РАЗМЫШЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

К оглавлению 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
17

Начнем обсуждать проблему рефлексии, и тем самым, может быть, нам наконец

откроется "королевский путь" Декарта в эмпирическое сознание и в психологию.

Я не уложился по времени в запланированный мною курс, хотел прочитать 12

лекций, и поэтому сегодня это еще не последняя наша встреча.

Ну, а теперь начнем работу. Я начинаю ее с ощущения, когда невольно

вспоминается словосочетание Осипа Мандельштама, что он "перекидывается

головой в лебеду". Так вот, нам тоже придется как-то "перекинуться головой в

лебеду" и настолько сойти с ума, чтобы увидеть то, что видел Декарт.

Для начала я напомню вам, что мир, в котором мы ставим все декартовские

проблемы, - это мир, в котором случилось восприятие. Если оно случилось, то

его достаточно и уже можно заниматься только тем, что воспринято и чего

нельзя воспринять. А то, что оно случилось, мы убедились, проделав операцию

"я мыслю, следовательно, существую". Хотя бы одно, как минимум,

существование достоверно в этом мире. Я убедился, что оно случилось. И раз

случилось, то этот мир постигаем, ибо постигать его, повторяю, мы можем,

лишь занимаясь восприятием и только восприятием или тем, что случилось как

восприятие. Оно в принципе, по Декарту, содержит в себе все. Дай Бог нам это

раскрутить.

Для мира достаточно одного познающего существа. Если - случилось, то мир

уже наполнен существованиями, поскольку оно случилось и поскольку существует

в том смысле, что непрерывно воспроизводится. И Декарт как бы говорит:

послушайте, дорогие мои, ведь я делаю свой ход мысли, не предполагая даже,

что до меня было хоть одно другое сознательное существо. Он неоднократно

повторяет эту мысль в "Размышлениях" и в письмах. Вдумайтесь в нее: мое

рассуждение и определение мысли, мышления, сознания строится без

предположения, что до меня было хоть одно мыслящее существо. И, подчеркивает

Декарт, если я говорю, что я есть вещь мыслящая, то говорю лишь то, что было

сказано перед этим.

Следовательно, мы должны относиться с пониманием к этой основополагающей

идее Декарта, которая прокатилась через все энциклопедии и сводные

изложения, а именно к понятию мыслящей вещи. В учебниках оно обросло

утверждениями, что Декарт якобы говорил, что мыслящее существо или человек

действительно мыслящая вещь. То есть какая-то вещь, наделенная свойством

мышления. И, в этом смысле, субстанция. Но весь смысл и дух декартовской

философии построен так, что этой фразой на самом деле говорится следующее: я

есть вещь, но - мыслящая. Как вещь я состою из тела и души. И как таковая

занимаю место в непрерывной причинной цепи, которая охватывает весь мир,

включая в себя все существа этого мира. Но я мыслящая вещь и поэтому могу

выскочить из этой цепи. Иными словами, Декарт вводит такое определение

мышления, сознания, которое стоит вне различения материи и сознания, души и

тела, материи и мышления.

Напомню коротко определение сознания как единственного начала для

какой-либо онтологической позиции в метафизике и эпистемологии. Оно включает

рефлексию сознания и, таким образом, является одновременно определением

сознания как самосознания. Без этого нет никакого сознания. То есть любое

сознание, о котором идет речь у Декарта, есть самосознание. Сознание меня не

как эмпирического субъекта, а как сознание сознания. Сознание, сознающее

себя. И поэтому оно избавляет нас от предположений и допущений о каком-либо

конкретном, определенном физическом носителе этого сознания.

То есть мы имеем дело с феноменом осознавания. А теперь слушайте

определение (по традиции, во времена Декарта мысль, сознание и т.д. - все

это называлось идеями. Вспомните Локка, Беркли, Юма и т.д.). В начале ответа

на пятое возражение Декарт пишет: "Именем (или термином. - М.М.) "идея" я

обозначаю все то, что непосредственно концепируется духом так, что, когда я

хочу или что я боюсь, поскольку я в то же самое время концепирую, что я хочу

и что боюсь, это хотение и эта боязнь зачисляются мною в число идей"33.

Повторяю, когда я хочу или опасаюсь (это состояния нашей психики) и

поскольку я осознаю, что хочу и опасаюсь, то это хотение и опасение и есть

идеи. А в синтетическом изложении своих "Метафизических размышлений", где

он, так сказать, опытно или экспериментально показывает, что может не только

аналитически излагать свою философию, а еще и синтетически (помните, что я

говорил об этом), - в конце ответа на второе возражение он пишет, что под

термином "мысль" понимает все то, что находится в нас таким образом, что мы

об этом непосредственно знаем. Поэтому странное определение, когда он

говорит: я хочу, я боюсь, представляю, ощущаю. Все это, по определению

Декарта, мышление. Обратите внимание, у него появилось здесь слово

"ощущение". Как ни крутись и как ни прыгай, все равно лбом, как все

комментаторы, упираешься именно в это. Что это значит? Даже появилась

какая-то чудовищная трактовка, что Декарт, мол, интеллектуализирует

чувственность. Вы знаете, что существует такой аргумент в психологии или

упрек, он многим предъявлялся: такой-то интеллектуализирует восприятие,

интеллектуализирует ощущение. Да нет, не об этом идет речь. А речь идет о

том, что сознаваемое ощущение есть сознание или мысль. Оно - идея в той

мере, в какой я непосредственно знаю, что ощущаю. Я боюсь - тогда страх, и я

знаю, что боюсь; в момент, когда я знаю, что боюсь, страх есть

интеллектуальная идея. То есть у Декарта вообще неинтеллектуальных идей не

существует, это тоже пометьте себе: неинтеллектуальных идей у Декарта нет. И

теперь одна добавка к этому, которую я сейчас пока просто зафиксирую, чтобы

вы держали это в голове.

