Глава 1. Свобода как предмет исследований разных наук: многообразие подходов

Феномен свободы - предмет исследования многих наук: философии, экономической теории, психологии, права и пр. Отдельные аспекты свободы (свобода выбора профессии, места жительства и т.д.) изучались и социологией. Какая же из этих наук (если брать ее подход в "чистом" виде) более всего готова к изучению и объяснению описанного выше "проблемного поля"?

1. Философия свободы

В философии вопрос о свободе очень древний, споры о ней во все времена, по признанию самих же философов, уступали в остроте, пожалуй, лишь спорам о Боге. Объединяет же разные философские системы то, что смотрят они на этот вопрос исходя из специфики общефилософского средства мышления - предельного описания. "Философские проблемы становятся таковыми, если они ставятся под луч одной проблемы - конечного смысла". Философ строит понятия, посредством которых ситуации можно представить в предельно возможном виде и затем мыслить на этом пределе, в виде предельно осуществляемой идеи. При этом философ вовсе не утверждает, что эти предельные описания являются изображением каких-то реальных предметов в мире. Для него предельное описание есть лишь средство мышления [М.К.Мамардашвили, С.57-61].

В философском предметном поле проблема свободы, как правило, разделяется на три части: проблему свободы действия, проблему свободы выбора и проблему самого хотения, или свободы воли. Причем акцент делается на изучении проблемы свободы воли, т. е. на изучении последних оснований наших поступков и мотивов. [С.А. Левицкий, с.8; В.Виндельбанд, С. 520].

Проблему свободы действия философы именуют первым, внешним слоем проблемы, который не затрагивает ее существа. Чаще всего свободу действия относят к проблеме "практической", "технической". И хотя философы признают, что подлинная свобода должна охватить и свободу действия, в их предметном пространстве проблема свободы не может быть решена и даже правильно поставлена, если исходить из проблемы свободы действия: "Мы вообще не писали бы о ней, если бы в умах некоторых проблема эта не смешивалась с собственно проблемой свободы" [С.А. Левицкий, С.8, 10].

В самом деле, свобода действия заключается в беспрепятственном переходе какого-нибудь уже имеющегося у человека желания в движение его тела, которое соответствовало бы цели этого желания. Иными словами, она состоит в том, что человек может делать то, что хочет, если этому не мешает его собственный организм. Являясь внешней и внутренней предпосылкой для какой бы то ни было серьезной жизненной деятельности, эта свобода издавна считалась одним из основных прав человека [В.Виндельбанд, С.522, 527, 580]. Однако она далеко не исчерпывает проблемы социальной свободы человека в контексте философии.

В частности, откуда берется у человека то желание, которое он (пусть и беспрепятственно) реализует? Не является ли оно навязанным ему извне чуждыми его "Я" силами, о действии которых он и не догадывается? В известном примере с "падающим камнем" Б. Спиноза говорит о том, что этот камень может "думать, что он в высшей степени свободен и продолжает движение не по какой иной причине, кроме той, что он этого желает. Такова же та человеческая свобода, обладанием которой все хвалятся и которая состоит только в том, что люди сознают свое желание, но не знают причин, коими они детерминируются" [Спиноза Б., С.592]. Так что наличие свободы действия еще не означает наличия свободы воли. В то же время и относительная утрата свободы действия так же не указывает на утрату свободы воли: заточенный в тюрьму или попавший в плен человек, несмотря на резкое ограничение свободы действия, может оставаться полным хозяином в мире своего сознания.

Кроме того, в социальной жизни внешнее принуждение (прямое ограничение свободы действия) нередко тесно переплетается с внутренним (ограничением свободы выбора из-за психического принуждения, угрозы одного человека другому, заставляющего последнего покориться воле первого), а часто и скрывается под оболочкой этого внутреннего, психического принуждения. Так, человек, заключенный в тюрьму может делать в своей камере все, что ему угодно: кричать, шуметь, отказываться от пищи, не подчиняться приказаниям. Но чаще всего он этого не делает. Раб или крепостной человек может перестать повиноваться своему господину, сбежать от него, но он тоже этого не делает. Почему же они отказываются от оставшейся у них свободы действия? Потому что как тот, так и другой знают, что нарушение воли тех людей, в руках которых находится физическая власть над ними, еще более ухудшит их положение и отнимет у них последние остатки свободы действия. Здесь непосредственно ограничена не свобода действия, а свобода выбора. Находясь под психическим давлением, человек из боязни решает подчиниться чужой воле [В.Виндельбанд, С.528].

С ростом зрелости общества физическое принуждение все больше заменяется психическим, "внутренний процесс выбирающей воли человека ставится в такие крепкие рамки, что приходится только в исключительных случаях прибегать к ограничению свободы действования"; все большее число ограничений накладывается не на свободу действия, а на свободу выбора [В.Виндельбанд, С.529]. Что же происходит внутри нас, когда мы выбираем?

Проблема свободы выбора в философии не без основания считается более сложной, чем проблема свободы действия. Центральный вопрос здесь - вопрос о внутренних границах самого хотения: "Способна ли человеческая воля выбирать между мотивами, или она (воля) является лишь регистратором, приводящим в действие наиболее сильный мотив?". По этому вопросу среди философов нет (и не было никогда) такого единства, какое имеется во взглядах на свободу действия. Одни - детерминисты - полагают, что волевая жизнь человека сводится к борьбе мотивов, в которой автоматически побеждает мотив сильнейший, а воля является лишь регистратором, приводящим в действие наиболее сильный мотив. Какой из мотивов при этом окажется наиболее сильным, мы можем узнать лишь из практики, по собственному опыту, когда приходится делать выбор между ними [С.А. Левицкий, С.12; В.Виндельбанд, С.533].

Другие, напротив, считают, что человеческая воля сама способна выбирать между разными мотивами. Причем, ситуация выбора возникает лишь в случае приблизительного равенства силы разных мотивов, ибо в случае явного неравенства сил выбор совершается автоматически - по существу, его вообще тогда нет, а есть прямое следование мотиву. Получается, что при этом "победа достигается через прибавление нового, третьего, мотива, так как наше "я" не может оставаться пассивным зрителем мотивов и должно вмешаться в грозящую "ничью" мотивов или отказаться временно от решения" [С.А. Левицкий, С.11-12]. Однако проблема свободы в контексте философии не может быть решена и на этом, более глубинном, уровне анализа. Ибо "я ничем не гарантирован от того, что то, что представляется мне свободным актом выбора-решения, на самом деле предопределено моим характером, воспитанием, средой, не говоря уже об обстоятельствах и факторах более грубого характера. То есть мой, субъективно говоря, "свободный" акт выбора может оказаться на самом деле не выбором, а тем же автоматическим следованием "сильнейшему" мотиву, но о силе которого я в данный момент не имею истинного представления... Пример Спинозы с падающим камнем весьма поучителен: мы можем быть субъективно убеждены в нашей свободе и все-таки быть на самом деле рабами" [Там же, С.12, 14].

Кроме того, психологически неверно, что выбор сопровождается ощущением свободы, нередко "свободный выбор" оборачивается "муками выбора", а чувство облегчения (освобождения) от сделанного выбора в действительности означает ограничение свободы. Поэтому психологическое ощущение свободы или несвободы отнюдь не является доказательством свободы или несвободы, а значит, вопрос о свободе неразрешим на уровне субъективных ощущений свободы-несвободы, которые сопровождают волевой выбор [С.А. Левицкий, С.12-13; В.Виндельбанд, С.534-535, 544].

Таким образом, в философском предметном поле вопрос о свободе не разрешим не только на уровне свободы действия, но и на уровне свободы выбора. И хотя, по мнению самих же философов, истинное решение вопроса должно охватить все три уровня (свободу действия, свободу выбора и свободу воли), именно в проблеме свободы воли заключается собственное ядро вопроса о свободе.

Проблема свободы воли - центральная в философии. Здесь встает последний и самый трудный вопрос: существует ли свобода хотения, определяющего выбор? "....Находится ли во власти человека это самое первичное его воление, следствием которого являются выбор и действие? Мы говорим: человек может выбирать и делать то, что он хочет. Теперь спрашивается: может ли он хотеть то, чего хочет" [В.Виндельбанд, С.581]. "Участвовала ли моя воля в творчестве моей судьбы, моего характера, моей личности или я всю жизнь был лишь полем игры внешних и чуждых моему "я" сил?...Традиционно этот вопрос ставится так: или моя воля есть одно из звеньев в сложной цепи мировой причинности - и тогда воля моя несвободна. Или же моя воля обладает чудесной способностью к самопроизвольным актам - способна нарушать цепь причинности, внося в нее прерывность и принципиальную непредвиденность" [С.А. Левицкий, С.7, 14-15].

Сказать о том, что по этому вопросу у философов нет единой точки зрения, - значит, почти ничего не сказать, ибо таких точек зрения (со своими нюансами и комбинациями нюансов) огромное множество. Однако все они (независимо от ориентации на материалистические, психические, теологические или какие-то другие "чистые модели" детерминизма и индетерминизма [С.А. Левицкий, С.13-51]) основываются на метафизических (сверхопытных) утверждениях и построениях, а потому заведомо далеки от требований нашего проблемного поля.

Очевидно, что, несмотря на широту философского предметного поля, собственно философского научного арсенала явно недостаточно для исследования закономерностей трансформации свободы (социетальной, групповой, индивидуальной) в том или ином конкретном обществе при тех или иных конкретных обстоятельствах. Думается, что в условиях крупных общественных перемен актуализируется проблемность в первую очередь свободы действия и свободы выбора, которые не являются центральными для философов. Выявление реальных закономерностей изменения свободы в ходе реформ предполагает разработку концепций и теорий, которые, опираясь на теоретико-методологические достижения философии, вместе с тем основываются на более эмпирическом и детальном научном анализе, акцентируют иные аспекты проблемы свободы.

2. Экономическая теория и свобода

Требованиям нашего проблемного поля, возможно, в большей мере отвечает экономическая теория, поскольку феномен свободы, в интересующей нас постановке, предполагает выбор жизненных целей и средств их достижения. А современная экономическая наука как раз и объявляет своим предметом поведение, движимое сопоставлением целей и средств. Основываясь на теории рационального выбора, она претендует на объяснение не только экономического, но и всякого человеческого поведения. Кроме того (так уж сложилось), именно экономическая теория ставится выше других социальных наук и объявляется "поистине универсальной грамматикой общественной науки" (Дж.Хиршлайфер, [3]) - идет ли речь о материалистическом экономическом детерминизме К.Маркса, рациональном потребительском выборе Л.Роббинса или о современном "экономическом империализме" Г.Беккера.

Прежде чем перейти к рассмотрению крупномасштабной ("империалистической") версии экономического подхода, отметим, что в экономическом предметном поле в принципе можно обнаружить два подхода к феномену свободы - назовем их узким и широким. В узком смысле предметом исследования являются только экономические свободы, т.е. "права человека на свободное распоряжение своим богатством, доходом, временем и усилиями" [Корнаи, С.407]. Признавая наличие более или менее сильной взаимосвязи экономической свободы с другими видами свобод (политической, интеллектуальной и др.), сторонники "узкого" подхода придают экономической свободе самостоятельное и/или главное значение в системе индивидуальных свобод. Так или иначе, в этом случае экономическая свобода может служить средством достижения других важных целей индивида, то есть иметь инструментальное значение, а может выступать самостоятельной ценностью. Так, Я.Корнаи, подчеркивая самоценность экономической свободы, отмечает: "Даже если патерналистское государство должно наделить меня тем же самым набором предметов потребления, который я свободно выбрал из множества альтернативных наборов, это для меня было бы не одно и то же. Возможность сделать свой собственный выбор, свободно и без какого-либо вмешательства, имеет для меня самостоятельное значение" [Корнаи, С.407].

Изучая ограничители индивидуальной экономической свободы, он выделяет, во-первых, ограничения, общие для разных общественных систем - доход, богатство, капитал (как физический, так и человеческий), и, во-вторых, специфические виды ограничений, свойственных социалистической экономике - бюрократические препоны и синдром хронического дефицита. То обстоятельство, что индивид, несмотря на четко оформившийся (осознанный) спрос и наличие денег, зачастую не может достать желаемый товар, выступает не меньшим препятствием в реализации его целей, чем ограниченность его бюджета [Корнаи, С.409].

Исследуя воздействие хронического дефицита на экономическую свободу индивида, Я. Корнаи отмечает, что "индивиду небезразлично наличие даже тех товаров, которые он не выбирает непосредственно в данный момент, ... что ситуация, в которой выбирается товар С, в то время как оба - С и D - имеются в наличии, не эквивалентна ситуации, в которой выбирается С только потому, что это единственная возможность. В последнем случае человек лишается элементарного права свободного выбора; он теряет нечто, представляющее ценность, хотя и не несет потерь в "благосостоянии" или "полезности", поскольку С так или иначе оказывается предпочтительнее D" [Корнаи, С.410]. Возрастание экономической свободы по мере увеличения возможностей выбора происходит не только в сфере потребления товаров и услуг, а касается и других сфер: собственности и предпринимательства, выбора профессии и места работы, семейных сбережений и инвестирования [Корнаи, С.413-422].

Опираясь на эти основополагающие принципы, представители "узкоэкономического" подхода концентрируют свое внимание на динамике разных компонент экономической свободы и их ограничителей в условиях общественного реформирования, на сравнительном анализе конкретных аспектов экономической свободы в разных общественных системах и др. [Корнаи, С.412-422].

Что касается экономического подхода в широком смысле, то, опираясь на теорию рационального выбора, максимизации или оптимизации полезности, он претендует на объяснение не только экономического, но и всякого человеческого поведения. В этом случае человеческое существование характеризуют следующими фундаментальными положениями: 1) человек стремится к различным целям; 2) время и средства, находящиеся в его распоряжении, ограничены; 3) они могут быть направлены на достижение альтернативных целей; 4) в каждый момент времени разные цели обладают различной важностью. Причем каждое из этих условий в отдельности не представляет интереса для экономиста, но когда все они присутствуют одновременно, поведение, с его точки зрения, неизбежно принимает форму выбора и становится предметом экономической науки [Л.Роббинс, С.16-18].

Сердцевину экономического подхода, по Г.Беккеру, образуют три предположения, связываемые воедино и проводимые твердо и неуклонно: о максимизирующем поведении, рыночном равновесии и стабильности предпочтений . "Общепризнанно, что экономический подход предполагает максимизирующее поведение в более явной форме и в более широком диапазоне, чем другие подходы, так что речь может идти о максимизации функции полезности и богатства все равно кем - семьей, фирмой, профсоюзом или правительственными учреждениями... Когда явно выгодные возможности упускаются фирмой, рабочим или домашним хозяйством, экономический подход не ищет убежища в предположениях об их иррациональности, довольстве уже имеющимся богатством или удобных сдвигах ad hoc в системе ценностей (то есть в предпочтениях). Напротив, он постулирует существование издержек, денежных или психологических, возникающих при попытках воспользоваться этими благоприятными возможностями, - издержек, которые сводят на нет предполагаемые выгоды и которые не так-то легко "увидеть" сторонним наблюдателям" [Г.Беккер, С. 26-27, 29].

