КРИЗИС 17 АВГУСТА КАК МОРАЛЬНЫЙ КРИЗИС: «Я - МЫ - ЦЕНТРИЧЕСКАЯ» УСТАНОВКА И ПРОБЛЕМА ДОВЕРИЯ
К оглавлению1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 1617 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
51 52
О
дна из главных тем исследований П.Сорокина — кризис нашего времени. Эта тема вписана у него в более широкую тему: динамику суперсистем. Говоря о суперсистемах, Сорокин говорит прежде всего об общих философских (мировоззренческих) посылках, находящих изоморфное выражение во всех сферах социальной жизни. Эти посылки — всегда в некоторой степени моральные посылки. Иначе говоря: в каждом обществе на каждом этапе его исторического пути есть некоторые общие мировоззренческие установки, имеющие моральный характер, и кризисные явления общественной жизни — внешняя проекция этих установок. Идея эта достаточно продуктивная, но для дальнейшего ее развития и углубления полезно переместить ее на более конкретный уровень. В частности, можно взять кризис 17 августа 1998г. (конкретный кризис в конкретном обществе) и рассмотреть ту установку, которая лежит в его основе.
Для осуществления такого анализа можно воспользоваться феноменологическим методом, придав ему в целом нехарактерный культурологический оборот. Общая идея: в каждом обществе на том или ином этапе его развития доминирует некая естественная (наивная) установка, — но не универсальная и абстрактная, а конкретная и определенным образом культурно-структурированная.
В нашем обществе на нынешнем этапе его развития тоже есть такая установка, которая, вероятно, и нашла выражение в том кризисе, который получил определение «кризис 17 августа».
На уровне наивного описания эта установка выглядит следующим образом: «Лозунг нашей жизни в России приблизительно таков: «Интересно только то, что происходит прямо сейчас и про что завтра никто не вспомнит. Все мало-мальски важное и серьезное скучно и обсуждению не подлежит. А после нас хоть потоп». Россия, вообще говоря, живет одним днем. Какой курс доллара сегодня? Где перехватить денег до получки (до сбора налогов, нового займа, выполнения плана пермской фабрикой Гознака и прочее)?» («Коммерсантъ», 3. 02. 1999). Узкий временной диапазон ориентации дополняется аналогичным узким пространственным диапазоном.
Эта установка не универсальна для всех россиян; но она типична. Как типизация она органично входит в наш жизненный мир и в нашу структуру релевантностей (хотя бы как навязанная релевантность). Есть основания полагать, что эта установка определяет социальную атмосферу в нашем обществе. Ее суть: сосредоточение внимания на относительно узких пространственно-временных окрестностях актуального здесь-и-сейчас — и необращение внимания на более широкие пространственно-временные параметры собственных действий.
Эта установка проявляется на разных уровнях индивидуального и коллективного действия: от бытового поведения до государственной политики. Ее проявления изоморфны в силу своего общего источника. Коллективные действия, в которых выражается эта установка, — прямые проекции происходящих из этой установки индивидуальных действий коллективных репрезентаторов.
Для естественной установки вообще характерно, что: (а) непосредственная среда человеческого существования, т. е. жизненный мир, организуется вокруг здесь-и-сейчас как исходной точки; (б) этот непосредственный мир вписан в более широкую пространственно-временную систему координат; (в) здесь-и-сейчас противостоит там-и-тогда, мысленно отделенное от него границей и выходящее за пределы непосредственно актуального мира. Для естественной установки, характеризующей российское сознание, характерен малый радиус непосредственно актуального мира.
Действие индивида организуется из здесь-и-сейчас как точки, в которой он находится. Важными элементами системы релевантностей, на основе которой организуется действие, являются цели, средства, ожидаемые реакции других, ожидаемые последствия и т. п. Для нашего сознания, имеющего описываемую установку, релевантности, принимаемые во внимание, ограничены узкими окрестностями непосредственно актуального мира — и характерно невнимание к миру, находящемуся там-и-тогда.
Постоянное сосредоточение внимания на относительно узких окрестностях здесь-и-сейчас — это и сосредоточение внимания на том, кто в этих окрестностях находится. А в них находится индивидуальное «Я» как источник индивидуального действия, и типизированное «Я» (или различные «мы») как источник коллективного действия. Иначе говоря: естественным сопровождением сосредоточения внимания на узкоактуальных окрестностях здесь-и-сейчас являются эгоцентризмы и различного рода «этноцентризмы» (в самом широком их понимании); а естественным дополнением такого внимания к себе («мне», «нам») является невнимание к «там», «тогда» и «другим», не включенным в перечень типичных групповых идентичностей («мы»). Образно говоря, Россия чрезвычайно богата литературой и литературным философствованием и крайне бедна этнографией (литература здесь символизирует обостренный интерес к глубинам индивидуальной и коллективной, «русской» души, т. е. направленность вовнутрь; а этнография — противоположную ей направленность вовне).