В том же синтетическом изложении, которое состоит из дефиниций,

аксиом-постулатов и теорем, как всякое синтетическое или геометрическое

изложение (всего их, по-моему 10, да - 10 дефиниций), он дает еще одну

дефиницию идеи. Она - вариант того определения, которое я приводил.

Вслушайтесь, что он говорит, повторяю, что это "лебеда", в которую нужно

"перекидываться", потому что нормальным образом мы этого понимать не можем.

Читая, нужно "слышать", что написано. Можно даже (поскольку это потребует

напряжения) на секунду расслабиться. Скажем, можно Достоевского считать

человеком, который добавил к кантовским антиномиям свои антиномии,

действительно интересные и, возможно, для нашей реальной сознательной жизни

столь же глубокие, как и кантовские для картины мира и для познания. Но я

сформулирую кантовскую примерно так: только сумасшедший может считать, что

предмет есть A, любое A; только сумасшедший может считать, что дело обстоит

таким образом. Будем считать это тезисом. А антитезисом - следующее: нужно

сойти с ума, чтобы увидеть A. Синтез - попробуйте. Синтез, очевидно,

сформулировать нельзя, он будет где-то у нас в голове, если случится. Так

вот, давайте сойдем с ума, чтобы увидеть A. Декарт пишет: "Под термином

"идея" я имею в виду форму всякой нашей мысли, непосредственной перцепцией

которой (т.е. формы. - М.М.) мы знаем наши мысли"34. Повторяю, под термином

"идея" имеется в виду та форма всякой нашей мысли, посредством которой (не

содержания мысли, а формы) мы имеем знание наших мыслей, то самое

непосредственное знание, о котором говорилось выше. И далее то, что я хотел

добавить.

Следовательно, говорит Декарт, я не обозначаю термином "идея" те images,

или представления, которые прочерчены в нашей фантазии. В других местах то,

что Декарт называет фантазией, он называет представлением или воображением,

воображением чаще всего. То есть здесь фантазия - не в эстетическом смысле

слова, а вот то, что мы вообразили. И что же - существование чего отрицает

Декарт в качестве идеи в этой фантами? Естественно - что мы предполагаем

существующим в нашей фантазии. Ведь мы считаем, что наши представления есть

какие-то разновидности предметов. Вот есть один предмет в мире, а у нас его

корю. А Декарт говорит: я не элю называю идеями, идеями я называю форму

нашей мысли, перцепируя которой, я непосредственно узнаю или знаю свои

мысли. Ибо в голове нет тех вещей, которые я называю идеями. Состояние или

форма как возможность структура не есть нечто, пребывающее в голове.

Чтобы пойти дальше, я напомню вам о том неудачном рисунке, который я

как-то рисовал. Нарисую его теперь в более доступном виде, чтобы

проиллюстрировать еще один пример инсайта или гештальта...

Значит, если вы увидели на этом моем рисунке, то это - мексиканец на

колесах - вот шляпа, вот крылья велосипеда, взгляд сверху, - а если нет, то

просто круг, положенный на прямую линию, палку. Ведь так? Я на разные

стороны этого дела обращал ваше внимание, а сейчас хочу остановиться на

следующем.

Что в действительности происходит, когда мы называем это мексиканцем? Мы

как бы коллапсируем мир, и только в этом коллапсированном мире видим

мексиканца" а то, в силу чего он появился, сразу ушло, этого больше нет, все

в прошлом. Но что произошло на самом деле? Ведь произошел какой-то процесс

(мы начинаем и идем), мы говорим - вот это рама велосипеда, видимая сверху,

а это другой её конец, а это шляпа. Мексиканец! Обратите внимание на то, как

я сейчас шел, это очень трудно ухватить. Мы двинулись, зафиксировали

отдельный элемент именно в качестве этого элемента, хотя могли сказать, что,

например, это просто палка. Но нет, мы сказали - это рама, видимая сверху,

это - шляпа мексиканца (как будто я должен еще знать, какие у них шляпы).

Мексиканец. Очень странное придание имени предмету. И дальше декартовский

шаг состоит в следующем - разумеется, Декарт не рассуждал ни о каких

гештальтах, ни об инсайтах, ни о мексиканцах, он слов этих не знал. Но

допустим, что он делает этот шаг, вводит запрет: чтобы вообще можно было

рассуждать об идее мексиканца, он говорит, не текстуально, а всем смыслом

тех определений, которые я приводил, и всей своей философией, что раз мы

пошли, уже имеем прошлое (а прошлое нужно иметь, чтобы у нас был мексиканец

в мире), то теперь мы не можем для того, чтобы понимать или объяснять идею,

брать в мире мексиканца и сопоставлять его с идеей в моей голове, чтобы все

объяснить. Это уже удвоение мира, ведь сам мексиканец впервые появился

потому, что он - элемент нашей мысли или прошлого; прошлое есть исторический

элемент нашей мысли. Так что же, для того чтобы объяснить, каким образом в

нашей голове есть идеи, в том числе идея мексиканца, мы должны указать на

предмет в мире, на мексиканца? Не получается, нельзя этого делать. Это будет

вторым, незаконным шагом удвоения. И к тому же он напичкан предпосылками, в

которых содержится предположение, что, во-первых, мир состоит из предметов

и, во-вторых, что эти предметы действуют на сознание и вызывают в сознании

свои идеи. То есть предметы вызывают свои идеи в сознании действием на

сознание. В мире есть восприятие или воздействие каких-то, как сказал бы

Декарт, интенциональных специй на наше сознание, и оно рождает в нашем

сознании идеи. Это картина воздействия. А откуда она взялась? На каком

основании? Ведь даже если есть какие-то основания для появления такой

картины, она лежит в другом слое сознания, по отношению к которому все это

ушло в прошлое, условно - в коллапс.