Экономический подход не предполагает, что все участники на каждом рынке обладают полной информацией. Однако неполнота информации не смешивается с иррациональностью или непоследовательностью поведения: отказ от получения более полной информации вполне может быть рациональным и порождаться нежеланием нести дополнительные издержки, не покрываемые приростом полезности. Кроме того, экономический подход не требует, чтобы индивиды непременно осознавали свое стремление к максимизации или чтобы они могли внятно объяснить причины устойчивых стереотипов в своем поведении. Более того, этот подход не разграничивает решения важные и малозначащие (вопросы жизни и смерти, с одной стороны, и выбор сорта кофе, с другой), решения эмоционально нагруженные и эмоционально нейтральные (выбор супруга или красок в магазине), а также решения людей с неодинаковым достатком или уровнем образования [Г.Беккер, С. 28-29].

"Я утверждаю, - пишет Г.Беккер, - что экономический подход уникален по своей мощи, потому что он способен интегрировать множество разнообразных форм человеческого поведения... и предлагает плодотворную унифицированную схему для понимания всего человеческого поведения... Главный смысл моих рассуждений заключается в том, что человеческое поведение не следует разбивать на какие-то отдельные отсеки, в одном из которых оно носит максимизирующий характер, в другом - нет, в одном мотивируется стабильными предпочтениями, в другом - неустойчивыми, в одном приводит к накоплению оптимального объема информации, в другом не приводит. Можно скорее полагать, что все человеческое поведение характеризуется тем, что участники максимизируют полезность при стабильном наборе предпочтений и накапливают оптимальные объемы информации и других ресурсов на множестве разнообразных рынков" [Там же, С.26, 38].

Итак, заключает другой сторонник неоклассической методологии экономических исследований К.Бруннер, "максимизирующий человек признает, что все ресурсы, включая его собственное время, ограничены. Каковы бы ни были эти ресурсы, человек стремится обеспечить себе наилучшее положение при тех ограничениях, с которыми он сталкивается. ... В сущности, модель подчеркивает, что индивиды являются рациональными существами. Рациональность, пожалуй, является более важным компонентом гипотезы, нежели максимизирующее поведение. Рациональное поведение направлено на достижение некоторой цели, выраженной функцией полезности. ... Ограниченные вычислительные способности компьютеров и человеческого мозга, издержки сбора и анализа информации, а зачастую и широко распространенная неопределенность не позволяют выразить рациональное поведение в терминах максимизации..."[К. Бруннер, С.58].

В ходе многочисленных дискуссий вокруг модели "рационального максимизатора" часть исследователей склонились к концепции "ограниченной рациональности", разработанной Г.Саймоном. Отказавшись от предпосылки полноты информации, доступной экономическим субъектам (в том числе и из-за такого ограниченного ресурса, как их внимание), он заменил максимизацию полезности достижением удовлетворительного результата. Г.Саймон показывает, что предпосылка рациональности - неотъемлемая часть почти всех общественных наук, а "экспортный товар", который предлагает им экономическая теория, - это не сама по себе идея рациональности, а особая форма рациональности - рациональность человека, максимизирующего полезность и преуспевающего в этом. "Его рациональность простирается так далеко, что распространяется и на спальню: как полагает Гэри Беккер, он будет ночью читать в постели только при условии, если ценность чтения (с его точки зрения) превышает ценность недосыпания его жены" [Г. Саймон, С.9, 17].

Г.Саймон подвергает сомнению потребность в таком "товаре" других наук и обосновывает предпосылку ограниченной рациональности. Это - полусильная форма рациональности, которая предполагает, что экономические субъекты "стремятся действовать рационально, но в действительности обладают этой способностью лишь в ограниченной степени" [Цит. по: О.И. Уильямсон, С.41]. Иными словами, и у Г.Саймона человек ведет себя вполне рационально, но чаще всего останавливает поиски на каком-то приемлемом для него варианте, не доходя до оптимального. В мире, характеризующемся высокой степенью неопределенности и постоянным усложнением мыслительных процессов, как полагает Г. Саймон, следует принимать в расчет не только рациональность выбора (т.е. степень адекватности выбранных решений), но и рациональность процедур принятия решений (т.е. их эффективность в пределах человеческих когнитивных возможностей и ограничений) [Г. Саймон, С.26-27].

Вопреки распространенному мнению, принятие гипотезы ограниченной рациональности скорее расширяет, чем сужает круг проблем, к которым с пользой может быть применен экономический образ мышления [О.И. Уильямсон, С.41]. Коль скоро это так, какие же новые перспективы анализа феномена свободы открывает экономический подход вообще, независимо от того, основывается ли он на сильной форме рациональности, какой является максимизация, или на менее сильной форме, какой является ограниченная рациональность?

*      *      *

Прежде всего, мы должны признать, что, по сравнению с философским, экономический подход позволяет "заземлить" проблему свободы и проникнуть в механизмы реализации свободы конкретным социальным субъектом, имеющим определенные жизненные ценности, цели и возможности их достижения в данных условиях и обстоятельствах. В этом смысле он, казалось бы, в большей мере отвечает требованиям нашего "проблемного поля". Однако констатация того, что поведение социального субъекта в каждый момент времени определяется максимизацией полезности или стремлением к достижению удовлетворительного результата, тоже мало продвигает нас в понимании сущности вопроса о феномене свободы в условиях общественных перемен. Фактически мы должны признать, что в нашем случае познавательные возможности экономического подхода в его широкой версии, еще меньше, чем в узкой. А предсказательные возможности вообще близки к нулю.

В самом деле, какое новое знание о динамике территориальной или, скажем, потребительской свободы может дать обращение к методологии неоклассического экономического анализа, если нам, например, известно, что наш индивид, проживающий в селе, раньше регулярно ездил в город или райцентр, а теперь отказался от этих поездок из-за того, что у него нет денег? Или что по той же причине другой индивид, проживающий в городе, перешел на более скудный набор потребительских благ? Следуя той или иной версии теории рационального выбора, мы можем только сказать, что оба наших индивида в данных условиях поступают наилучшим (или приемлемым, удовлетворительным) для себя образом в рамках доступных им альтернатив. Они сопоставили возможные приобретения от поездок или от улучшения питания с теми дополнительными затратами и усилиями, которые необходимо для этого приложить, и по собственной воле решили: игра не стоит свеч. Лучше уж отказаться от части своих потребностей, чем прилагать дополнительные усилия для их удовлетворения.

По существу, проблеме свободы здесь не остается места, ибо неявно предполагается, что социальный субъект в каждый момент времени уже реализует (реализовал) максимальную (или близкую к ней) степень свободы, которая только доступна ему в данных условиях и при данных ресурсах. Ведь если индивид поступил так, а не иначе, то это решение наилучшим образом соответствует его интересам; он сам сопоставил приобретения с издержками и сделал приемлемый для себя выбор. Потребность в изучении изменений в пространстве доступных ему альтернатив отпадает как бы сама собой.

Зависимость тех или иных элементов индивидуального выбора (целей, возможностей) от интересов других индивидов (социальных групп, государства), а следовательно, и ограничения, накладываемые на одних другими, - вне поля зрения приверженцев экономического подхода в его широкой версии. Но дело не только в недостатках методологии, ориентированной на изучение изолированного индивида. У разных социальных групп - разные жизненные цели и возможности, разные затраты на достижение примерно одинаковых целей и разные шансы стать более свободными в ходе реформ. В условиях ограниченных ресурсов они вынуждены отказываться от разных по значимости жизненных целей. Эти аспекты социальной жизни также не принимаются экономическим подходом во внимание.

По-видимому, этот подход обладает большей объясняющей силой по отношению к поведению, ведущему к приросту полезности (свободы), чем применительно к случаям вынужденного сохранения статус-кво или ухудшения позиций на оси свободы. В принципе, он применим и там, и там, ибо все можно объяснить выбором, основанным на сопоставлении затрат и результатов, максимизацией полезности или поиском приемлемого варианта. Но если экономисты могут найти такое объяснение исчерпывающим и достаточным для того, чтобы включиться в увлекательную игру со строгими зависимостями между спросом, предложением и ценами и новым возвращением к индивиду (максимизатору или ограниченному рационализатору), то для представителей других наук это только отправной пункт, остаться на котором значило бы ничего не понять в сущности и закономерностях изучаемых социальных феноменов.

Несмотря на "могущественность" экономического подхода в его широкой версии, максимум, на который он может рассчитывать в нашем случае, - это стать полезной познавательной предпосылкой, исходной установкой, способной сыграть важную роль в осмыслении как внутренних аспектов свободы разных групп в условиях реформ (эмоциональных и смысловых образов, траектории и др.), так и внешних ограничителей свободы, особенно тех, которые определяются интересами более сильных социальных групп. Поэтому, вооружившись главным положением неоклассической экономической теории (человек всегда стремится максимизировать поведение, сопоставляя цели со средствами их достижения, приобретения - с потерями) как исходной посылкой, мы будем двигаться дальше, чтобы глубже познать внутренние и внешние аспекты трансформации свободы в меняющемся обществе.

Но коль скоро такие универсальные науки, как философия и экономическая теория, не отвечают задачам нашего исследования, быть может, более частные науки окажутся здесь более полезными?

3. Психология свободы

Пытаясь познать человеческую природу, психология также не могла обойти вопроса о свободе: прямо или косвенно он присутствует в большинстве психологических концепций. За редким исключением, все они основное внимание уделяют внутреннему аспекту свободы: "Что такое свобода в смысле человеческого переживания? Верно ли, что стремление к свободе органически присуще природе человека?... Не существует ли - кроме врожденного стремления к свободе - и инстинктивной тяги к подчинению? Если нет, то как объяснить ту притягательность, которую имеет сегодня для многих подчинение вождю? Всегда ли подчинение возникает по отношению к явной внешней власти или возможно подчинение интериоризованным авторитетам, таким, как долг и совесть, либо анонимным авторитетам вроде общественного мнения? Не является ли подчинение источником некоего скрытого удовлетворения; а если так, то в чем состоит его сущность?" [Э. Фромм, С. 15-16]. В центре внимания психологов - динамические факторы в психике человека, которые побуждают его добровольно отказаться от свободы или, напротив, превращают последнюю в заветную цель [Там же].

Изучая особенности переживания человеком чувства свободы-несвободы, осознания и изменения границ своих возможностей, сторонники психологического подхода анализируют взаимодействие человека с другими людьми (включая влияние значимого другого) в самых разных социальных процессах: воспитании, обучении, творчестве, самоактуализации, манипуляции и др. [см., напр., J.A. Easterbrook, Е.И. Кузьмина и др.], - на разных возрастных этапах и уровнях деятельности (мотивационно-потребностном, целеполагании, целереализации и оценивании) [Е.И.Кузьмина, С.76-86; С.120-162].

Движущие силы общественных изменений, включая революции, приверженцы психологии нередко ищут не в социальной организации общества, а в психологическом состоянии людей, их настроении: "Не недостатки старого строя, а неодолимая мечта о новом была и остается двигательной силой революции... Все ищут "гармонии", которой нет в душах и которую надеются найти во внешних условиях... Беда в том, что настроение людей ведет не к улучшению...[строя], а непременно к уничтожению, перевороту... Положение фатальное, но обусловленное не прямо недостатками строя, а психологическим (курсив мой - М.Ш.) состоянием людей" [Л. Тихомиров, С.86-87]. На роль психической причинности указывал и организатор первого Психологического института в России Г.И. Челпанов (1909г.) : "...Я возражаю против того, что психическая причинность есть лишь отражение физической, как утверждает экономический материализм... Психическое, в какой бы то ни было дозе, является одним их факторов исторического процесса" [Цит. по: Е.И. Кузьмина, С.17].

Диапазон понимания степени внутренней свободы, которой обладают люди в выборе направления своих мыслей и в осуществлении контроля над своим поведением и средой, в психологии, как и в философии, очень широк: от отрицания какой бы то ни было свободы выбора до наделения людей полной свободой, от объявления стремления людей к свободе врожденным до обоснования бегства от нее.

Так, одни концепции и подходы ориентированы строго детерминистски, и хотя они существенно различаются в объяснении факторов, определяющих поведение человека, их объединяет то, что все они в принципе исключают саму возможность свободного выбора. Например, в психодинамической теории личности З. Фрейда поведение человека контролируется неосознаваемыми психологическими конфликтами и силами, сути которых человек никогда не сможет полностью узнать. Как известно, Фрейд утверждал, что все проявления человеческой активности (будь то мышление, восприятие, чувства, память или стремления и действия) определяются мощными инстинктивными силами, в особенности сексуальным и агрессивным инстинктами. Люди ведут себя так или иначе потому, что их побуждает к этому бессознательное напряжение, и их действия служат цели уменьшения этого напряжения. Инстинкты как таковые являются "конечной причиной любой активности" [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.116]. Ясно, что в столь жестко биологически детерминированном подходе не остается места для таких феноменов как свобода выбора, ответственность, самоопределение. В лучшем случае речь может идти лишь об иллюзии свободы, главенствующей над отдельными людьми или над всем человечеством.

В отличие от З.Фрейда, другой непоколебимый детерминист Б.Ф.Скиннер искал детерминанты поведения не внутри человека, а вне его: "Переменные, функцией которых является поведение человека, лежат в окружении" [Там же, С.354]. Как радикальный бихевиорист он категорически отвергал идею о внутренних факторах (неосознанных импульсах, архетипах, чертах личности), которые определяют поведение человека. В своей теории оперантного научения Б.Ф. Скиннер утверждал, что поведение детерминировано, предсказуемо и контролируется окружением и наилучшим образом постигается в терминах реакций на окружение. Он полагал, что личность представляет собой не что иное, как определенные формы поведения, приобретенные посредством оперантного научения. Суть такого научения состоит в том, что подкрепленное поведение стремится повториться, а поведение неподкрепленное или наказуемое имеет тенденцию не повторяться или подавляться [Там же, С.352]. Таким образом, по Скиннеру, наше поведение есть продукт предшествующих внешних подкреплений, и все люди, послушно и пассивно адаптируясь к тому, что диктует окружающая среда, абсолютно зависимы от их прошлого опыта научения. Так что, получается, никто не имеет свободы выбора собственного поведения.