Поскольку указанные «эгоцентризмы» и «этноцентризмы» изоморфны в своей исходной установке, эту установку можно обозначить единым термином: «я-мы-центрическая».
Это как минимум отчасти объясняет характерное для России парадоксальное сочетание крайних форм индивидуального и группового эгоизма с крайними формами коллективизма. Внешние формы индивидуализма и коллективизма — проявления одной и той же установки. Коллективизмы всегда сопровождаются противопоставлением коллектива («мы») остальному человечеству, т. е. тоже могут быть отнесены к групповым эгоизмам.
«Я-мы-центрическая» запертость российского сознания в относительно узких актуальных окрестностях имеет историческое происхождение. В качестве гипотетических ее источников можно назвать жизненный опыт территориальной запертости, который исторически поддерживался крепостным правом, институтом прописки, «железным занавесом» и т. д., а также вынесение стратегического планирования за пределы непосредственных жизненных интересов, которое в советское время поддерживалось перераспределением стратегических проектирований в пользу надындивидуальных государственных институтов.
Вычеркнутость широкого пространственно-временного мира из непосредственной реальности жизненного опыта, невнимание к этому миру, его актуальная нерелевантность благоприятствовали его мифологизации: мифологизации дальнего, прошлого и будущего, — были ее объективной предпосылкой.
В частности, в условиях закрытости советского общества (непроницаемости границ) объектами мифологизации были «Восток» и «Запад». Свобода передвижения, пришедшая с крахом СССР, способствует крушению этих мифов.
В ходе исторического развития сформировалась особая временная структура нынешнего российского сознания.
Одним из исторических факторов ее формирования было христианское мировоззрение, которое утверждало вертикальную связь здесь-и-сейчас («бренного мира») с вечным, вневременным порядком высшего, божественного мира. Ориентация на будущее отрицалась: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом... Суета сует.., все — суета» (Еккл. 3, 1; 12, 8); «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы» (Матф. 6, 34).
Секуляризация обыденного мировоззрения разорвала эту вертикальную связь — а вместе с ней и соответствующую стратегическую ориентацию на сверх-актуальное.
Аналогичный разрыв вертикальной связи здесь-и-сейчас с вечностью произошел не только в православных культурах, но и в протестантских; однако в последних он сопровождался перенесением ориентации на сверх-актуальное в горизонтальное временное измерение (секулярное будущее). Само спасение было перенесено в будущее и присутствовало в сознании верующего протестанта как непосредственно живой ориентир. Из здесь-и-сейчас протестанта исходила стратегическая ориентация на будущее, придававшая особенную ценность использования времени («Время — деньги»). В пространственном измерении ей соответствовал географический экспансионизм: именно протестанты были первыми поселенцами в Америке.
В российской культуре аналогичный перенос высшего стратегического ориентира в секулярное будущее не состоялся. На протяжении советского периода такая ориентация была: коммунизм как эсхатологическое окончание истории. Но, во-первых, эта ориентация была в значительной степени навязанной релевантностью, а во-вторых, постоянные переопределения этого стратегического ориентира (скорая победа коммунизма во всем мире, построение коммунизма к 1980 г., развитой социализм, перестройка) и постоянное неосуществление обещаний полностью эту ориентацию подорвали. Вместе с очередным определением («реформы»), которое носит исключительно переходный смысл, будущее осталось неопределенным и вакантным для новых мифологий. Попытки утверждения новой стратегической государственной идеологии в условиях слабого государства и несвязанности этих проектов с обыденными мировоззренческими установками людей оказываются неэффективными.
В этих обстоятельствах сформировалась ситуация, когда единственной надежной областью локализации высшего сверх-актуального «стратегического» идеала стало прошлое. Условием, благоприятствующим успешности такой локализации, является то, что отечественная история на протяжении истекшего столетия многократно теряла свою преемственность, переписывалась и начиналась заново, а также то, что советское прошлое оставило после себя главным образом мифологические продукты, из которых трудно вывести ту объективную реальность, в которой они сформировались.
Таким образом, стратегическая ориентация россиянина, имеющего «я-мы-центрическую» установку, принимает форму ностальгии — воспоминания о прошлом «величии». По данным фонда «Общественное мнение», 54% россиян испытывают ностальгию по брежневской эпохе.