И Декарт говорит (сейчас я приведу еще одну цитату) тоже чудовищную

совершенно вещь. В том же синтетическом изложении, в пятой аксиоме, введя

перед этим понятия объективной и формальной реальности (частично я об этом

говорил, это понятия средневековой философии, которыми здесь пользуется

Декарт: объективной реальностью наших идей является их содержание, - сейчас

мне это не нужно, хотя помнить об этом стоит), он пишет: объективное

мыслительное содержание нуждается в такой "причине, в которой эта же

реальность содержалась бы не только объективно (т.е. не только посредством

того, что мы видим так, поскольку мы объективируем мыслительное содержание.

- М.М.), но и формально или эминентно"35. Вспомните "хитрую машину", которая

у нас в голове, - значит должна быть ее причина. Она должна быть в мире, а в

то же время я ее придумал. Как же она может быть в мире? Но сейчас меня не

этот оттенок интересует. Декарт продолжает, что эта аксиома необходима и

должна быть положена в само основание познания, ибо только от нее зависит

познание всех вещей, будь они чувственные, или духовные, или нечувственные.

И вот теперь начинается сложный пункт, и убей меня, если это действительно

можно понять без "лебеды". Слушайте внимательно: "Откуда мы знаем, например,

что небо существует? Потому что мы его видим? - спрашивает Декарт. - Но ведь

это видение имеет отношение к духу или к сознанию, если только оно является

идеей"36.

То есть мексиканец относится к сознанию, только если он - идея. Не потому

что он есть в мире, он есть, но это не главное. Мы видим мексиканца не

потому, что он есть в мире, хотя он есть в нем. И мы видим небо не потому,

что оно есть, а потому что то, что мы называем "видеть небо", - это идея...

О Боже! - давайте постараемся как-то вместе разобраться, это действительно

невозможная вещь.

Повторяю, если в мире есть небо, и я его вижу, то в этой фразе,

утверждающей существование неба, содержится картина, незаконно удваивающая

мир. Значит, есть кто-то еще, какой-то наблюдатель, который видит и небо, и

мое сознание, в котором есть идея неба, и говорит: в твоем сознании идея

неба, так вот - небо существует, оно отразилось в твоем сознании. Но,

продолжает Декарт: "Идея... внутренне присущая самому духу (inherente en

l'esprit meme)". То есть что? Что идея неба в человеческом сознании возможна

без всякого неба? Что она врожденна? Это говорит Декарт? Явно нет. Попробуем

понять, что же он говорит? "...внутренне присущая самому духу, а не образ

(или материальная вещь. - М.М.), нарисованный в нашем воображении...".

Это не та идея, которая была бы маленьким предметиком в нашей голове и

являлась одновременно копией большого предмета в мире - этакий уменьшенный

гомункулус предмета. Имея "такую идею, мы не можем судить, что небо

существует, если не считали бы, что всякая идея должна иметь причину своей

объективной реальности, каковой, - говорит Декарт, т.е. причиной, - ... мы

считаем само небо"37.

То есть опять-таки причиной идеи в голове является небо, но взятое уже

как формальная реальность, а формальная реальность - это не небо как

физический предмет, видимый там, где мы сопоставляем предмет и отражение, в

картине воздействия предмета на отражающее устройство, а - прошлое, синтез.

Ведь смысл того, что это - мексиканец, не является элементом, наряду с

другими элементами, из которых составлен мексиканец (шляпа, крыло

велосипеда, еще крыло, видимое сверху). Здесь нет непрерывного перехода от

материального содержания ни одного из этих элементов к общему их

концептуальному смыслу, который мы извлекли; мы не имеем права объяснять

видение неба указанием на то, что оно существует вне нас. Объяснение должно

состоять в реконструкции синтеза, который происходит в нашей сознательной

жизни. Короче говоря, каждый элемент движения кристаллизации мексиканца (а

не просто круга, положенного на палку) мы должны понимать, не применяя

процедуру сопоставления наглядной картины и воздействия мира, потому что там

предполагается знание нами мира со стороны. А откуда само это знание? Неужто

есть еще какой-то третий наблюдатель, который видит нас, и наши наблюдения,

и мир, который мы наблюдаем? Каким же образом он способен тогда сообщать нам

свои знания? И откуда он вообще берет эти знания, кроме, кстати говоря, как

не от нас самих, включенных в это движение, и из которого как бы выпадают в

осадок различные элементы, на которых потом можно проанализировать смысл

термина "мексиканец". Так вот, в этих элементах, которые можно

проанализировать со стороны движения, в каждом из них есть все остальные, их

смысл. Они как бы входят друг в друга. Представьте себе китайские предметы

или вещи такой тонкой работы, что понять ничего невозможно, и они еще

"вложены" друг в друга. Я не понимаю, зачем это делалось, но делалось,

хотелось. (Бергсон в этом случае употребил бы, очевидно, термин imbrication

- наслоение.) Если я один элемент называю "колесом", то это уже мексиканец

на колесе. Если называю другой "шляпой", то это уже мексиканец на

велосипеде. То есть каждый отдельный элемент сам является при этом, как в

голограмме, представлением всего предмета. Такова очень причудливая картина

того, как мы вообще обозначаем предметы именами.