На противоположном полюсе находится группа ученых, которых, напротив, отличает сильная приверженность положению свободы. Так, А.Адлер, которого в современной теории психологии считают первым социальным психологом, хотя и признавал значимость социальных детерминант личности, в то же время настаивал на том, что люди обладают способностью творить свою судьбу и преодолевать как свои примитивные побуждения, так и неконтролируемую среду в борьбе за более удовлетворительную жизнь. Он признавал, что на формирование личности влияет и наследственность, и окружающая среда, но в то же время считал, что люди - это нечто большее, чем только продукт действия этих двух влияний. По Адлеру, люди обладают творческой силой, которая дает им возможность формировать цели, принимать решения и выстраивать различные жизненные планы, сопоставимые с целями и ценностями [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.183]. Эта творческая сила влияет на каждую грань человеческого опыта (восприятие, память, фантазии, сны, мечты) и делает человека свободным (самоопределяющимся) индивидуумом, архитектором своей собственной жизни. Иными словами, в индивидуальной теории личности А.Адлера имеет значение не то, чем человек наделен от рождения (конституция) или с чем он сталкивается в жизни (окружение), а то, как он сам распоряжается тем и другим [Там же, С.166, 184].  

Идеи А.Адлера оказали влияние на взгляды представителей гуманистической психологии, которые также исходили из того, что люди - разумные и активные творцы своей собственной жизни, сама сущность человека постоянно движет его в направлении личного роста, творчества, самодостаточности, если только чрезвычайно сильные обстоятельства окружения не мешают этому [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.479]. Так, стоявший у истоков гуманистической психологии А.Маслоу полагал, что поведение человека регулируется иерархией потребностей. Первую ступень его пирамиды образуют самые основные, сильные и неотложные из всех потребностей - потребности физического выживания, а самую верхнюю ступень - потребности самоактуализации, которые, по Маслоу, выступают на первый план, как правило, тогда, когда все остальные потребности удовлетворены в достаточной мере. Чем выше человек поднялся по лестнице потребностей, тем он свободнее от влияния Д-мотивов (дефицитные мотивы, которые заключают в себе чуть больше, чем низкоуровневые потребности - физического выживания, безопасности, - и которые являются стойкими детерминантами поведения). В этом случае у человека больше возможностей развивать свою собственную индивидуальность, он может функционировать на уровне метапотребностей, то есть реализовать врожденное побуждение актуализировать свой потенциал [Там же, С.489-499]. Иными словами, чем выше человеку удается подняться в иерархии потребностей, тем он становится свободнее.

Наконец, сильная приверженность свободе отличает и наиболее известного представителя феноменологической психологии К. Роджерса. Он также считает, что люди свободны в решении, какой должная быть их жизнь (в контексте врожденных способностей и ограничений), т.е. играют активную роль в формировании своей жизни. Клинический опыт убедил его, что в трудных жизненных ситуациях, люди, в конечном счете, сами принимают решения и сделанный ими выбор определяет направление дальнейшего развития личности даже в большей степени, чем признает экзистенциальная философия [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.551-552]. В теории К. Роджерса свобода рассматривается как составная часть тенденции актуализации. Этот некий объединяющий мотив ("один центральный источник энергии в организме"), вдохновляющий и регулирующий все поведение человека, представляет собой "свойственную организму тенденцию развивать свои способности, чтобы сохранять и развивать личность". Тенденция актуализации берет начало в физиологических процессах организма и ответственна за то, чтобы организм всегда стремился к какой-нибудь цели, будь то начинание, исследование, перемены в окружении, игра или творчество. Она движет человека в направлении повышенной автономии и самодостаточности [Там же, С.534-535].

В противовес Скиннеру и современному бихевиоризму, К.Роджерс полагал, что на основе изучения только объективных условий окружающей среды нельзя адекватно объяснить действия человека. В феноменологической психологии поведение человека регулируется его уникальным восприятием окружения: каждый из нас реагирует на события в соответствии с тем, как мы субъективно их воспринимаем. И никто с полным основанием не может утверждать, что его чувство реальности лучше или правильнее, чем у кого-то еще [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.537-538, 554]. По Роджерсу, поведение человека чаще всего согласуется с его Я-концепцией (которая включает наше восприятие того, какие мы есть, какими, как мы полагаем, мы должны и хотели бы быть). Переживания, находящиеся в соответствии с Я-концепцией человека могут осознаваться и точно восприниматься, а переживания, находящиеся в конфликте с его "Я", образуя угрозу Я-концепции, не допускаются к осознанию и точному восприятию [Там же, С.545-547].        

Между двумя "крайними" группами теорий находится большое число теорий с промежуточной или умеренной позицией относительно вопроса о свободе. Яркий пример - социально-когнитивная теория А.Бандуры [А. Bandura (а), Р. 1175-1184], в основе которой лежит концепция взаимного детерминизма [А. Bandura (b), Р. 344 -358], т.е. двусторонней и непрерывной связи между а) открытым поведением, б) окружением (поощрением, наказанием), в) личностными факторами (ожиданиями, самовосприятием и др.). Люди воздействуют на окружение в той же мере, в какой окружение воздействует на них. Вследствие этого индивиды не являются ни беспомощными объектами, всецело контролируемыми окружением, ни совершенно свободными существами, которые могут делать все, что им вздумается. Они обладают способностью саморегуляции, т.е. могут контролировать свои чувства, мысли и действия с помощью ожидаемых результатов, но они могут делать это лишь до некоторой степени.

Так или иначе, с точки зрения обрисованного нами проблемного поля этот богатый спектр психологических концепций объединяют, по крайней мере, две основные заслуги. Во-первых, они акцентировали значимость внутренних аспектов свободы. А во-вторых, они придали проблеме свободы эмпирический статус. Как то, так и другое в нестабильном, кардинально меняющемся обществе представляется особо важным. Кроме того, каждая теория, сосредоточившись на изучении одного или нескольких факторов или ограничителей индивидуальной свободы, даже если она и абсолютизировала силу их влияния, тем не менее, в конечном счете, приумножила накопленное знание о столь многогранном и сложном феномене, каким является свобода.

Так, З.Фрейд явно преувеличивал значение бессознательных процессов в поведении человека, но он первым обратил на них внимание психологов, придав концепции бессознательной жизни эмпирический статус. К настоящему времени в психологии накоплено богатое знание о роли и механизмах влияния неосознаваемых процессов на поведение человека, и перед современными психологами человек, как правило, уже не предстает исключительно рациональным, впрочем, как и исключительно иррациональным. Сильная приверженность положению свободы, впервые особенно ярко проявившаяся у А.Адлера, и ее полное отсутствие у Б.Ф. Скиннера, надо полагать, оказали воздействие на формирование более сбалансированной позиции на соотношение психических, экономических и идеологических факторов индивидуальной свободы. Особо отчетливо она сформулирована Э.Фроммом: "Я все время подчеркивал психологический аспект свободы, но неоднократно напоминал, что психологические проблемы не могут быть отделены от материальной основы человеческого бытия: экономической, социальной и политической структуры общества" [Э. Фромм, С.225]. Но, "несмотря на взаимозависимость экономических, психологических и идеологических факторов, каждый из них обладает и некоторой самостоятельностью. Особенно это касается экономического развития... Что касается психологических сил, мы показали, что это верно и для них: они определяются внешними условиями жизни, но имеют и свою собственную (курсив мой - М.Ш.) динамику, то есть они являются проявлением человеческих потребностей, которые могут быть как-то видоизменены, но уничтожены быть не могут" [Там же, С.247]. Так что идеи или доктрины могут стать активной силой истории лишь в том случае, если они отвечают психологии людей, которым эти идеи адресованы, настоятельным психологическим потребностям определенных социальных групп [Там же, С.63].

Важная отличительная особенность и уникальная заслуга психологии свободы видится еще и в том, что свои теоретические достижения она постоянно пытается использовать на практике - для решения (ослабления) личных проблем или для объяснения (защиты от) нежелательных повседневных взаимовлияний одних людей на других. В этой связи, прежде всего, хотелось бы упомянуть о детальном обследовании отдельных людей с помощью психоанализа. Психоаналитическая терапия с помощью достаточно хорошо апробированных методов - свободных ассоциаций, тщательного наблюдения мыслей, снов, фантазий человека, не задержанных его внутренней цензурой, интерпретаций сопротивления и пр., - пытается прорвать "завесу обманчивых рационализаций" и через постижение бессознательного дать возможность человеку более глубоко понять свою личность. Последующее "эмоциональное переучивание" позволяет перенести эти новые знания о себе в повседневную жизнь [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.147-151; Э. Фромм, С.120-121]. Глубже осознавая свои желания и возможности, люди, тем самым, повышают свои шансы продвинуться в направлении большей индивидуальной свободы и самоактуализации.

Другое тесное переплетение психологии свободы с практикой видится в развитии психологии влияния, которая изучает психологические механизмы регулярного и умелого влияния одних людей на других и механизмы уступчивости со стороны этих других, нередко говорящих "да" автоматически, не задумываясь. В ходе повседневных взаимодействий "профессионалами уступчивости" выступают самые разные люди: торговые агенты, работники рекламы, вербовщики, сборщики средств, соседи, друзья, дети и т.п. Кроме принципа личного материального интереса ("каждый человек хочет получить как можно больше и заплатить как можно меньше за свой выбор"), который Р. Чалдини - автор психологии влияния, - рассматривал как аксиому, "профессионалы уступчивости" вынуждают людей сказать "да" с помощью шести самых главных и надежных "орудий влияния". Их универсальность поражает непрофессионалов, а повседневное воздействие на уменьшение уровня свободы настолько сильно и неосознаваемо, что охарактеризуем здесь, хотя бы вкратце, каждый из них:

- принцип взаимного обмена: в нормах человеческой культуры - стараться каким-то образом оплатить за то, что предоставил нам другой человек. Поэтому одна из излюбленных тактик определенного рода "профессионалов уступчивости" заключается в том, чтобы что-нибудь дать человеку перед тем, как попросить его об ответной услуге. Чтобы при этом было с кого спросить, делаются, к примеру, вклады в предвыборные кампании обоих главных кандидатов на важный пост. Будучи универсальным, это правило способно существенно снизить уровень индивидуальной свободы, ибо вступает в силу даже тогда, когда нам оказывают услугу, о которой мы не просили. Под бременем моральных обязательств оно может подтолкнуть нас согласиться на гораздо более серьезную ответную услугу. Так или иначе, в этом случае выбор за нас делают те, кому мы чем-нибудь обязаны [Р. Чалдини С.34-64];

- правило последовательности: большинство людей стремятся быть и выглядеть последовательными в своих словах, мыслях и делах. Принятые обязательства, даже ошибочные, имеют тенденцию к "самосохранению", поскольку могут "создавать собственные точки опоры". И "профессионалы уступчивости" используют ряд правил, чтобы люди приняли нужное им начальное обязательство [Там же, С.66-109];

- принцип социального доказательства: решая, чему верить и как действовать в данной ситуации, люди ориентируются на то, чему верят и что делают в аналогичной ситуации другие люди, особенно "похожие другие". Этот принцип настолько универсален и могущественен, что проявляется при совершении самых разных действий: от решения что-либо купить или пожертвовать деньги на благотворительные нужды до самого фундаментального решения - жить или умереть (вспомним, открытый психологами феномен "подражательных самоубийств"). Принцип социального доказательства особенно эффективен в неопределенной ситуации, когда люди сомневаются и не уверены в своих силах [Р. Чалдини С.112-153];

- правило благорасположения: как правило, мы охотнее всего соглашаемся выполнять требования тех, кого знаем, и кто нам нравится. Поэтому многие благотворительные организации вербуют добровольцев для сбора пожертвований вблизи их собственных домов, прекрасно понимая, насколько труднее отказать другу или соседу, чем постороннему человеку. Специальные исследования показали, что мы автоматически приписываем индивидам, имеющим приятную внешность, такие положительные качества, как талант, доброта, честность, ум. И даже не осознаем, насколько велика роль физической привлекательности в нашем восприятии других людей. Внешне привлекательные политики на выборах получают гораздо больше голосов, чем непривлекательные; подсудимые, обладающие приятной внешностью, имеют больше шансов на снисхождение судей; красивые люди чаще получают помощь, когда в ней нуждаются [Там же, С.160, 161]. Во всех этих случаях эти люди сталкиваются с меньшим числом барьеров или тратят меньше усилий на их преодоление, чем другие люди в аналогичной ситуации;

- принцип влияния авторитета: склонность к повиновению авторитетам очень сильна (повсеместно, а не только в авторитарных обществах), причем зачастую люди склонны автоматически реагировать на символы авторитета (например, титул, марку машины), а не на авторитет как таковой. Согласие с диктатом авторитетных фигур очень часто имеет реальные практические преимущества и представляется логичным, ибо они имеют гораздо больший доступ к информации и власти. Это приводит к тому, что часто люди повинуются авторитетам даже тогда, когда это бессмысленно [Р. Чалдини, С.192-214]. В укоренении мыслей о необходимости повиновения авторитетам большую роль играет религиозное обучение. Так, в Ветхом завете рассказывается о готовности Авраама вонзить кинжал в сердце своего юного сына по приказу Бога, данному без всяких объяснений с целью проверки Авраама на послушание. Так или иначе, любое действие, даже бессмысленное и несправедливое, представляется правильным, если оно совершено по команде достаточно высокого авторитета [Там же, С.199];

- дефицит, или правило малого: ценность чего-либо позитивного в наших глазах существенно увеличивается, если оно становится менее доступным. В этом случае степень нашей свободы уменьшается; а мы ненавидим терять ту свободу, которая у нас есть. Вот как объясняет реакцию людей на уменьшение степени личного контроля психолог Джек Брем в своей теории психологического реактивного сопротивления. Всякий раз, когда что-то ограничивает наш выбор или лишает нас возможности выбора, потребность сохранить наши свободы заставляет нас желать их значительно сильнее, чем прежде, и предпринимать соответствующие попытки. [Р. Чалдини, С.221-222]. Отсюда, в частности, следует, что опаснее предоставлять народу свободы на некоторое время, чем не предоставлять их вообще. Не случайно протест американских негров был более активным тогда, когда их урезали в гражданских правах после периода относительного благополучия, чем тогда, когда уровень их благосостояния был стабильно низок [Там же, С. 233]. Когда какой-то предмет становится для нас менее доступным, наша свобода иметь его становится ограниченной, мы приписываем ему дополнительные положительные качества и начинаем сильно стремиться к обладанию им. При этом мы редко осознаем, что в основе этого стремления могут лежать вовсе не достоинства данного предмета, а наше психологическое реактивное сопротивление. Сопротивление давлению принципа дефицита в повседневной жизни затруднено, потому что возникновение дефицита возбуждает эмоции и затрудняет рациональное мышление. Поэтому в умелых руках принцип дефицита - могучее "орудие влияния" [Там же, С.227, 239, 243].