Типичность «я-мы-центрической» установки ставит со всей остротой проблему доверия. Человек без стратегической ориентации актуального поведения, «живущий одним днем» — некредитоспособен. Стены недоверия, вырастающие на почве такой установки, разделяют как «я-центрированных» граждан, так и (после 17 августа) Россию в целом и западных инвесторов. Социальная среда в нынешней России неблагоприятна для стратегических финансовых, интеллектуальных, эмоциональных и прочих вложений. Кроме всего прочего, кризис вскрыл замкнутую «мы-центрированность» российского сознания — нежелание и неумение встать на точку зрения западных инвесторов, склонность к скрытым и неприкрытым угрозам.
Проблема еще и в том, что узкоактуальность поведенческих ориентаций определяет общую атмосферу в обществе: стратегия недоверия становится по крайней мере беспроигрышной, а риски перераспределяются в пользу доверчивых. «Доверчивость» в нашем обществе синонимична «наивности» и «глупости».
Кризис, получивший название «кризис 17 августа», — это по природе своей моральный кризис, кризис доверия, проистекающий из системообразующей «я-мы-центрической» установки и ее производных. Система, построенная на такой общей установке, неустойчива, и 17 августа может оказаться предвестником ее распада. Опасность этого кризиса в том, что он может стать началом либо анархии, либо нового тоталитаризма. Для утверждения последнего, в частности, есть существенные предпосылки: с одной стороны, массовое взаимное недоверие, атомизация индивидов, еще большее ослабление моральных уз, с другой стороны, поиски новой объединяющей мифологии («третий путь» и т. п.), типичная беспринципность политиков, опасная конъюнктурность политических альянсов, а также высокая отзывчивость части населения России к основным постулатам тоталитарной идеологии.
РАЗДЕЛ VIIСоциокультурное будущее
О
дна из главных тем исследований П.Сорокина — кризис нашего времени. Эта тема вписана у него в более широкую тему: динамику суперсистем. Говоря о суперсистемах, Сорокин говорит прежде всего об общих философских (мировоззренческих) посылках, находящих изоморфное выражение во всех сферах социальной жизни. Эти посылки — всегда в некоторой степени моральные посылки. Иначе говоря: в каждом обществе на каждом этапе его исторического пути есть некоторые общие мировоззренческие установки, имеющие моральный характер, и кризисные явления общественной жизни — внешняя проекция этих установок. Идея эта достаточно продуктивная, но для дальнейшего ее развития и углубления полезно переместить ее на более конкретный уровень. В частности, можно взять кризис 17 августа 1998г. (конкретный кризис в конкретном обществе) и рассмотреть ту установку, которая лежит в его основе.
Для осуществления такого анализа можно воспользоваться феноменологическим методом, придав ему в целом нехарактерный культурологический оборот. Общая идея: в каждом обществе на том или ином этапе его развития доминирует некая естественная (наивная) установка, — но не универсальная и абстрактная, а конкретная и определенным образом культурно-структурированная.
В нашем обществе на нынешнем этапе его развития тоже есть такая установка, которая, вероятно, и нашла выражение в том кризисе, который получил определение «кризис 17 августа».
На уровне наивного описания эта установка выглядит следующим образом: «Лозунг нашей жизни в России приблизительно таков: «Интересно только то, что происходит прямо сейчас и про что завтра никто не вспомнит. Все мало-мальски важное и серьезное скучно и обсуждению не подлежит. А после нас хоть потоп». Россия, вообще говоря, живет одним днем. Какой курс доллара сегодня? Где перехватить денег до получки (до сбора налогов, нового займа, выполнения плана пермской фабрикой Гознака и прочее)?» («Коммерсантъ», 3. 02. 1999). Узкий временной диапазон ориентации дополняется аналогичным узким пространственным диапазоном.
Эта установка не универсальна для всех россиян; но она типична. Как типизация она органично входит в наш жизненный мир и в нашу структуру релевантностей (хотя бы как навязанная релевантность). Есть основания полагать, что эта установка определяет социальную атмосферу в нашем обществе. Ее суть: сосредоточение внимания на относительно узких пространственно-временных окрестностях актуального здесь-и-сейчас — и необращение внимания на более широкие пространственно-временные параметры собственных действий.
Эта установка проявляется на разных уровнях индивидуального и коллективного действия: от бытового поведения до государственной политики. Ее проявления изоморфны в силу своего общего источника. Коллективные действия, в которых выражается эта установка, — прямые проекции происходящих из этой установки индивидуальных действий коллективных репрезентаторов.