Теперь я возвращаю вас к тому, о чем вскользь говорил в прошлый раз - к

"чистому концепированию". Что память предполагает фиксирование того, что

предмет, который запоминается, - нов; он запоминается потому, что есть

осознание того, что мы видим его впервые. И Декарт замечает, что это

осуществляется путем чистого концепирования (я предпочитаю говорить

"концепирование", потому что у французского слова conception более активный

смысл, нежели у его русского эквивалента), так как не может быть никакого

следа новизны. Запоминание предполагает параллельный или дополнительный акт

чистого концепирования. Он не может быть пояснен никаким указанием на

свойства предмета. По отношению к концепированию предметы взаимозаменимы,

они - тождественные экземпляры, обмен между которыми, как выразился однажды

Ю.М.Лотман, не имел бы смысла. Эта идея была высказана им в контексте

обсуждения феномена искусства. Ну, естественно, если, скажем, мы обмениваем

одну художественную вазу на другую, такой же ценности, то это не имеет

смысла. Поскольку очевидно, что художественно только то, что единично.

Сейчас я поясню это физическим примером.

Если вы помните, была такая прекрасная книга Шрёдингера, появившаяся еще

в ранние времена генетики, - "Что такое жизнь?" (в русском переводе она

вышла в 40-е годы, не помню, когда точно). И он обсуждал в ней фактически

эту же проблему. Он говорит, показывает там, что в самой физике есть одна

вещь (о которой говорил и Декарт), что ставит на кон или под вопрос всю

физику, а именно: проблема длительности, сохранения единичных конфигураций.

Шрёдингер пишет в своей книге, что пока мы не понимаем, почему эти единичные

конфигурации пребывают, длятся, очевидно, имея в виду на фоне своего

сознания как раз эту идею (поскольку он был человек умный и у него был этот

фон сознания, без которого ума не бывает), потому что вдруг о знаменитой

проблеме обмена веществ он говорит следующее: простите, если действительно

жизнь - это обмен веществ, то определение бессмысленно. Почему? Потому что

одна молекула водорода такая же, как и другая молекула. Какой же смысл им

обмениваться? Если жизнь состоит лишь в этом, то это абсурдно.

Действительно, абсурдно.

А теперь посмотрим на эту же проблему с точки зрения памяти. Значит,

синтез сознательной жизни есть со-общение, и в нем не могут обмениваться

одинаковые экземпляры. А у нас они одинаковые, и если так, то мы сознание

пока не определили. И следовательно, не определили и память как явление

сознания. Но мы уже сказали, что у нас запомненный, т.е. увиденный впервые

предмет ничем не отличается (тождествен) от предметов, которые мы видим,

когда смотрим на картину воздействия мира на наше сознание (на наглядную

картину воздействия). Все предметы в этой картине заместимы в своей

последовательности и тождественны. А память может быть произведена только

единичностью, которая, по Декарту, предполагает чистый акт или тавтологию

сознания, т.е. включает в себя рефлексию. Рефлексия есть одна из тавтологий

- сознание сознания. И поэтому можно сказать так: если не узнал, что

случился акт чистого концепирования, то не запомнил, а если запомнил,

значит, тут - предел. Не может быть больше или меньше. Сработало - это уже

сознание сознания. Его не может быть больше или меньше: вы не можете уйти

куда-то вниз, а потом объяснить то, что появляется наверху. Здесь я опять

возвращаю вас к теме атомов-фактов, которую ввел в прошлый раз. И кстати,

вокруг этой темы в XX в., чтобы реконструировать онтологическую машину

мышления, снова установиться в мышлении, как раз и билась мысль Рассела,

Витгенштейна, Гуссерля и т.д.

Итак, я резюмирую: то, что называется идеей у Декарта, есть состояние, в

которой мыслятся соотношения. Например, мы можем, после того как увидели,

разложить мексиканца на элементы: шляпа, переднее крыло велосипеда и т.д.

Без состояния соотношений мы не мыслим. И вот здесь возникает весьма

интересный, роковой и для Декарта, и для Лейбница, и для нас вопрос. Значит,

есть рефлексия, только сознание сознания есть сознание. Ведь мы уже отвергли

для памяти возможность ее обоснования на разнице между предметами, а

разница, единичность должна быть. Декарт говорит, что у нас есть некая

разновидность интеллектуальной памяти. Но в особом, декартовском смысле, а

не в смысле различения между чувственной (мгновенной) и умственной

(длительной) памятью; что есть якобы одна память, чтобы помнить теоремы, и

другая, чтобы помнить людей. Не в этом смысле. Согласно Декарту, всякая

память может быть только интеллектуальной, в силу определения, которое я

приводил, когда указывал на акт, не содержащийся в материальном содержании

того, что мы помним и называем. Поскольку имена не похожи на предметы,

которые обозначены этими именами, и не имеют никакого отношения к

материальной структуре и содержанию предметов, то тот факт, что такой-то

предмет называется таким-то именем, мы можем помнить лишь определенной

разновидностью интеллектуальной памяти. Когда мы видим предмет и называем

его, то, простите, предмет ведь не похож на имя, почему же я это имя выбираю

и присобачиваю к нему? Почему? Если бы имен были, как выражаются в

лингвистике, мотивированы тогда, конечно, вид предмета сразу вызывал бы у

меня это имя. Но ведь предмет не похож на ому Декарт и говорит:

интеллектуальная память концепирование. Я уже отмечал, что мало имею следы,

я еще должен выбрать след в качестве следа того предмета, который я вижу

сейчас. И выбор следа есть дополнительное к его (следа) содержанию явление.