Таким образом, в повседневную практику тесно вплетены психологические механизмы влияния одних людей на других. Большинством индивидов эти механизмы зачастую не осознаются, что не позволяет им своевременно защищаться от нежелательных влияний и препятствовать снижению уровня своей свободы. Психологи полагают, что быстрый темп и информационная насыщенность современной жизни будут способствовать все большему распространению "неразмышляющей податливости" в будущем [Р. Чалдини, С.14]. Поэтому изучение механизмов автоматического влияния и выработка стратегий защитного поведения по-прежнему будет актуальной задачей психологии.

*      *      *

Итак, мы должны признать, что психология внесла и продолжает вносить важный вклад в углубление понимания и в "заземление" проблемы свободы, используя для этого самые разные эмпирические методы (изучение клинических случаев, эксперименты, интервью, тесты, наблюдения и др.). Ее влияние особенно велико (1) в понимании внутренних аспектов свободы; (2) в привлечении внимания к неосознаваемым состояниям и нерациональным действиям; (3) в накоплении знания о разного рода факторах и механизмах, влияющих на динамику индивидуальной свободы в повседневной жизни; (4) в обосновании наличия собственной динамики у психологических факторов, а также (5) в выработке практических приемов, помогающих конкретным людям повысить (или сохранить) уровень своей свободы в проблемных и нормальных жизненных ситуациях.

Коль скоро это так, отвечает ли психология требованиям нашего проблемного поля? Как видно из анализа основных психологических теорий и концепций, психология в ее чистом виде отвечает только одному требованию из трех (эмпирическая проверка теоретических положений). Да и то не всегда. Некоторые из конструктов, как мы видели, слишком расплывчаты для эмпирической проверки или слишком глобальны, чтобы дать им рабочие определения (например, "тенденция актуализации" Роджерса, "творческое "Я" Адлера, структурные концепции Фрейда). В этом смысле многие положения их теорий нельзя считать строго фактически доказанными. Впрочем, чтобы опровергнуть их, тоже нет эмпирических оснований. Это сближает многие психологические теории с философскими.

Кроме того, как правило, вне поля зрения психологов - внешняя "проекция" свободы, а также межгрупповые различия в ее образах и механизмах реализации. Внешние аспекты свободы, если и изучаются психологами, не связываются с изменением типа общественной системы или преобразованиями в рамках одного типа (с изменением системы прав и других институтов, социальных зависимостей и неравенств в обществе). Не рассматривается и воздействие всех этих внешних трансформаций на динамику индивидуальной (внешней и внутренней) свободы представителей разных социальных групп. В этом смысле внешняя проекция свободы в том виде, в каком она представлена в большинстве психологических концепций, имеет, скорее, "сквозной" характер, будь то: влияние на человека значимого или незначимого другого; механизмы влияния, которые он осознает или которые не осознает; сферы и процессы влияния - воспитание, обучение, интеллектуальное развитие, самоактуализация и др., а также способы изменения пространства возможностей и способности быть свободными - психотерапия и манипуляция. И хотя значимость внутренних аспектов свободы в меняющемся обществе особо велика, вне социального (и кардинально меняющегося) контекста они не выглядят убедительными и в очерченном проблемном поле не обладают удовлетворительной объясняющей силой.

4. Право и свобода

Вопрос о свободе в меняющемся обществе, разумеется, не может быть решен без исследования ее взаимосвязи с правом и законом, а последних - друг с другом. Иными словами, - вне разработанной в правоведении либеральной концепции "правопонимания" с ее разграничением права и закона, делением законов на правовые и антиправовые, нелегитимностью неправового закона; учетом различий в восприятии одних и тех же законов разными социальными группами в качестве правовых или неправовых [Завадская Л.Н., Нерсесянц В.С.,Лившиц Р.З., Малеин Н.С. и др.].

Согласно либеральной (либертальной) концепции правопонимания, право - это всеобщая мера свободы (т.е. мера общезначимая и одинаковая для всех людей, независимо от их физического, умственного, имущественного состояния и др.). Одновременно это и необходимая форма свободы людей, поскольку свобода (ее бытие и реализация) возможна и действительна лишь как право и в форме права. Или свобода (в правовой форме) - или произвол (в тех или иных проявлениях), а третьего не дано [В.С. Нерсесянц (б), С.23, 25, 34]. В ходе исторического развития первоначально несвободная масса людей постепенно преобразуется через механизм права (формального правового равенства) в свободных индивидов. "Правовое равенство делает свободу возможной и действительной во всеобщей нормативно-правовой форме, в виде определенного правопорядка" [Там же, С.25].

Противопоставление права и свободы встречается тогда, когда под правом понимаются любые веления власти, когда законы могут иметь неправовой, произвольный характер, короче, когда исходят из доктрины реализации права, санкционированного государством. Либеральная же концепция "правопонимания" преодолевает отождествление права и закона. Она предполагает рассмотрение права как независимого от воли и произвола законодателя социального явления, которое обладает своей собственной природой и базируется на собственном принципе. Речь идет о принципе формального равенства, предполагающем свободу индивидов как субъектов права, право как всеобщий масштаб и равную меру свободы индивидов. "Закон, соответствующий содержанию и смыслу принципа правового равенства и свободы, - это и есть правовой закон (выделено мною); иначе мы имеем дело с правонарушающим законом, антиправовой "нормативностью" политико-приказных актов" [В.С. Нерсесянц (а), С.291; В.С. Нерсесянц (б), С.33-34]. Исполнение неправового закона под принуждением государства (напр., закона, противоречащего Конституции и нарушающего права и свободы человека и гражданина) есть узаконенный произвол [Н.С. Малеин, С.26-32].

Однако, сознавая, что вопрос о свободе не может быть решен вне либеральной концепции правопонимания, мы должны признать и то, что только в этих рамках он также не может быть решен. Прежде всего, потому, что даже самое прогрессивное право, само по себе, еще не превращает общественные отношения в правовые, а лишь подключается к ним в совместном воздействии на регулируемое поведение. Право как нормативная система регулирует поведение людей через наполнение той или иной сферы человеческой деятельности правовыми связями и зависимостями, которые действуют наряду с иными социальными факторами, совместно влияя на поведение людей [В.Н. Протасов]. И здесь, как говорится, возможны варианты: взаимоотношения правовой структуры с другими социальными структурами в каждом конкретном обществе и в разные моменты времени могут складываться по-разному.

Неизменным остается только то, что любая правовая система в той или иной мере соответствует сложившимся социальным отношениям и обусловлена ими. Так, социальную структуру рабовладельческих и феодальных обществ отражало (и закрепляло) право-привилегия, или сословное право. Буржуазному обществу соответствует формальное (абстрактно равное) право. В современных условиях постепенно формируется третий исторический тип права - социальное право, охраняющее общечеловеческие ценности равного права, но преодолевающее формализм буржуазного права при помощи системы государственных гарантий и правовых преимуществ для социально обездоленных слоев общества [О.Э. Лейст, С. 3-13].

Определенной правовой системе так или иначе соответствует и определенный уровень общественного правосознания. Правосознание в значительной степени определяет все процессы, связанные с формированием права, и представляет собой важную часть правовой реальности [И.А. Исаев]. Причем, если в западной общественной и научной традиции "свобода есть право делать то, что дозволено законами" (Ш.Л.Монтескьё), и "мы должны стать рабами закона, чтобы быть свободными" (Цицерон), то одной из характерных черт русской дореволюционной мысли, напротив, было отрицательное или пренебрежительное отношение к праву. Так, в глазах славянофилов право было "внешней правдой", которая заменяет человеческую совесть полицейским надзором; Герцен рассматривал неуважение к праву как историческое преимущество русского народа, свидетельство его внутренней свободы и способности построить новый мир; русские анархисты считали право, наряду с государством, инструментом прямого насилия; и др. [А. Валицкий, С. 25].

Предубежденное отношение русских мыслителей к праву зачастую базировалось на представлениях о его несовместимости с нравственностью, неспособности ограничить власть государства. Так, Л.Толстой, отождествляя право с возведенной в закон волей власть имущих восклицал: "Право! Что...называется этим странным словом?.. правом в действительности называется для людей, имеющих власть, разрешение, даваемое ими самим себе, заставлять людей, над которыми они имеют власть, делать то, что им - властвующим выгодно... Право государственное есть право отбирать у людей произведения их труда, посылать их на убийства, называемые войнами... Право гражданское есть право одних людей на собственность земли, на тысячи, десятки тысяч десятин и на владение орудиями труда, и право тех, у кого нет земли и нет орудий труда, продавать свои труды и свои жизни, умирая от нужды и голода, тем, которые владеют землею и капиталами. Уголовное право есть право одних людей ссылать, заточать и вешать... Ведь все дело очень просто: есть насилующие и насилуемые, и насилующим хочется оправдать свое насилие" [Там же, С. 26].

Правовой нигилизм - неотъемлемая черта не только российской мысли, но и российской общественной традиции. "Не я виноват, - писал В.О.Ключевский, - что в русской истории мало обращаю внимания на право: меня приучила к тому русская жизнь, не признававшая никакого права. Юрист строгий и только юрист ничего не поймет в русской истории, как целомудренная фельдшерица никогда не поймет целомудренного акушера" [В.О.Ключевский, С.68]. Неслучайно еще В.Даль определял свободу через волю и распространял это понятие на гораздо более широкий круг явлений, чем допускает западная традиция: вплоть до "полного, необузданного произвола или самовольства" [В.Даль, С.151].

Представляется, что и в настоящее время априорное включение в определение свободы требования соблюдения провозглашенных правовых норм, вполне оправданное в других обществах, особенно западных, в нашем случае нецелесообразно. Оно резко сузило бы познавательные возможности в обнаружении конкретных типов социетальной и индивидуальной свободы, реально формирующейся в современном российском обществе. Это, разумеется, не исключает необходимости изучения места права и законности в современных образах свободы разных групп, роли неправовых ограничителей современной свободы, правовых и неправовых механизмов социальной адаптации к ним. Однако все эти задачи лежат за пределами правоведения.

*      *      *

Таким образом, каждая наука, изучавшая свободу, внесла свой вклад в познание этого сложного и многогранного феномена. Каждая наука заботливо возделывает свой участок на "поле свободы", порой вторгаясь на территории других наук с тем, чтобы вернуться обогащенной новыми перспективами и способами анализа. Обозначим, хотя бы вкратце, те достижения философии, экономики, психологии и права, которые особенно важны для нашего исследования.

Как только экономический человек (максимизатор или ограниченный рационализатор), который всегда стремится поступать наилучшим (или удовлетворительным) для себя образом, выйдет за пределы экономической теории и окажется в нашем проблемном поле, мы должны будем признать, что для исследования его свободы собственно научных способов явно недостаточно. Философия и отчасти психология задают границы познания феномена свободы, с которыми нам придется в дальнейшем считаться. Философы убедили нас, что конечные причины поступков и желаний людей (т.е. свободу воли) нельзя познать эмпирическим путем - это метафизическая проблема. Психологи с помощью эмпирических методов вскрыли феномен неосознаваемых состояний и нерациональных действий, активно присутствующих в социальной жизни человека. В результате наш "ограниченный рационализатор" стал еще более ограниченным и загадочным.

И хотя он наделяется психологами некой врожденной способностью (стремлением) к свободе - содержится ли она в его творческой силе (Адлер) или в тенденции к актуализации (Роджерс), - те же самые психологи показали, как в ходе повседневных социальных взаимодействий он постоянно теряет свою свободу, выступая объектом влияния и манипулирования со стороны других людей. Избавиться от этого влияния гораздо труднее, чем попасть под него, так что "неразмышляющая податливость" в современном обществе стремительно нарастает. Однако мы вынуждены будем абстрагироваться от большой части зависимостей, которые так кропотливо и неустанно вскрывают психологи, ограничившись, прежде всего, теми внешними воздействиями, которые связаны с изменением типа социетальной свободы и системы социальных неравенств.

Это не значит, что психологическим аспектам свободы в данной работе вообще не окажется места. Во-первых, каждый человек реагирует на события в соответствии с тем, как он их субъективно воспринимает и переживает. Так что внутренняя проекция свободы, особо важная в реформируемом обществе, будет находиться в центре нашего внимания. Во-вторых, среди вскрытых психологами механизмов влияния одних людей на других есть такие, которые пригодны для познания взаимосвязи между социетальной и индивидуальной свободами в меняющемся обществе. Я имею в виду, прежде всего, теорию психологического реактивного сопротивления Джека Брема, приложимую не только к предметам-товарам, ставшим менее доступными для потребителей, что ограничило свободу последних и усилило их стремление обладать этими предметами. Причем вовсе не из-за их особых достоинств, а в силу психологического сопротивления. То же верно и для прав и свобод, которые предоставили лишь на некоторое время или (добавлю от себя) провозгласили, не создав условий и механизмов реализации.

Наконец, важно помнить и о том, что законы, по которым меняются границы дозволенного, могут быть не только правовыми, но и неправовыми, а право само по себе не превращает общественные отношения в правовые, и потому не всесильно.

Вместе с тем следует признать, что ни один из четырех рассмотренных выше подходов не является полностью подходящим для задач нашего исследования. Продвигая вопрос о свободе в одних отношениях, они "пробуксовывают" в других, что не позволяет ни одному из них, как и всем вместе взятым, лечь в основу формирования целостного представления о закономерностях, механизмах и перспективах современного трансформационного процесса в посткоммунистических обществах в контексте свободы-несвободы.

Несколько упрощая, можно сказать, что философскому подходу к свободе не хватает для этого эмпиричности, связанности с конкретными реалиями реформируемого общества. "Узкоэкономический" подход, не позволяющий охватить все грани свободы в их взаимосвязи и взаимообусловленности, не отвечает требованию комплексности. Познавательные возможности "универсальной" версии экономического подхода, претендующей на объяснение всех форм человеческого поведения, напротив, ограничиваются излишней глобальностью. Психологический подход, выигрывая в акценте на внутренних аспектах свободы и использовании эмпирических методов, проигрывает в изучении внешних аспектов свободы, а также их взаимосвязи с внутренними. Для правового подхода к свободе в большей мере характерна обратная ("внешняя") тенденция, с акцентом на нормативность. Причем ни один из этих подходов не делает акцент на групповом уровне социальной реальности.

Положение усугубляется тем, что концепции, разработанные в рамках этих подходов, привели к прямо противоположным решениям центральных вопросов нашего исследования. Я имею в виду, прежде всего, характер взаимосвязи между разными уровнями свободы - индивидуальным и социетальным, что особенно актуально "здесь и сейчас", в реформируемом российском обществе. Это - предмет следующей главы.

