культура, представленная мужем, господствует, но и любуется подчиненным ей примитивом в лице жены. Замечательно также, что некоторые балканские рассказы Леонтьева напоминают эту повесть Гобино: в них та же сухость, чистота, четкость, линейность стиля; и оба они обходятся без тех мелких деталей, которые Леонтьев позднее называл мухами натуральной школы...

Наконец, оба любили говорить «возмутительные вещи», любили дерзать и дерзить назло буржуазии... и Леонтьев мог бы оценить остроумие Гобино, который возмущался тем, что Сервантес осмелился высмеять благородного рыцаря в своем Дон-Кихоте!

Более углубленное изучение Гобино, вероятно, дало бы больше материала для сближения его с Леонтьевым: не во взглядах, а во вкусах. Именно этим двум контрреволюционерам было о чем поговорить, поспорить. Иногда бывает обидно, что людям, давно уже умершим, не удалось встретиться на этой земле; тогда невольно поддаешься искушению — и хочешь их познакомить после смерти, и именно здесь, а не там!