Почему я выбираю именно этот след, когда моя башка забита бесчисленным

множеством материальных следов и отпечатков? Я что - перебираю их все? Но

это же невозможно. Даже если допустить, что я их перебрал и совершил выбор,

то это все равно приводит нас к проблеме единичности. Так как у выбранного

предмета должен быть отличительный признак, выделяющий именно этот предмет.

Вот здесь и содержится роковое обстоятельство, связанное с тем, что мы

существуем во времени встреч с предметами, а там, как я говорил вам, -

колоссальная скорость, все сцепляется мгновенно, и не мы смотрим и переводим

глаза, а весь мир в акте восприятия предмета завращался вокруг нас и

подсунул нам этот предмет. Хотя нам казалось, что это мы повели глазами и

выбрали его.

Так, в этом потоке - обратите внимание - реализуются сами по себе

правильные значения. Я не вижу, не помню, не думаю, но встретился и - бах,

реализовалось!

Следовательно, то, что утверждает Декарт, это, конечно, постулат, смысл

или пафос которого состоит в том, чтобы последовательно его выдерживать,

потому что мы многого не знаем и, лишь придерживаясь этого постулата, можем

избежать опасности. Я постулирую, что если сознание есть сознание сознания,

то это вовсе не какое-то маленькое тело или образ, находящийся у меня в

голове, или некое устройство, которое в любой момент реализует правильные

значения. Декарт не случайно вводит понятие "врожденных идей" или

континуальных свойств сознания и подчеркивает, что они реализуются только в

момент, когда мы мыслим. Что если - движение, то оно по прямой, момент

движения, а два момента - это уже реальное движение, и оно может идти по

кривой и т.д. В тот момент, когда - мысль, то, во-первых, она везде, и,

во-вторых, мы не можем этого не знать, не можем не видеть.

То, что я сейчас изложил, как раз и получило в философии форму

декартовской мысли. Декарт избежал роковой опасности, он просто как упрямый

осел твердил одно и то же. Его не понимают, а он продолжает свое. А Лейбниц,

например, не обладал такой последовательностью, вернее, таким воинственным

кавалерийским упрямством, каким обладал Декарт. (Кстати, кто же это сказал о

нем? Один погибший в первую мировую войну крупный католический деятель и

философ, известный, да - Шарль Пеги. В какой-то связи у него вырвалась

фраза, что Декарт - это cavalier. К сожалению, в русском переводе теряется

смысл, потому что мы должны переводить как "всадник", кавалерист, a cavalier

- это одновременно все-таки дворянин и джентльмен, сидящий на лошади. Декарт

- это французский cavalier, двинувшийся с места хорошим шагом.) А Лейбниц в

этой связи был вынужден ввести свой принцип - предустановленной гармонии. И

мы этот принцип тоже, естественно, не можем обойти, пока именно так строим

наше рассуждение, нашу картину мира и наше сознание.

То есть эта проблема неразрешима, и мы не можем избежать принципа

предустановленной гармонии без предположения некоторой совершенно

мистической, таинственной памяти природы, которая как бы затаилась в нас и в

любой момент способна реализовать те значения, которые должны быть

реализованы, которые соответствуют предмету и т.д. Это неразрешимо до тех

пор, пока существует тот же самый "мексиканец", имеющий это название, имя и

непохожий на свое имя.

Иначе говоря, пока у нас есть немотивированность, или теория

немотивированность знаков, у нас останется, сохранится принцип

предустановленной гармонии. А проблема немотивированность знака сводится,

как я уже об этом говорил, к проблеме существования знака.

Вглядимся еще раз в свойства той картины, которую я рисовал, где что-то

уже случилось до того, как мы назвали. И когда мы анализируем названное,

"мексиканца", то должны считаться с тем, что всегда что-то уже случилось; мы

должны запрещать себе в нашем анализе удвоение мира или удвоение времени.

Нет еще времени, когда можно было бы посмотреть на мир и на слово

"мексиканец" и понять, вывести мексиканца в имени из мексиканца,

существующего в мире. Такого времени не будет, уже случилось. Здесь

действуют какие-то элементы, языковые, изобразительные, и в то же время -

конструктивные, ибо они конструируют, а не изображают смысл, не обозначают,

а впервые рождают, создают; какая-то движущая конструкция. Нужно прийти в

движение (так же как, я говорил вам, лишь пиша я узнаю свою мысль).