Феномен свободы - предмет исследования многих наук: философии, экономической теории, психологии, права и пр. Отдельные аспекты свободы (свобода выбора профессии, места жительства и т.д.) изучались и социологией. Какая же из этих наук (если брать ее подход в "чистом" виде) более всего готова к изучению и объяснению описанного выше "проблемного поля"?

1. Философия свободы

В философии вопрос о свободе очень древний, споры о ней во все времена, по признанию самих же философов, уступали в остроте, пожалуй, лишь спорам о Боге. Объединяет же разные философские системы то, что смотрят они на этот вопрос исходя из специфики общефилософского средства мышления - предельного описания. "Философские проблемы становятся таковыми, если они ставятся под луч одной проблемы - конечного смысла". Философ строит понятия, посредством которых ситуации можно представить в предельно возможном виде и затем мыслить на этом пределе, в виде предельно осуществляемой идеи. При этом философ вовсе не утверждает, что эти предельные описания являются изображением каких-то реальных предметов в мире. Для него предельное описание есть лишь средство мышления [М.К.Мамардашвили, С.57-61].

В философском предметном поле проблема свободы, как правило, разделяется на три части: проблему свободы действия, проблему свободы выбора и проблему самого хотения, или свободы воли. Причем акцент делается на изучении проблемы свободы воли, т. е. на изучении последних оснований наших поступков и мотивов. [С.А. Левицкий, с.8; В.Виндельбанд, С. 520].

Проблему свободы действия философы именуют первым, внешним слоем проблемы, который не затрагивает ее существа. Чаще всего свободу действия относят к проблеме "практической", "технической". И хотя философы признают, что подлинная свобода должна охватить и свободу действия, в их предметном пространстве проблема свободы не может быть решена и даже правильно поставлена, если исходить из проблемы свободы действия: "Мы вообще не писали бы о ней, если бы в умах некоторых проблема эта не смешивалась с собственно проблемой свободы" [С.А. Левицкий, С.8, 10].

В самом деле, свобода действия заключается в беспрепятственном переходе какого-нибудь уже имеющегося у человека желания в движение его тела, которое соответствовало бы цели этого желания. Иными словами, она состоит в том, что человек может делать то, что хочет, если этому не мешает его собственный организм. Являясь внешней и внутренней предпосылкой для какой бы то ни было серьезной жизненной деятельности, эта свобода издавна считалась одним из основных прав человека [В.Виндельбанд, С.522, 527, 580]. Однако она далеко не исчерпывает проблемы социальной свободы человека в контексте философии.

В частности, откуда берется у человека то желание, которое он (пусть и беспрепятственно) реализует? Не является ли оно навязанным ему извне чуждыми его "Я" силами, о действии которых он и не догадывается? В известном примере с "падающим камнем" Б. Спиноза говорит о том, что этот камень может "думать, что он в высшей степени свободен и продолжает движение не по какой иной причине, кроме той, что он этого желает. Такова же та человеческая свобода, обладанием которой все хвалятся и которая состоит только в том, что люди сознают свое желание, но не знают причин, коими они детерминируются" [Спиноза Б., С.592]. Так что наличие свободы действия еще не означает наличия свободы воли. В то же время и относительная утрата свободы действия так же не указывает на утрату свободы воли: заточенный в тюрьму или попавший в плен человек, несмотря на резкое ограничение свободы действия, может оставаться полным хозяином в мире своего сознания.

Кроме того, в социальной жизни внешнее принуждение (прямое ограничение свободы действия) нередко тесно переплетается с внутренним (ограничением свободы выбора из-за психического принуждения, угрозы одного человека другому, заставляющего последнего покориться воле первого), а часто и скрывается под оболочкой этого внутреннего, психического принуждения. Так, человек, заключенный в тюрьму может делать в своей камере все, что ему угодно: кричать, шуметь, отказываться от пищи, не подчиняться приказаниям. Но чаще всего он этого не делает. Раб или крепостной человек может перестать повиноваться своему господину, сбежать от него, но он тоже этого не делает. Почему же они отказываются от оставшейся у них свободы действия? Потому что как тот, так и другой знают, что нарушение воли тех людей, в руках которых находится физическая власть над ними, еще более ухудшит их положение и отнимет у них последние остатки свободы действия. Здесь непосредственно ограничена не свобода действия, а свобода выбора. Находясь под психическим давлением, человек из боязни решает подчиниться чужой воле [В.Виндельбанд, С.528].

С ростом зрелости общества физическое принуждение все больше заменяется психическим, "внутренний процесс выбирающей воли человека ставится в такие крепкие рамки, что приходится только в исключительных случаях прибегать к ограничению свободы действования"; все большее число ограничений накладывается не на свободу действия, а на свободу выбора [В.Виндельбанд, С.529]. Что же происходит внутри нас, когда мы выбираем?

Проблема свободы выбора в философии не без основания считается более сложной, чем проблема свободы действия. Центральный вопрос здесь - вопрос о внутренних границах самого хотения: "Способна ли человеческая воля выбирать между мотивами, или она (воля) является лишь регистратором, приводящим в действие наиболее сильный мотив?". По этому вопросу среди философов нет (и не было никогда) такого единства, какое имеется во взглядах на свободу действия. Одни - детерминисты - полагают, что волевая жизнь человека сводится к борьбе мотивов, в которой автоматически побеждает мотив сильнейший, а воля является лишь регистратором, приводящим в действие наиболее сильный мотив. Какой из мотивов при этом окажется наиболее сильным, мы можем узнать лишь из практики, по собственному опыту, когда приходится делать выбор между ними [С.А. Левицкий, С.12; В.Виндельбанд, С.533].

Другие, напротив, считают, что человеческая воля сама способна выбирать между разными мотивами. Причем, ситуация выбора возникает лишь в случае приблизительного равенства силы разных мотивов, ибо в случае явного неравенства сил выбор совершается автоматически - по существу, его вообще тогда нет, а есть прямое следование мотиву. Получается, что при этом "победа достигается через прибавление нового, третьего, мотива, так как наше "я" не может оставаться пассивным зрителем мотивов и должно вмешаться в грозящую "ничью" мотивов или отказаться временно от решения" [С.А. Левицкий, С.11-12]. Однако проблема свободы в контексте философии не может быть решена и на этом, более глубинном, уровне анализа. Ибо "я ничем не гарантирован от того, что то, что представляется мне свободным актом выбора-решения, на самом деле предопределено моим характером, воспитанием, средой, не говоря уже об обстоятельствах и факторах более грубого характера. То есть мой, субъективно говоря, "свободный" акт выбора может оказаться на самом деле не выбором, а тем же автоматическим следованием "сильнейшему" мотиву, но о силе которого я в данный момент не имею истинного представления... Пример Спинозы с падающим камнем весьма поучителен: мы можем быть субъективно убеждены в нашей свободе и все-таки быть на самом деле рабами" [Там же, С.12, 14].

Кроме того, психологически неверно, что выбор сопровождается ощущением свободы, нередко "свободный выбор" оборачивается "муками выбора", а чувство облегчения (освобождения) от сделанного выбора в действительности означает ограничение свободы. Поэтому психологическое ощущение свободы или несвободы отнюдь не является доказательством свободы или несвободы, а значит, вопрос о свободе неразрешим на уровне субъективных ощущений свободы-несвободы, которые сопровождают волевой выбор [С.А. Левицкий, С.12-13; В.Виндельбанд, С.534-535, 544].

Таким образом, в философском предметном поле вопрос о свободе не разрешим не только на уровне свободы действия, но и на уровне свободы выбора. И хотя, по мнению самих же философов, истинное решение вопроса должно охватить все три уровня (свободу действия, свободу выбора и свободу воли), именно в проблеме свободы воли заключается собственное ядро вопроса о свободе.

Проблема свободы воли - центральная в философии. Здесь встает последний и самый трудный вопрос: существует ли свобода хотения, определяющего выбор? "....Находится ли во власти человека это самое первичное его воление, следствием которого являются выбор и действие? Мы говорим: человек может выбирать и делать то, что он хочет. Теперь спрашивается: может ли он хотеть то, чего хочет" [В.Виндельбанд, С.581]. "Участвовала ли моя воля в творчестве моей судьбы, моего характера, моей личности или я всю жизнь был лишь полем игры внешних и чуждых моему "я" сил?...Традиционно этот вопрос ставится так: или моя воля есть одно из звеньев в сложной цепи мировой причинности - и тогда воля моя несвободна. Или же моя воля обладает чудесной способностью к самопроизвольным актам - способна нарушать цепь причинности, внося в нее прерывность и принципиальную непредвиденность" [С.А. Левицкий, С.7, 14-15].

Сказать о том, что по этому вопросу у философов нет единой точки зрения, - значит, почти ничего не сказать, ибо таких точек зрения (со своими нюансами и комбинациями нюансов) огромное множество. Однако все они (независимо от ориентации на материалистические, психические, теологические или какие-то другие "чистые модели" детерминизма и индетерминизма [С.А. Левицкий, С.13-51]) основываются на метафизических (сверхопытных) утверждениях и построениях, а потому заведомо далеки от требований нашего проблемного поля.

Очевидно, что, несмотря на широту философского предметного поля, собственно философского научного арсенала явно недостаточно для исследования закономерностей трансформации свободы (социетальной, групповой, индивидуальной) в том или ином конкретном обществе при тех или иных конкретных обстоятельствах. Думается, что в условиях крупных общественных перемен актуализируется проблемность в первую очередь свободы действия и свободы выбора, которые не являются центральными для философов. Выявление реальных закономерностей изменения свободы в ходе реформ предполагает разработку концепций и теорий, которые, опираясь на теоретико-методологические достижения философии, вместе с тем основываются на более эмпирическом и детальном научном анализе, акцентируют иные аспекты проблемы свободы.

2. Экономическая теория и свобода

Требованиям нашего проблемного поля, возможно, в большей мере отвечает экономическая теория, поскольку феномен свободы, в интересующей нас постановке, предполагает выбор жизненных целей и средств их достижения. А современная экономическая наука как раз и объявляет своим предметом поведение, движимое сопоставлением целей и средств. Основываясь на теории рационального выбора, она претендует на объяснение не только экономического, но и всякого человеческого поведения. Кроме того (так уж сложилось), именно экономическая теория ставится выше других социальных наук и объявляется "поистине универсальной грамматикой общественной науки" (Дж.Хиршлайфер, [3]) - идет ли речь о материалистическом экономическом детерминизме К.Маркса, рациональном потребительском выборе Л.Роббинса или о современном "экономическом империализме" Г.Беккера.

Прежде чем перейти к рассмотрению крупномасштабной ("империалистической") версии экономического подхода, отметим, что в экономическом предметном поле в принципе можно обнаружить два подхода к феномену свободы - назовем их узким и широким. В узком смысле предметом исследования являются только экономические свободы, т.е. "права человека на свободное распоряжение своим богатством, доходом, временем и усилиями" [Корнаи, С.407]. Признавая наличие более или менее сильной взаимосвязи экономической свободы с другими видами свобод (политической, интеллектуальной и др.), сторонники "узкого" подхода придают экономической свободе самостоятельное и/или главное значение в системе индивидуальных свобод. Так или иначе, в этом случае экономическая свобода может служить средством достижения других важных целей индивида, то есть иметь инструментальное значение, а может выступать самостоятельной ценностью. Так, Я.Корнаи, подчеркивая самоценность экономической свободы, отмечает: "Даже если патерналистское государство должно наделить меня тем же самым набором предметов потребления, который я свободно выбрал из множества альтернативных наборов, это для меня было бы не одно и то же. Возможность сделать свой собственный выбор, свободно и без какого-либо вмешательства, имеет для меня самостоятельное значение" [Корнаи, С.407].

Изучая ограничители индивидуальной экономической свободы, он выделяет, во-первых, ограничения, общие для разных общественных систем - доход, богатство, капитал (как физический, так и человеческий), и, во-вторых, специфические виды ограничений, свойственных социалистической экономике - бюрократические препоны и синдром хронического дефицита. То обстоятельство, что индивид, несмотря на четко оформившийся (осознанный) спрос и наличие денег, зачастую не может достать желаемый товар, выступает не меньшим препятствием в реализации его целей, чем ограниченность его бюджета [Корнаи, С.409].

Исследуя воздействие хронического дефицита на экономическую свободу индивида, Я. Корнаи отмечает, что "индивиду небезразлично наличие даже тех товаров, которые он не выбирает непосредственно в данный момент, ... что ситуация, в которой выбирается товар С, в то время как оба - С и D - имеются в наличии, не эквивалентна ситуации, в которой выбирается С только потому, что это единственная возможность. В последнем случае человек лишается элементарного права свободного выбора; он теряет нечто, представляющее ценность, хотя и не несет потерь в "благосостоянии" или "полезности", поскольку С так или иначе оказывается предпочтительнее D" [Корнаи, С.410]. Возрастание экономической свободы по мере увеличения возможностей выбора происходит не только в сфере потребления товаров и услуг, а касается и других сфер: собственности и предпринимательства, выбора профессии и места работы, семейных сбережений и инвестирования [Корнаи, С.413-422].

Опираясь на эти основополагающие принципы, представители "узкоэкономического" подхода концентрируют свое внимание на динамике разных компонент экономической свободы и их ограничителей в условиях общественного реформирования, на сравнительном анализе конкретных аспектов экономической свободы в разных общественных системах и др. [Корнаи, С.412-422].

Что касается экономического подхода в широком смысле, то, опираясь на теорию рационального выбора, максимизации или оптимизации полезности, он претендует на объяснение не только экономического, но и всякого человеческого поведения. В этом случае человеческое существование характеризуют следующими фундаментальными положениями: 1) человек стремится к различным целям; 2) время и средства, находящиеся в его распоряжении, ограничены; 3) они могут быть направлены на достижение альтернативных целей; 4) в каждый момент времени разные цели обладают различной важностью. Причем каждое из этих условий в отдельности не представляет интереса для экономиста, но когда все они присутствуют одновременно, поведение, с его точки зрения, неизбежно принимает форму выбора и становится предметом экономической науки [Л.Роббинс, С.16-18].

Сердцевину экономического подхода, по Г.Беккеру, образуют три предположения, связываемые воедино и проводимые твердо и неуклонно: о максимизирующем поведении, рыночном равновесии и стабильности предпочтений . "Общепризнанно, что экономический подход предполагает максимизирующее поведение в более явной форме и в более широком диапазоне, чем другие подходы, так что речь может идти о максимизации функции полезности и богатства все равно кем - семьей, фирмой, профсоюзом или правительственными учреждениями... Когда явно выгодные возможности упускаются фирмой, рабочим или домашним хозяйством, экономический подход не ищет убежища в предположениях об их иррациональности, довольстве уже имеющимся богатством или удобных сдвигах ad hoc в системе ценностей (то есть в предпочтениях). Напротив, он постулирует существование издержек, денежных или психологических, возникающих при попытках воспользоваться этими благоприятными возможностями, - издержек, которые сводят на нет предполагаемые выгоды и которые не так-то легко "увидеть" сторонним наблюдателям" [Г.Беккер, С. 26-27, 29].

Экономический подход не предполагает, что все участники на каждом рынке обладают полной информацией. Однако неполнота информации не смешивается с иррациональностью или непоследовательностью поведения: отказ от получения более полной информации вполне может быть рациональным и порождаться нежеланием нести дополнительные издержки, не покрываемые приростом полезности. Кроме того, экономический подход не требует, чтобы индивиды непременно осознавали свое стремление к максимизации или чтобы они могли внятно объяснить причины устойчивых стереотипов в своем поведении. Более того, этот подход не разграничивает решения важные и малозначащие (вопросы жизни и смерти, с одной стороны, и выбор сорта кофе, с другой), решения эмоционально нагруженные и эмоционально нейтральные (выбор супруга или красок в магазине), а также решения людей с неодинаковым достатком или уровнем образования [Г.Беккер, С. 28-29].

"Я утверждаю, - пишет Г.Беккер, - что экономический подход уникален по своей мощи, потому что он способен интегрировать множество разнообразных форм человеческого поведения... и предлагает плодотворную унифицированную схему для понимания всего человеческого поведения... Главный смысл моих рассуждений заключается в том, что человеческое поведение не следует разбивать на какие-то отдельные отсеки, в одном из которых оно носит максимизирующий характер, в другом - нет, в одном мотивируется стабильными предпочтениями, в другом - неустойчивыми, в одном приводит к накоплению оптимального объема информации, в другом не приводит. Можно скорее полагать, что все человеческое поведение характеризуется тем, что участники максимизируют полезность при стабильном наборе предпочтений и накапливают оптимальные объемы информации и других ресурсов на множестве разнообразных рынков" [Там же, С.26, 38].

Итак, заключает другой сторонник неоклассической методологии экономических исследований К.Бруннер, "максимизирующий человек признает, что все ресурсы, включая его собственное время, ограничены. Каковы бы ни были эти ресурсы, человек стремится обеспечить себе наилучшее положение при тех ограничениях, с которыми он сталкивается. ... В сущности, модель подчеркивает, что индивиды являются рациональными существами. Рациональность, пожалуй, является более важным компонентом гипотезы, нежели максимизирующее поведение. Рациональное поведение направлено на достижение некоторой цели, выраженной функцией полезности. ... Ограниченные вычислительные способности компьютеров и человеческого мозга, издержки сбора и анализа информации, а зачастую и широко распространенная неопределенность не позволяют выразить рациональное поведение в терминах максимизации..."[К. Бруннер, С.58].

В ходе многочисленных дискуссий вокруг модели "рационального максимизатора" часть исследователей склонились к концепции "ограниченной рациональности", разработанной Г.Саймоном. Отказавшись от предпосылки полноты информации, доступной экономическим субъектам (в том числе и из-за такого ограниченного ресурса, как их внимание), он заменил максимизацию полезности достижением удовлетворительного результата. Г.Саймон показывает, что предпосылка рациональности - неотъемлемая часть почти всех общественных наук, а "экспортный товар", который предлагает им экономическая теория, - это не сама по себе идея рациональности, а особая форма рациональности - рациональность человека, максимизирующего полезность и преуспевающего в этом. "Его рациональность простирается так далеко, что распространяется и на спальню: как полагает Гэри Беккер, он будет ночью читать в постели только при условии, если ценность чтения (с его точки зрения) превышает ценность недосыпания его жены" [Г. Саймон, С.9, 17].

Г.Саймон подвергает сомнению потребность в таком "товаре" других наук и обосновывает предпосылку ограниченной рациональности. Это - полусильная форма рациональности, которая предполагает, что экономические субъекты "стремятся действовать рационально, но в действительности обладают этой способностью лишь в ограниченной степени" [Цит. по: О.И. Уильямсон, С.41]. Иными словами, и у Г.Саймона человек ведет себя вполне рационально, но чаще всего останавливает поиски на каком-то приемлемом для него варианте, не доходя до оптимального. В мире, характеризующемся высокой степенью неопределенности и постоянным усложнением мыслительных процессов, как полагает Г. Саймон, следует принимать в расчет не только рациональность выбора (т.е. степень адекватности выбранных решений), но и рациональность процедур принятия решений (т.е. их эффективность в пределах человеческих когнитивных возможностей и ограничений) [Г. Саймон, С.26-27].

Вопреки распространенному мнению, принятие гипотезы ограниченной рациональности скорее расширяет, чем сужает круг проблем, к которым с пользой может быть применен экономический образ мышления [О.И. Уильямсон, С.41]. Коль скоро это так, какие же новые перспективы анализа феномена свободы открывает экономический подход вообще, независимо от того, основывается ли он на сильной форме рациональности, какой является максимизация, или на менее сильной форме, какой является ограниченная рациональность?

*      *      *

Прежде всего, мы должны признать, что, по сравнению с философским, экономический подход позволяет "заземлить" проблему свободы и проникнуть в механизмы реализации свободы конкретным социальным субъектом, имеющим определенные жизненные ценности, цели и возможности их достижения в данных условиях и обстоятельствах. В этом смысле он, казалось бы, в большей мере отвечает требованиям нашего "проблемного поля". Однако констатация того, что поведение социального субъекта в каждый момент времени определяется максимизацией полезности или стремлением к достижению удовлетворительного результата, тоже мало продвигает нас в понимании сущности вопроса о феномене свободы в условиях общественных перемен. Фактически мы должны признать, что в нашем случае познавательные возможности экономического подхода в его широкой версии, еще меньше, чем в узкой. А предсказательные возможности вообще близки к нулю.

В самом деле, какое новое знание о динамике территориальной или, скажем, потребительской свободы может дать обращение к методологии неоклассического экономического анализа, если нам, например, известно, что наш индивид, проживающий в селе, раньше регулярно ездил в город или райцентр, а теперь отказался от этих поездок из-за того, что у него нет денег? Или что по той же причине другой индивид, проживающий в городе, перешел на более скудный набор потребительских благ? Следуя той или иной версии теории рационального выбора, мы можем только сказать, что оба наших индивида в данных условиях поступают наилучшим (или приемлемым, удовлетворительным) для себя образом в рамках доступных им альтернатив. Они сопоставили возможные приобретения от поездок или от улучшения питания с теми дополнительными затратами и усилиями, которые необходимо для этого приложить, и по собственной воле решили: игра не стоит свеч. Лучше уж отказаться от части своих потребностей, чем прилагать дополнительные усилия для их удовлетворения.

По существу, проблеме свободы здесь не остается места, ибо неявно предполагается, что социальный субъект в каждый момент времени уже реализует (реализовал) максимальную (или близкую к ней) степень свободы, которая только доступна ему в данных условиях и при данных ресурсах. Ведь если индивид поступил так, а не иначе, то это решение наилучшим образом соответствует его интересам; он сам сопоставил приобретения с издержками и сделал приемлемый для себя выбор. Потребность в изучении изменений в пространстве доступных ему альтернатив отпадает как бы сама собой.

Зависимость тех или иных элементов индивидуального выбора (целей, возможностей) от интересов других индивидов (социальных групп, государства), а следовательно, и ограничения, накладываемые на одних другими, - вне поля зрения приверженцев экономического подхода в его широкой версии. Но дело не только в недостатках методологии, ориентированной на изучение изолированного индивида. У разных социальных групп - разные жизненные цели и возможности, разные затраты на достижение примерно одинаковых целей и разные шансы стать более свободными в ходе реформ. В условиях ограниченных ресурсов они вынуждены отказываться от разных по значимости жизненных целей. Эти аспекты социальной жизни также не принимаются экономическим подходом во внимание.

По-видимому, этот подход обладает большей объясняющей силой по отношению к поведению, ведущему к приросту полезности (свободы), чем применительно к случаям вынужденного сохранения статус-кво или ухудшения позиций на оси свободы. В принципе, он применим и там, и там, ибо все можно объяснить выбором, основанным на сопоставлении затрат и результатов, максимизацией полезности или поиском приемлемого варианта. Но если экономисты могут найти такое объяснение исчерпывающим и достаточным для того, чтобы включиться в увлекательную игру со строгими зависимостями между спросом, предложением и ценами и новым возвращением к индивиду (максимизатору или ограниченному рационализатору), то для представителей других наук это только отправной пункт, остаться на котором значило бы ничего не понять в сущности и закономерностях изучаемых социальных феноменов.

Несмотря на "могущественность" экономического подхода в его широкой версии, максимум, на который он может рассчитывать в нашем случае, - это стать полезной познавательной предпосылкой, исходной установкой, способной сыграть важную роль в осмыслении как внутренних аспектов свободы разных групп в условиях реформ (эмоциональных и смысловых образов, траектории и др.), так и внешних ограничителей свободы, особенно тех, которые определяются интересами более сильных социальных групп. Поэтому, вооружившись главным положением неоклассической экономической теории (человек всегда стремится максимизировать поведение, сопоставляя цели со средствами их достижения, приобретения - с потерями) как исходной посылкой, мы будем двигаться дальше, чтобы глубже познать внутренние и внешние аспекты трансформации свободы в меняющемся обществе.

Но коль скоро такие универсальные науки, как философия и экономическая теория, не отвечают задачам нашего исследования, быть может, более частные науки окажутся здесь более полезными?

3. Психология свободы

Пытаясь познать человеческую природу, психология также не могла обойти вопроса о свободе: прямо или косвенно он присутствует в большинстве психологических концепций. За редким исключением, все они основное внимание уделяют внутреннему аспекту свободы: "Что такое свобода в смысле человеческого переживания? Верно ли, что стремление к свободе органически присуще природе человека?... Не существует ли - кроме врожденного стремления к свободе - и инстинктивной тяги к подчинению? Если нет, то как объяснить ту притягательность, которую имеет сегодня для многих подчинение вождю? Всегда ли подчинение возникает по отношению к явной внешней власти или возможно подчинение интериоризованным авторитетам, таким, как долг и совесть, либо анонимным авторитетам вроде общественного мнения? Не является ли подчинение источником некоего скрытого удовлетворения; а если так, то в чем состоит его сущность?" [Э. Фромм, С. 15-16]. В центре внимания психологов - динамические факторы в психике человека, которые побуждают его добровольно отказаться от свободы или, напротив, превращают последнюю в заветную цель [Там же].

Изучая особенности переживания человеком чувства свободы-несвободы, осознания и изменения границ своих возможностей, сторонники психологического подхода анализируют взаимодействие человека с другими людьми (включая влияние значимого другого) в самых разных социальных процессах: воспитании, обучении, творчестве, самоактуализации, манипуляции и др. [см., напр., J.A. Easterbrook, Е.И. Кузьмина и др.], - на разных возрастных этапах и уровнях деятельности (мотивационно-потребностном, целеполагании, целереализации и оценивании) [Е.И.Кузьмина, С.76-86; С.120-162].

Движущие силы общественных изменений, включая революции, приверженцы психологии нередко ищут не в социальной организации общества, а в психологическом состоянии людей, их настроении: "Не недостатки старого строя, а неодолимая мечта о новом была и остается двигательной силой революции... Все ищут "гармонии", которой нет в душах и которую надеются найти во внешних условиях... Беда в том, что настроение людей ведет не к улучшению...[строя], а непременно к уничтожению, перевороту... Положение фатальное, но обусловленное не прямо недостатками строя, а психологическим (курсив мой - М.Ш.) состоянием людей" [Л. Тихомиров, С.86-87]. На роль психической причинности указывал и организатор первого Психологического института в России Г.И. Челпанов (1909г.) : "...Я возражаю против того, что психическая причинность есть лишь отражение физической, как утверждает экономический материализм... Психическое, в какой бы то ни было дозе, является одним их факторов исторического процесса" [Цит. по: Е.И. Кузьмина, С.17].

Диапазон понимания степени внутренней свободы, которой обладают люди в выборе направления своих мыслей и в осуществлении контроля над своим поведением и средой, в психологии, как и в философии, очень широк: от отрицания какой бы то ни было свободы выбора до наделения людей полной свободой, от объявления стремления людей к свободе врожденным до обоснования бегства от нее.

Так, одни концепции и подходы ориентированы строго детерминистски, и хотя они существенно различаются в объяснении факторов, определяющих поведение человека, их объединяет то, что все они в принципе исключают саму возможность свободного выбора. Например, в психодинамической теории личности З. Фрейда поведение человека контролируется неосознаваемыми психологическими конфликтами и силами, сути которых человек никогда не сможет полностью узнать. Как известно, Фрейд утверждал, что все проявления человеческой активности (будь то мышление, восприятие, чувства, память или стремления и действия) определяются мощными инстинктивными силами, в особенности сексуальным и агрессивным инстинктами. Люди ведут себя так или иначе потому, что их побуждает к этому бессознательное напряжение, и их действия служат цели уменьшения этого напряжения. Инстинкты как таковые являются "конечной причиной любой активности" [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.116]. Ясно, что в столь жестко биологически детерминированном подходе не остается места для таких феноменов как свобода выбора, ответственность, самоопределение. В лучшем случае речь может идти лишь об иллюзии свободы, главенствующей над отдельными людьми или над всем человечеством.

В отличие от З.Фрейда, другой непоколебимый детерминист Б.Ф.Скиннер искал детерминанты поведения не внутри человека, а вне его: "Переменные, функцией которых является поведение человека, лежат в окружении" [Там же, С.354]. Как радикальный бихевиорист он категорически отвергал идею о внутренних факторах (неосознанных импульсах, архетипах, чертах личности), которые определяют поведение человека. В своей теории оперантного научения Б.Ф. Скиннер утверждал, что поведение детерминировано, предсказуемо и контролируется окружением и наилучшим образом постигается в терминах реакций на окружение. Он полагал, что личность представляет собой не что иное, как определенные формы поведения, приобретенные посредством оперантного научения. Суть такого научения состоит в том, что подкрепленное поведение стремится повториться, а поведение неподкрепленное или наказуемое имеет тенденцию не повторяться или подавляться [Там же, С.352]. Таким образом, по Скиннеру, наше поведение есть продукт предшествующих внешних подкреплений, и все люди, послушно и пассивно адаптируясь к тому, что диктует окружающая среда, абсолютно зависимы от их прошлого опыта научения. Так что, получается, никто не имеет свободы выбора собственного поведения.