Так что это - язык? И да, и нет. У Витгенштейна, например, в его

"Логико-философском трактате" этой проблемы нет, хотя понятия есть, а

проблема появляется лишь в "философских исследованиях"; я сейчас очень

смутно помню, что у него есть какое-то рассуждение, имеющее сходные черты с

тем, что я пытался провести; он делает там совершенно другие выводы, но

мысль о том, что сам акт называния парадоксален и странен, у Витгенштейна,

повторяю, есть. А понятия, относящиеся к этой парадоксальности, - в

совершенно ином контексте, в его ранней, первой работе. Там у него мимоходом

проходит мысль, брошенная и дальше не развиваемая, об иероглифической

природе языка, или, если угодно, о картинной его природе. Иероглифы, пишет

он, исчезли, а природа осталась. Конструкция какая-то, похожая на имя, у

которой есть свое существование. Или скажем так: именность Бога. Именность и

есть Его (Бога) существование.

Но тогда правомерен такой вопрос (к сожалению, Гуссерль, восстанавливая

некоторые аспекты декартовского хода мысли, так и не заметил этой проблемы,

прошел мимо нее, и поэтому все его построение повисло в воздухе). Значит, я

сказал, все упирается в проблему существования. Вспомните, что я говорил о

знаковости мира. В каком-то смысле для мышления, которое расшифровывает

знаки, все ситуации в мире являются знаковыми, но действия или проявления

их, показывающие себя знаками, например Божественные проявления или вообще

некоторые субстанциальные формы, качества, - все они могут проявляться

независимо от ограничений пространства-времени и причинной связи. Как бы

поверх их. Декарт решал эту проблему - необманывающего Бога, полагая, что

то, что мы воспринимаем из мира и что воздействует на нас, - это

материальные предметы, они существуют. Но что воздействует? Какая-то скрытая

духовная инстанция, подающая знак? Нет, говорил Декарт: на нас воздействуют

материальные тела, это и есть принцип эмпирической науки.

И все же в каком смысле это существует, учитывая, что, по Декарту,

существующее еще и не похоже на свое значение? Значение предмета не имеет

никакого отношения к материальному телу знака. Что это за материальные

предметы? Ведь если мы не отвечаем на этот вопрос - а мы не отвечаем (он

продолжает оставаться горячей точкой современной мысли), - ну что же, тогда

будем хотя бы последовательны, как Декарт или как Лейбниц, возведший это уже

в принцип предустановленной гармонии. Декарт удовлетворялся, оставался на

пороге теории сознания, дальше не шел, он говорил: пожалуйста, все так, но

вот есть сознание сознания, и поэтому возможна в любой точке реализация

правильных, или соответствующих, или истинных значений и смыслов. Хотя эта

реализация происходит вопреки тому, что предметы не похожи на свои знаки,

имя не мотивировано составом и видом предмета. Конечно, здесь существует

какая-то иероглифика, но как до нее добраться? Очевидно, существуют такие

чувственные проявления, которые и есть одновременно сущность того, что

проявляется. Как если бы имя или тело имени было одновременно сущностью

того, что обозначено этим именем. Например, как если бы вы были исихастом и

считали бы, что изображение Христа на нерукотворной иконе и есть то, что

этим изображением изображается.

Так, заострив проблему, я возвращаю вас снова к теме единичности, чтобы

ввести другую, столь же существенную, сторону рефлексии. Значит, вся сложная

конструкция, все сложные рассуждения и вообще весь мир, включая сознание, -

все это держится у Декарта на тончайшем и глубочайшем, гениальнейшем

ощущении центральной роли проблемы единичности, вот этого "есть". Пока мы не

разберемся в том, в каком смысле существуют знаки, мы не продвинемся вперед

в анализе сознания мира. И тем более в анализе нашей реальной

психологической жизни, т.е. того, как происходит синтез сознательной жизни.

Мы знаем, что есть восприятие, оно синтезировалось; достаточно, как я

сказал, одного существа, способного понять мир. Тот опишет Вселенную, кто

сумеет себя расспросить, т.е. раскрутить "упечатленную душу". К счастью или

несчастью, это практически невозможно, но мы пытаемся это делать. И мы знаем

также, что это существо непрерывно воссоздается, заново рождается. Тем самым

Декарт особым образом вводит непрерывность. Ибо что такое "есть"?

"Есть" - это "есть" участия, некоторый мир участия, когда я в нем есть

или меня нет, но сам факт того, что "есть", действует, формальный факт

существования, а не содержание существования. Декарт считает: мир есть, если

есть мое участие в нем, если я все время подставлен, возрожденный заново, в

каждый данный момент творимый Богом, под все восприятия, поступки и т.д. Это

не мир представления и не картина мира, а мир непрерывного участия, которое

мы и называем бытием - особым термином, отличным от термина "существование"

и т.д. И поэтому, скажем, возможен такой оборот, как "бытие существующего",

хотя, на первый взгляд, это просто тавтология, удвоение термина. Но теперь

нам ясно, на какую сторону дела указывает термин "бытие" в отличие от

термина "существование". А с другой стороны, в других контекстах, термины

"бытие" и "существование" можно, конечно, употреблять как тождественные и

вместо "бытие" говорить "существование". Но в контексте "бытия

существующего" мы должны иметь в виду два разных слова.