На противоположном полюсе находится группа ученых, которых, напротив, отличает сильная приверженность положению свободы. Так, А.Адлер, которого в современной теории психологии считают первым социальным психологом, хотя и признавал значимость социальных детерминант личности, в то же время настаивал на том, что люди обладают способностью творить свою судьбу и преодолевать как свои примитивные побуждения, так и неконтролируемую среду в борьбе за более удовлетворительную жизнь. Он признавал, что на формирование личности влияет и наследственность, и окружающая среда, но в то же время считал, что люди - это нечто большее, чем только продукт действия этих двух влияний. По Адлеру, люди обладают творческой силой, которая дает им возможность формировать цели, принимать решения и выстраивать различные жизненные планы, сопоставимые с целями и ценностями [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.183]. Эта творческая сила влияет на каждую грань человеческого опыта (восприятие, память, фантазии, сны, мечты) и делает человека свободным (самоопределяющимся) индивидуумом, архитектором своей собственной жизни. Иными словами, в индивидуальной теории личности А.Адлера имеет значение не то, чем человек наделен от рождения (конституция) или с чем он сталкивается в жизни (окружение), а то, как он сам распоряжается тем и другим [Там же, С.166, 184].  

Идеи А.Адлера оказали влияние на взгляды представителей гуманистической психологии, которые также исходили из того, что люди - разумные и активные творцы своей собственной жизни, сама сущность человека постоянно движет его в направлении личного роста, творчества, самодостаточности, если только чрезвычайно сильные обстоятельства окружения не мешают этому [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.479]. Так, стоявший у истоков гуманистической психологии А.Маслоу полагал, что поведение человека регулируется иерархией потребностей. Первую ступень его пирамиды образуют самые основные, сильные и неотложные из всех потребностей - потребности физического выживания, а самую верхнюю ступень - потребности самоактуализации, которые, по Маслоу, выступают на первый план, как правило, тогда, когда все остальные потребности удовлетворены в достаточной мере. Чем выше человек поднялся по лестнице потребностей, тем он свободнее от влияния Д-мотивов (дефицитные мотивы, которые заключают в себе чуть больше, чем низкоуровневые потребности - физического выживания, безопасности, - и которые являются стойкими детерминантами поведения). В этом случае у человека больше возможностей развивать свою собственную индивидуальность, он может функционировать на уровне метапотребностей, то есть реализовать врожденное побуждение актуализировать свой потенциал [Там же, С.489-499]. Иными словами, чем выше человеку удается подняться в иерархии потребностей, тем он становится свободнее.

Наконец, сильная приверженность свободе отличает и наиболее известного представителя феноменологической психологии К. Роджерса. Он также считает, что люди свободны в решении, какой должная быть их жизнь (в контексте врожденных способностей и ограничений), т.е. играют активную роль в формировании своей жизни. Клинический опыт убедил его, что в трудных жизненных ситуациях, люди, в конечном счете, сами принимают решения и сделанный ими выбор определяет направление дальнейшего развития личности даже в большей степени, чем признает экзистенциальная философия [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.551-552]. В теории К. Роджерса свобода рассматривается как составная часть тенденции актуализации. Этот некий объединяющий мотив ("один центральный источник энергии в организме"), вдохновляющий и регулирующий все поведение человека, представляет собой "свойственную организму тенденцию развивать свои способности, чтобы сохранять и развивать личность". Тенденция актуализации берет начало в физиологических процессах организма и ответственна за то, чтобы организм всегда стремился к какой-нибудь цели, будь то начинание, исследование, перемены в окружении, игра или творчество. Она движет человека в направлении повышенной автономии и самодостаточности [Там же, С.534-535].

В противовес Скиннеру и современному бихевиоризму, К.Роджерс полагал, что на основе изучения только объективных условий окружающей среды нельзя адекватно объяснить действия человека. В феноменологической психологии поведение человека регулируется его уникальным восприятием окружения: каждый из нас реагирует на события в соответствии с тем, как мы субъективно их воспринимаем. И никто с полным основанием не может утверждать, что его чувство реальности лучше или правильнее, чем у кого-то еще [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.537-538, 554]. По Роджерсу, поведение человека чаще всего согласуется с его Я-концепцией (которая включает наше восприятие того, какие мы есть, какими, как мы полагаем, мы должны и хотели бы быть). Переживания, находящиеся в соответствии с Я-концепцией человека могут осознаваться и точно восприниматься, а переживания, находящиеся в конфликте с его "Я", образуя угрозу Я-концепции, не допускаются к осознанию и точному восприятию [Там же, С.545-547].        

Между двумя "крайними" группами теорий находится большое число теорий с промежуточной или умеренной позицией относительно вопроса о свободе. Яркий пример - социально-когнитивная теория А.Бандуры [А. Bandura (а), Р. 1175-1184], в основе которой лежит концепция взаимного детерминизма [А. Bandura (b), Р. 344 -358], т.е. двусторонней и непрерывной связи между а) открытым поведением, б) окружением (поощрением, наказанием), в) личностными факторами (ожиданиями, самовосприятием и др.). Люди воздействуют на окружение в той же мере, в какой окружение воздействует на них. Вследствие этого индивиды не являются ни беспомощными объектами, всецело контролируемыми окружением, ни совершенно свободными существами, которые могут делать все, что им вздумается. Они обладают способностью саморегуляции, т.е. могут контролировать свои чувства, мысли и действия с помощью ожидаемых результатов, но они могут делать это лишь до некоторой степени.

Так или иначе, с точки зрения обрисованного нами проблемного поля этот богатый спектр психологических концепций объединяют, по крайней мере, две основные заслуги. Во-первых, они акцентировали значимость внутренних аспектов свободы. А во-вторых, они придали проблеме свободы эмпирический статус. Как то, так и другое в нестабильном, кардинально меняющемся обществе представляется особо важным. Кроме того, каждая теория, сосредоточившись на изучении одного или нескольких факторов или ограничителей индивидуальной свободы, даже если она и абсолютизировала силу их влияния, тем не менее, в конечном счете, приумножила накопленное знание о столь многогранном и сложном феномене, каким является свобода.

Так, З.Фрейд явно преувеличивал значение бессознательных процессов в поведении человека, но он первым обратил на них внимание психологов, придав концепции бессознательной жизни эмпирический статус. К настоящему времени в психологии накоплено богатое знание о роли и механизмах влияния неосознаваемых процессов на поведение человека, и перед современными психологами человек, как правило, уже не предстает исключительно рациональным, впрочем, как и исключительно иррациональным. Сильная приверженность положению свободы, впервые особенно ярко проявившаяся у А.Адлера, и ее полное отсутствие у Б.Ф. Скиннера, надо полагать, оказали воздействие на формирование более сбалансированной позиции на соотношение психических, экономических и идеологических факторов индивидуальной свободы. Особо отчетливо она сформулирована Э.Фроммом: "Я все время подчеркивал психологический аспект свободы, но неоднократно напоминал, что психологические проблемы не могут быть отделены от материальной основы человеческого бытия: экономической, социальной и политической структуры общества" [Э. Фромм, С.225]. Но, "несмотря на взаимозависимость экономических, психологических и идеологических факторов, каждый из них обладает и некоторой самостоятельностью. Особенно это касается экономического развития... Что касается психологических сил, мы показали, что это верно и для них: они определяются внешними условиями жизни, но имеют и свою собственную (курсив мой - М.Ш.) динамику, то есть они являются проявлением человеческих потребностей, которые могут быть как-то видоизменены, но уничтожены быть не могут" [Там же, С.247]. Так что идеи или доктрины могут стать активной силой истории лишь в том случае, если они отвечают психологии людей, которым эти идеи адресованы, настоятельным психологическим потребностям определенных социальных групп [Там же, С.63].

Важная отличительная особенность и уникальная заслуга психологии свободы видится еще и в том, что свои теоретические достижения она постоянно пытается использовать на практике - для решения (ослабления) личных проблем или для объяснения (защиты от) нежелательных повседневных взаимовлияний одних людей на других. В этой связи, прежде всего, хотелось бы упомянуть о детальном обследовании отдельных людей с помощью психоанализа. Психоаналитическая терапия с помощью достаточно хорошо апробированных методов - свободных ассоциаций, тщательного наблюдения мыслей, снов, фантазий человека, не задержанных его внутренней цензурой, интерпретаций сопротивления и пр., - пытается прорвать "завесу обманчивых рационализаций" и через постижение бессознательного дать возможность человеку более глубоко понять свою личность. Последующее "эмоциональное переучивание" позволяет перенести эти новые знания о себе в повседневную жизнь [Л.Хьелл, Д.Зиглер, С.147-151; Э. Фромм, С.120-121]. Глубже осознавая свои желания и возможности, люди, тем самым, повышают свои шансы продвинуться в направлении большей индивидуальной свободы и самоактуализации.

Другое тесное переплетение психологии свободы с практикой видится в развитии психологии влияния, которая изучает психологические механизмы регулярного и умелого влияния одних людей на других и механизмы уступчивости со стороны этих других, нередко говорящих "да" автоматически, не задумываясь. В ходе повседневных взаимодействий "профессионалами уступчивости" выступают самые разные люди: торговые агенты, работники рекламы, вербовщики, сборщики средств, соседи, друзья, дети и т.п. Кроме принципа личного материального интереса ("каждый человек хочет получить как можно больше и заплатить как можно меньше за свой выбор"), который Р. Чалдини - автор психологии влияния, - рассматривал как аксиому, "профессионалы уступчивости" вынуждают людей сказать "да" с помощью шести самых главных и надежных "орудий влияния". Их универсальность поражает непрофессионалов, а повседневное воздействие на уменьшение уровня свободы настолько сильно и неосознаваемо, что охарактеризуем здесь, хотя бы вкратце, каждый из них:

- принцип взаимного обмена: в нормах человеческой культуры - стараться каким-то образом оплатить за то, что предоставил нам другой человек. Поэтому одна из излюбленных тактик определенного рода "профессионалов уступчивости" заключается в том, чтобы что-нибудь дать человеку перед тем, как попросить его об ответной услуге. Чтобы при этом было с кого спросить, делаются, к примеру, вклады в предвыборные кампании обоих главных кандидатов на важный пост. Будучи универсальным, это правило способно существенно снизить уровень индивидуальной свободы, ибо вступает в силу даже тогда, когда нам оказывают услугу, о которой мы не просили. Под бременем моральных обязательств оно может подтолкнуть нас согласиться на гораздо более серьезную ответную услугу. Так или иначе, в этом случае выбор за нас делают те, кому мы чем-нибудь обязаны [Р. Чалдини С.34-64];

- правило последовательности: большинство людей стремятся быть и выглядеть последовательными в своих словах, мыслях и делах. Принятые обязательства, даже ошибочные, имеют тенденцию к "самосохранению", поскольку могут "создавать собственные точки опоры". И "профессионалы уступчивости" используют ряд правил, чтобы люди приняли нужное им начальное обязательство [Там же, С.66-109];

- принцип социального доказательства: решая, чему верить и как действовать в данной ситуации, люди ориентируются на то, чему верят и что делают в аналогичной ситуации другие люди, особенно "похожие другие". Этот принцип настолько универсален и могущественен, что проявляется при совершении самых разных действий: от решения что-либо купить или пожертвовать деньги на благотворительные нужды до самого фундаментального решения - жить или умереть (вспомним, открытый психологами феномен "подражательных самоубийств"). Принцип социального доказательства особенно эффективен в неопределенной ситуации, когда люди сомневаются и не уверены в своих силах [Р. Чалдини С.112-153];

- правило благорасположения: как правило, мы охотнее всего соглашаемся выполнять требования тех, кого знаем, и кто нам нравится. Поэтому многие благотворительные организации вербуют добровольцев для сбора пожертвований вблизи их собственных домов, прекрасно понимая, насколько труднее отказать другу или соседу, чем постороннему человеку. Специальные исследования показали, что мы автоматически приписываем индивидам, имеющим приятную внешность, такие положительные качества, как талант, доброта, честность, ум. И даже не осознаем, насколько велика роль физической привлекательности в нашем восприятии других людей. Внешне привлекательные политики на выборах получают гораздо больше голосов, чем непривлекательные; подсудимые, обладающие приятной внешностью, имеют больше шансов на снисхождение судей; красивые люди чаще получают помощь, когда в ней нуждаются [Там же, С.160, 161]. Во всех этих случаях эти люди сталкиваются с меньшим числом барьеров или тратят меньше усилий на их преодоление, чем другие люди в аналогичной ситуации;

- принцип влияния авторитета: склонность к повиновению авторитетам очень сильна (повсеместно, а не только в авторитарных обществах), причем зачастую люди склонны автоматически реагировать на символы авторитета (например, титул, марку машины), а не на авторитет как таковой. Согласие с диктатом авторитетных фигур очень часто имеет реальные практические преимущества и представляется логичным, ибо они имеют гораздо больший доступ к информации и власти. Это приводит к тому, что часто люди повинуются авторитетам даже тогда, когда это бессмысленно [Р. Чалдини, С.192-214]. В укоренении мыслей о необходимости повиновения авторитетам большую роль играет религиозное обучение. Так, в Ветхом завете рассказывается о готовности Авраама вонзить кинжал в сердце своего юного сына по приказу Бога, данному без всяких объяснений с целью проверки Авраама на послушание. Так или иначе, любое действие, даже бессмысленное и несправедливое, представляется правильным, если оно совершено по команде достаточно высокого авторитета [Там же, С.199];

- дефицит, или правило малого: ценность чего-либо позитивного в наших глазах существенно увеличивается, если оно становится менее доступным. В этом случае степень нашей свободы уменьшается; а мы ненавидим терять ту свободу, которая у нас есть. Вот как объясняет реакцию людей на уменьшение степени личного контроля психолог Джек Брем в своей теории психологического реактивного сопротивления. Всякий раз, когда что-то ограничивает наш выбор или лишает нас возможности выбора, потребность сохранить наши свободы заставляет нас желать их значительно сильнее, чем прежде, и предпринимать соответствующие попытки. [Р. Чалдини, С.221-222]. Отсюда, в частности, следует, что опаснее предоставлять народу свободы на некоторое время, чем не предоставлять их вообще. Не случайно протест американских негров был более активным тогда, когда их урезали в гражданских правах после периода относительного благополучия, чем тогда, когда уровень их благосостояния был стабильно низок [Там же, С. 233]. Когда какой-то предмет становится для нас менее доступным, наша свобода иметь его становится ограниченной, мы приписываем ему дополнительные положительные качества и начинаем сильно стремиться к обладанию им. При этом мы редко осознаем, что в основе этого стремления могут лежать вовсе не достоинства данного предмета, а наше психологическое реактивное сопротивление. Сопротивление давлению принципа дефицита в повседневной жизни затруднено, потому что возникновение дефицита возбуждает эмоции и затрудняет рациональное мышление. Поэтому в умелых руках принцип дефицита - могучее "орудие влияния" [Там же, С.227, 239, 243].