Итак, непрерывность - это одновременно и некая прерывчатая непрерывность,

потому что всегда нужен второй шаг - воспроизводства. Перед воспроизводством

должно что-то случиться; должна быть форма воплощения. Я приводил уже

аналогию из религиозного опыта, великого религиозного опыта человечества,

сказав, что тело Христа, с одной стороны, человеческое, ограниченное тело, а

с другой стороны, своим расположением оно бесконечно. То есть является

Богом. Так, может быть, вот такими бесконечностями являются и те вещи, о

которых я говорил, а именно: "В начале было Слово". Может быть - это. (Я

сейчас просто вслух вместе с вами рассуждаю, а вовсе не сообщаю нечто

абсолютное в смысле знания, у меня его нет, я пытаюсь вместе с вами

приблизиться к нему.) И я говорил еще (чтобы определить нам дальше эту

непрерывность), что между "я мыслю" и существованием нет интервала, нет еще

какого-то времени, ибо это и есть само время. Я случился в акте мысли, и уже

не нужно доказывать существование, потому что доказательством и было бы в

таком случае введение каких-то вещей внутрь между "мыслю" и "существую". А

между ними нет интервала. Именно к этому сводится одно из определений

декартовской непрерывности. Между прошлым, которое упаковалось в мексиканца,

и самим мексиканцем в той мере, в какой он - идея, или сознание сознания,

ничего поместить нельзя. Ибо это сама идея, напоминаю снова, под которой

понимается форма всякой нашей мысли, непосредственным перцепированием

которой мы знаем наши мысли. То есть непрерывность формулируется у Декарта

следующим образом: я знаю себя знающим знающего. Я знаю себя знающим A,

следовательно, я знаю A, любое A. И это в равной степени применимо и к

общению, поле которого очерчивается тем же: "я знаю себя знающим A".

Например, я знаю, что Володя, сидящий передо мной, знает A, я знаю A и т.д.

Но если я знаю, что он знает (и наоборот), то такое состояние сознания и

есть поле общения, определенное по полю передачи знаний, собирания

наблюдений с разных точек пространства и т.д., и т.д. Здесь самое

существенное, что это именно выражение непрерывности между "я знаю" и "я

знаю себя знающим A" (хотя вставить сюда ничего нельзя, но можно добавить:

если я увеличиваю взаимоотношения этих двух вещей, то при этом увеличиваются

и последствия, если уменьшаю, то уменьшаются).

Это и есть принцип непрерывности, неотъемлемый от возможности научного

познания как такового. Он лежит в основаниях нашего эмпирического опыта

относительно мира, на базе которого мы только и можем высказывать о мире

какие-либо объективные, т.е. физические, суждения. И тем самым вместе с

непрерывностью как бы вводим рефлексивный уровень. То есть предположение,

выдерживающее принцип непрерывности и состоящее в том, что повторение

событий, явлений, восприятии - поскольку восприятие включает в себя

рефлексию - возможно, но уже в контролируемых однородных условиях, скажем,

эксперимента или организованного наблюдения. Принцип непрерывности гласит:

здесь происходит то же самое, что происходило до этого, но стихийно,

спонтанно, а теперь стало возможным в контролируемых условиях, "второй раз",

где уже на "полную катушку" работает рефлексия, или рефлексивно организуется

поле наблюдения. По своей природе происходит то же самое, но иначе. Это и

есть то, как организуется научный опыт. Наука предполагает повторение в

массовом виде сознательных эквивалентов явлений, когда, во-первых, мы можем

говорить лишь о классе явлений и, во-вторых, имеется в виду, что задаются

сознательные их эквиваленты и они подчинены требованию ясности и

отчетливости, как у Декарта. То есть воспроизводятся и повторяются в

некоторых однородных и универсальных условиях научного наблюдения и

эксперимента. И в результате тот процесс, который не был понятен на уровне

стихийного восприятия, становится понятным и научно постижимым на уровне

рефлексивно воспроизведенного сознания.

Если следовать Гуссерлю, то. нужно было бы сказать так: на первом уровне

мы имеем дело с так называемым "сырым" сознанием, а на втором - с

воспроизводимым сознанием. У нас должна быть гарантия возможности повторения

одного и того же акта и одного и того же сознательного содержания в массовом

виде. Это просто иносказательное выражение обычного требования,

предъявляемого к научному эксперименту. Если проделали эксперимент, то он

должен быть таким, чтобы другой человек или специалист мог его повторить и

получить тот же результат, если ваш эксперимент был корректно поставлен. Он

должен поддаваться повторению или воспроизведению в другой точке

пространства и в другое время. Но я хочу обратить ваше внимание на то, что в

названном принципе или допущении заключена, если угодно, и последующая беда.

Декарт в этом неповинен - он сделал свое дело. Но когда возникли другие

проблемы, то оказалось, что как раз это допущение и такое постулирование

непрерывности нашего сознательного опыта должно быть либо сильно ограничено,

либо просто снято. В качестве примера я приведу такую аналогию. В

классической физике до конца XIX в. предполагалось, что, в общем-то, есть

некоторая однородность между макромиром и микромиром. То есть что в

микромире происходят те же процессы, что и в макромире, но по масштабу

уменьшенные. Тем более что на уровне систематического построения теории с

привлечением геометрии пользовались при этом так называемым принципом Фурье

о независимости размеров экспериментальных устройств. (Есть такой принцип в

физике, принцип геометрического подобия, согласно которому считаются

несущественными и незначащими абсолютные размеры экспериментальных

устройств, поскольку в любом устройстве происходит якобы одно и то же; мы

можем его увеличивать или уменьшать, природа анализируемых и воспроизводимых

процессов от этого не меняется.) Так вот, этот принцип нарушился...

Оказывается, происходит все же не совсем то, когда процессы протекают или

воспроизводятся в макромасштабах, в массовом виде и т.д.