Таким образом, в повседневную практику тесно вплетены психологические механизмы влияния одних людей на других. Большинством индивидов эти механизмы зачастую не осознаются, что не позволяет им своевременно защищаться от нежелательных влияний и препятствовать снижению уровня своей свободы. Психологи полагают, что быстрый темп и информационная насыщенность современной жизни будут способствовать все большему распространению "неразмышляющей податливости" в будущем [Р. Чалдини, С.14]. Поэтому изучение механизмов автоматического влияния и выработка стратегий защитного поведения по-прежнему будет актуальной задачей психологии.

*      *      *

Итак, мы должны признать, что психология внесла и продолжает вносить важный вклад в углубление понимания и в "заземление" проблемы свободы, используя для этого самые разные эмпирические методы (изучение клинических случаев, эксперименты, интервью, тесты, наблюдения и др.). Ее влияние особенно велико (1) в понимании внутренних аспектов свободы; (2) в привлечении внимания к неосознаваемым состояниям и нерациональным действиям; (3) в накоплении знания о разного рода факторах и механизмах, влияющих на динамику индивидуальной свободы в повседневной жизни; (4) в обосновании наличия собственной динамики у психологических факторов, а также (5) в выработке практических приемов, помогающих конкретным людям повысить (или сохранить) уровень своей свободы в проблемных и нормальных жизненных ситуациях.

Коль скоро это так, отвечает ли психология требованиям нашего проблемного поля? Как видно из анализа основных психологических теорий и концепций, психология в ее чистом виде отвечает только одному требованию из трех (эмпирическая проверка теоретических положений). Да и то не всегда. Некоторые из конструктов, как мы видели, слишком расплывчаты для эмпирической проверки или слишком глобальны, чтобы дать им рабочие определения (например, "тенденция актуализации" Роджерса, "творческое "Я" Адлера, структурные концепции Фрейда). В этом смысле многие положения их теорий нельзя считать строго фактически доказанными. Впрочем, чтобы опровергнуть их, тоже нет эмпирических оснований. Это сближает многие психологические теории с философскими.

Кроме того, как правило, вне поля зрения психологов - внешняя "проекция" свободы, а также межгрупповые различия в ее образах и механизмах реализации. Внешние аспекты свободы, если и изучаются психологами, не связываются с изменением типа общественной системы или преобразованиями в рамках одного типа (с изменением системы прав и других институтов, социальных зависимостей и неравенств в обществе). Не рассматривается и воздействие всех этих внешних трансформаций на динамику индивидуальной (внешней и внутренней) свободы представителей разных социальных групп. В этом смысле внешняя проекция свободы в том виде, в каком она представлена в большинстве психологических концепций, имеет, скорее, "сквозной" характер, будь то: влияние на человека значимого или незначимого другого; механизмы влияния, которые он осознает или которые не осознает; сферы и процессы влияния - воспитание, обучение, интеллектуальное развитие, самоактуализация и др., а также способы изменения пространства возможностей и способности быть свободными - психотерапия и манипуляция. И хотя значимость внутренних аспектов свободы в меняющемся обществе особо велика, вне социального (и кардинально меняющегося) контекста они не выглядят убедительными и в очерченном проблемном поле не обладают удовлетворительной объясняющей силой.

4. Право и свобода

Вопрос о свободе в меняющемся обществе, разумеется, не может быть решен без исследования ее взаимосвязи с правом и законом, а последних - друг с другом. Иными словами, - вне разработанной в правоведении либеральной концепции "правопонимания" с ее разграничением права и закона, делением законов на правовые и антиправовые, нелегитимностью неправового закона; учетом различий в восприятии одних и тех же законов разными социальными группами в качестве правовых или неправовых [Завадская Л.Н., Нерсесянц В.С.,Лившиц Р.З., Малеин Н.С. и др.].

Согласно либеральной (либертальной) концепции правопонимания, право - это всеобщая мера свободы (т.е. мера общезначимая и одинаковая для всех людей, независимо от их физического, умственного, имущественного состояния и др.). Одновременно это и необходимая форма свободы людей, поскольку свобода (ее бытие и реализация) возможна и действительна лишь как право и в форме права. Или свобода (в правовой форме) - или произвол (в тех или иных проявлениях), а третьего не дано [В.С. Нерсесянц (б), С.23, 25, 34]. В ходе исторического развития первоначально несвободная масса людей постепенно преобразуется через механизм права (формального правового равенства) в свободных индивидов. "Правовое равенство делает свободу возможной и действительной во всеобщей нормативно-правовой форме, в виде определенного правопорядка" [Там же, С.25].

Противопоставление права и свободы встречается тогда, когда под правом понимаются любые веления власти, когда законы могут иметь неправовой, произвольный характер, короче, когда исходят из доктрины реализации права, санкционированного государством. Либеральная же концепция "правопонимания" преодолевает отождествление права и закона. Она предполагает рассмотрение права как независимого от воли и произвола законодателя социального явления, которое обладает своей собственной природой и базируется на собственном принципе. Речь идет о принципе формального равенства, предполагающем свободу индивидов как субъектов права, право как всеобщий масштаб и равную меру свободы индивидов. "Закон, соответствующий содержанию и смыслу принципа правового равенства и свободы, - это и есть правовой закон (выделено мною); иначе мы имеем дело с правонарушающим законом, антиправовой "нормативностью" политико-приказных актов" [В.С. Нерсесянц (а), С.291; В.С. Нерсесянц (б), С.33-34]. Исполнение неправового закона под принуждением государства (напр., закона, противоречащего Конституции и нарушающего права и свободы человека и гражданина) есть узаконенный произвол [Н.С. Малеин, С.26-32].

Однако, сознавая, что вопрос о свободе не может быть решен вне либеральной концепции правопонимания, мы должны признать и то, что только в этих рамках он также не может быть решен. Прежде всего, потому, что даже самое прогрессивное право, само по себе, еще не превращает общественные отношения в правовые, а лишь подключается к ним в совместном воздействии на регулируемое поведение. Право как нормативная система регулирует поведение людей через наполнение той или иной сферы человеческой деятельности правовыми связями и зависимостями, которые действуют наряду с иными социальными факторами, совместно влияя на поведение людей [В.Н. Протасов]. И здесь, как говорится, возможны варианты: взаимоотношения правовой структуры с другими социальными структурами в каждом конкретном обществе и в разные моменты времени могут складываться по-разному.

Неизменным остается только то, что любая правовая система в той или иной мере соответствует сложившимся социальным отношениям и обусловлена ими. Так, социальную структуру рабовладельческих и феодальных обществ отражало (и закрепляло) право-привилегия, или сословное право. Буржуазному обществу соответствует формальное (абстрактно равное) право. В современных условиях постепенно формируется третий исторический тип права - социальное право, охраняющее общечеловеческие ценности равного права, но преодолевающее формализм буржуазного права при помощи системы государственных гарантий и правовых преимуществ для социально обездоленных слоев общества [О.Э. Лейст, С. 3-13].

Определенной правовой системе так или иначе соответствует и определенный уровень общественного правосознания. Правосознание в значительной степени определяет все процессы, связанные с формированием права, и представляет собой важную часть правовой реальности [И.А. Исаев]. Причем, если в западной общественной и научной традиции "свобода есть право делать то, что дозволено законами" (Ш.Л.Монтескьё), и "мы должны стать рабами закона, чтобы быть свободными" (Цицерон), то одной из характерных черт русской дореволюционной мысли, напротив, было отрицательное или пренебрежительное отношение к праву. Так, в глазах славянофилов право было "внешней правдой", которая заменяет человеческую совесть полицейским надзором; Герцен рассматривал неуважение к праву как историческое преимущество русского народа, свидетельство его внутренней свободы и способности построить новый мир; русские анархисты считали право, наряду с государством, инструментом прямого насилия; и др. [А. Валицкий, С. 25].

Предубежденное отношение русских мыслителей к праву зачастую базировалось на представлениях о его несовместимости с нравственностью, неспособности ограничить власть государства. Так, Л.Толстой, отождествляя право с возведенной в закон волей власть имущих восклицал: "Право! Что...называется этим странным словом?.. правом в действительности называется для людей, имеющих власть, разрешение, даваемое ими самим себе, заставлять людей, над которыми они имеют власть, делать то, что им - властвующим выгодно... Право государственное есть право отбирать у людей произведения их труда, посылать их на убийства, называемые войнами... Право гражданское есть право одних людей на собственность земли, на тысячи, десятки тысяч десятин и на владение орудиями труда, и право тех, у кого нет земли и нет орудий труда, продавать свои труды и свои жизни, умирая от нужды и голода, тем, которые владеют землею и капиталами. Уголовное право есть право одних людей ссылать, заточать и вешать... Ведь все дело очень просто: есть насилующие и насилуемые, и насилующим хочется оправдать свое насилие" [Там же, С. 26].

Правовой нигилизм - неотъемлемая черта не только российской мысли, но и российской общественной традиции. "Не я виноват, - писал В.О.Ключевский, - что в русской истории мало обращаю внимания на право: меня приучила к тому русская жизнь, не признававшая никакого права. Юрист строгий и только юрист ничего не поймет в русской истории, как целомудренная фельдшерица никогда не поймет целомудренного акушера" [В.О.Ключевский, С.68]. Неслучайно еще В.Даль определял свободу через волю и распространял это понятие на гораздо более широкий круг явлений, чем допускает западная традиция: вплоть до "полного, необузданного произвола или самовольства" [В.Даль, С.151].

Представляется, что и в настоящее время априорное включение в определение свободы требования соблюдения провозглашенных правовых норм, вполне оправданное в других обществах, особенно западных, в нашем случае нецелесообразно. Оно резко сузило бы познавательные возможности в обнаружении конкретных типов социетальной и индивидуальной свободы, реально формирующейся в современном российском обществе. Это, разумеется, не исключает необходимости изучения места права и законности в современных образах свободы разных групп, роли неправовых ограничителей современной свободы, правовых и неправовых механизмов социальной адаптации к ним. Однако все эти задачи лежат за пределами правоведения.

*      *      *

Таким образом, каждая наука, изучавшая свободу, внесла свой вклад в познание этого сложного и многогранного феномена. Каждая наука заботливо возделывает свой участок на "поле свободы", порой вторгаясь на территории других наук с тем, чтобы вернуться обогащенной новыми перспективами и способами анализа. Обозначим, хотя бы вкратце, те достижения философии, экономики, психологии и права, которые особенно важны для нашего исследования.

Как только экономический человек (максимизатор или ограниченный рационализатор), который всегда стремится поступать наилучшим (или удовлетворительным) для себя образом, выйдет за пределы экономической теории и окажется в нашем проблемном поле, мы должны будем признать, что для исследования его свободы собственно научных способов явно недостаточно. Философия и отчасти психология задают границы познания феномена свободы, с которыми нам придется в дальнейшем считаться. Философы убедили нас, что конечные причины поступков и желаний людей (т.е. свободу воли) нельзя познать эмпирическим путем - это метафизическая проблема. Психологи с помощью эмпирических методов вскрыли феномен неосознаваемых состояний и нерациональных действий, активно присутствующих в социальной жизни человека. В результате наш "ограниченный рационализатор" стал еще более ограниченным и загадочным.

И хотя он наделяется психологами некой врожденной способностью (стремлением) к свободе - содержится ли она в его творческой силе (Адлер) или в тенденции к актуализации (Роджерс), - те же самые психологи показали, как в ходе повседневных социальных взаимодействий он постоянно теряет свою свободу, выступая объектом влияния и манипулирования со стороны других людей. Избавиться от этого влияния гораздо труднее, чем попасть под него, так что "неразмышляющая податливость" в современном обществе стремительно нарастает. Однако мы вынуждены будем абстрагироваться от большой части зависимостей, которые так кропотливо и неустанно вскрывают психологи, ограничившись, прежде всего, теми внешними воздействиями, которые связаны с изменением типа социетальной свободы и системы социальных неравенств.

Это не значит, что психологическим аспектам свободы в данной работе вообще не окажется места. Во-первых, каждый человек реагирует на события в соответствии с тем, как он их субъективно воспринимает и переживает. Так что внутренняя проекция свободы, особо важная в реформируемом обществе, будет находиться в центре нашего внимания. Во-вторых, среди вскрытых психологами механизмов влияния одних людей на других есть такие, которые пригодны для познания взаимосвязи между социетальной и индивидуальной свободами в меняющемся обществе. Я имею в виду, прежде всего, теорию психологического реактивного сопротивления Джека Брема, приложимую не только к предметам-товарам, ставшим менее доступными для потребителей, что ограничило свободу последних и усилило их стремление обладать этими предметами. Причем вовсе не из-за их особых достоинств, а в силу психологического сопротивления. То же верно и для прав и свобод, которые предоставили лишь на некоторое время или (добавлю от себя) провозгласили, не создав условий и механизмов реализации.

Наконец, важно помнить и о том, что законы, по которым меняются границы дозволенного, могут быть не только правовыми, но и неправовыми, а право само по себе не превращает общественные отношения в правовые, и потому не всесильно.

Вместе с тем следует признать, что ни один из четырех рассмотренных выше подходов не является полностью подходящим для задач нашего исследования. Продвигая вопрос о свободе в одних отношениях, они "пробуксовывают" в других, что не позволяет ни одному из них, как и всем вместе взятым, лечь в основу формирования целостного представления о закономерностях, механизмах и перспективах современного трансформационного процесса в посткоммунистических обществах в контексте свободы-несвободы.

Несколько упрощая, можно сказать, что философскому подходу к свободе не хватает для этого эмпиричности, связанности с конкретными реалиями реформируемого общества. "Узкоэкономический" подход, не позволяющий охватить все грани свободы в их взаимосвязи и взаимообусловленности, не отвечает требованию комплексности. Познавательные возможности "универсальной" версии экономического подхода, претендующей на объяснение всех форм человеческого поведения, напротив, ограничиваются излишней глобальностью. Психологический подход, выигрывая в акценте на внутренних аспектах свободы и использовании эмпирических методов, проигрывает в изучении внешних аспектов свободы, а также их взаимосвязи с внутренними. Для правового подхода к свободе в большей мере характерна обратная ("внешняя") тенденция, с акцентом на нормативность. Причем ни один из этих подходов не делает акцент на групповом уровне социальной реальности.

Положение усугубляется тем, что концепции, разработанные в рамках этих подходов, привели к прямо противоположным решениям центральных вопросов нашего исследования. Я имею в виду, прежде всего, характер взаимосвязи между разными уровнями свободы - индивидуальным и социетальным, что особенно актуально "здесь и сейчас", в реформируемом российском обществе. Это - предмет следующей главы.