Аналогичная ситуация возникла и при анализе сознательной жизни. Почему? -

Дело в том, что проекция на рефлексивную плоскость "прошлого" (а принцип

непрерывности позволяет проецировать на рефлексивную плоскость все прошлое),

т.е. всей фактически имевшей место в истории деятельности, стала мыслиться

как бы представленной вторично, только на рефлексивном уровне, в

предположении, подчеркиваю, что в реальной исторической, свершившейся

деятельности происходило то же самое. И вся она оказалась связанной с данным

уровнем. Я просто намекаю на то, что явления, открытые психоанализом,

подрывают именно такой принцип непрерывности в его применении к сознательной

жизни и ко многому другому. Но сейчас я не буду на этом останавливаться,

скажу лишь следующее, закреплю в сознании: у Декарта работает принцип

непрерывности. И на нем строится теория познания, которую мы называем

классической. Англичане определенный стандарт произношения называют не

идеальным или нормативно правильным, а унаследованным, полученным. Так и в

данном случае, по аналогии, можно говорить о полученной или унаследованной

теории познания. Вся она строится на принципе непрерывности, взятой с этой,

обсуждаемой мною, стороны. То есть не на принципе непрерывности вообще,

который есть и всегда будет в опытном исследовании, а на принципе с

допущением однородности между двумя уровнями; что интерпретация,

происходящая на рефлексивном уровне, есть тот же процесс (но

контролируемый), что и на первом уровне - на уровне коллапсов,

кристаллизации, о которых я говорил. Однако уже сама необходимость,

заставляющая меня обращаться к этим терминам, а не просто к унаследованной

теории, как раз и свидетельствует о том, что здесь происходят иные процессы.

Итак, закрепим два шага. Учитывая сказанное, мы фактически имеем у

Декарта - де-факто имеем, хотя он не вырабатывал для этого специальных

понятий, поскольку считал принцип непрерывности между "я знаю A" и "я знаю

себя знающим A" универсальным, не имеющим ограничений и исключений, - два

вида рефлексии: рефлексию1 и рефлексию2. Первая рефлексия есть одновременно

определение феномена мысли и феномена сознания: определение сознания

неминуемо есть определение самосознания, и наоборот. Сознание сознания - это

рефлексия1. Ею Декарт пользуется на полную катушку. (Например, в такого рода

анализах, которые я приводил, чтобы расшифровать его таинственные цитаты.)

Эта рефлексия работает в определениях феномена осознавания и в моем

утверждении о том, что вместе с этим определением у нас появляется

онтологическая позиция, позволяющая вводить такие начала, которые не зависят

от случайности феномена "человек в мире", что "человек случаен". Что его

тело и душа - случайность, могло быть и другое тело и, соответственно, иначе

организованная душа. Ну, скажем, какой может быть душа у тела, которое было

бы жидким, как Океан в книге Лема? Нет никаких философских соображений,

которые бы заставили нас исключить такую возможность. Однако философские же

соображения говорят нам, что если у лемовского Океана есть сознание, то оно

у нас - одно, мы в одном и том же сознании. То есть если Океан -

сознательное существо, то как сознательные существа мы - с ним, мы - такие

же. В определении "сознательности" нет никаких предположений относительно

того, каким должны быть тело, психика или душа как часть этого единства.

Значит, рефлексия! (назовем ее условно философской рефлексией, хотя нет,

нет - не надо, ради Бога, не будем ее называть так, - ошибка) и есть

рефлексия2, продолжающая то же самое, но уже на уровне организации опыта,

или организации опытной науки; она оперирует воспроизводимым сознанием, т.е.

конкретным явлением. Скажем, восприятием, воздействием на нашу чувственность

("потоки"), когда на место этих воздействий ставятся их сознаваемые

эквиваленты, или осознаваемые содержания как эквиваленты воздействий, и в

науке уже оперируют вторичными, осознаваемыми содержаниями или эквивалентами

воздействий - это рефлексия2. И соответственно, я различил бы (у Декарта

этого различения, естественно, тоже нет) специально две интерпретации.

Интерпретацию на уровне рефлексии2 - интерпретацию значений, знаков в

широком смысле: явлений, понятий, теоретических утверждений и т.д. Эта

интерпретация должна иметь модели, на которых она разрешается, в смысле

немецкого entscheiden. (Русские математики слово "разрешение" употребляют

именно в этом смысле. Не в смысле юридического разрешения, а разрешения на

чем-то, разрешение проблемы и т.п. В смысле "разрешающего устройства".)

Итак, интерпретация во втором смысле - это интерпретация на уровне

рефлексии2, а интерпретация в первом смысле, соответственно, на уровне

рефлексии1. Какая? Согласно Декарту, в этой интерпретации наше понимание,

допустим, слов совпадает с пониманием или знанием того, что это именно так,

т.е. с убеждением в истинности или доказанности того, что говорят слова,

когда акт понимания достаточно понять и - одновременно - это и будет

доказательством знания действительного обстояния дела, о котором говорило

то, что мы понимаем или что нам следует понять. То есть то, что говорило

слово, обращенное к нашему понимающему сознанию.

Все это, повторяю, необычайно важно в связи с нашим отношением к тем

странным процессам, которые мы обозначили словом "прошлое". Декартовский

принцип непрерывности предполагает, что все прошлое, все, что де-факто

свершилось, осуществилось, воспроизводится на уровне рефлексии. И это, как я

сказал, то же самое, что сначала было стихийно, а потом контролируемо, -

природа у этих вещей одна, и на этом строится возможность познания.