Для естественной установки вообще характерно, что: (а) непосредственная среда человеческого существования, т. е. жизненный мир, организуется вокруг здесь-и-сейчас как исходной точки; (б) этот непосредственный мир вписан в более широкую пространственно-временную систему координат; (в) здесь-и-сейчас противостоит там-и-тогда, мысленно отделенное от него границей и выходящее за пределы непосредственно актуального мира. Для естественной установки, характеризующей российское сознание, характерен малый радиус непосредственно актуального мира.
Действие индивида организуется из здесь-и-сейчас как точки, в которой он находится. Важными элементами системы релевантностей, на основе которой организуется действие, являются цели, средства, ожидаемые реакции других, ожидаемые последствия и т. п. Для нашего сознания, имеющего описываемую установку, релевантности, принимаемые во внимание, ограничены узкими окрестностями непосредственно актуального мира — и характерно невнимание к миру, находящемуся там-и-тогда.
Постоянное сосредоточение внимания на относительно узких окрестностях здесь-и-сейчас — это и сосредоточение внимания на том, кто в этих окрестностях находится. А в них находится индивидуальное «Я» как источник индивидуального действия, и типизированное «Я» (или различные «мы») как источник коллективного действия. Иначе говоря: естественным сопровождением сосредоточения внимания на узкоактуальных окрестностях здесь-и-сейчас являются эгоцентризмы и различного рода «этноцентризмы» (в самом широком их понимании); а естественным дополнением такого внимания к себе («мне», «нам») является невнимание к «там», «тогда» и «другим», не включенным в перечень типичных групповых идентичностей («мы»). Образно говоря, Россия чрезвычайно богата литературой и литературным философствованием и крайне бедна этнографией (литература здесь символизирует обостренный интерес к глубинам индивидуальной и коллективной, «русской» души, т. е. направленность вовнутрь; а этнография — противоположную ей направленность вовне).
Поскольку указанные «эгоцентризмы» и «этноцентризмы» изоморфны в своей исходной установке, эту установку можно обозначить единым термином: «я-мы-центрическая».
Это как минимум отчасти объясняет характерное для России парадоксальное сочетание крайних форм индивидуального и группового эгоизма с крайними формами коллективизма. Внешние формы индивидуализма и коллективизма — проявления одной и той же установки. Коллективизмы всегда сопровождаются противопоставлением коллектива («мы») остальному человечеству, т. е. тоже могут быть отнесены к групповым эгоизмам.
«Я-мы-центрическая» запертость российского сознания в относительно узких актуальных окрестностях имеет историческое происхождение. В качестве гипотетических ее источников можно назвать жизненный опыт территориальной запертости, который исторически поддерживался крепостным правом, институтом прописки, «железным занавесом» и т. д., а также вынесение стратегического планирования за пределы непосредственных жизненных интересов, которое в советское время поддерживалось перераспределением стратегических проектирований в пользу надындивидуальных государственных институтов.
Вычеркнутость широкого пространственно-временного мира из непосредственной реальности жизненного опыта, невнимание к этому миру, его актуальная нерелевантность благоприятствовали его мифологизации: мифологизации дальнего, прошлого и будущего, — были ее объективной предпосылкой.
В частности, в условиях закрытости советского общества (непроницаемости границ) объектами мифологизации были «Восток» и «Запад». Свобода передвижения, пришедшая с крахом СССР, способствует крушению этих мифов.
В ходе исторического развития сформировалась особая временная структура нынешнего российского сознания.
Одним из исторических факторов ее формирования было христианское мировоззрение, которое утверждало вертикальную связь здесь-и-сейчас («бренного мира») с вечным, вневременным порядком высшего, божественного мира. Ориентация на будущее отрицалась: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом... Суета сует.., все — суета» (Еккл. 3, 1; 12, 8); «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы» (Матф. 6, 34).
Секуляризация обыденного мировоззрения разорвала эту вертикальную связь — а вместе с ней и соответствующую стратегическую ориентацию на сверх-актуальное.
Аналогичный разрыв вертикальной связи здесь-и-сейчас с вечностью произошел не только в православных культурах, но и в протестантских; однако в последних он сопровождался перенесением ориентации на сверх-актуальное в горизонтальное временное измерение (секулярное будущее). Само спасение было перенесено в будущее и присутствовало в сознании верующего протестанта как непосредственно живой ориентир. Из здесь-и-сейчас протестанта исходила стратегическая ориентация на будущее, придававшая особенную ценность использования времени («Время — деньги»). В пространственном измерении ей соответствовал географический экспансионизм: именно протестанты были первыми поселенцами в Америке.
В российской культуре аналогичный перенос высшего стратегического ориентира в секулярное будущее не состоялся. На протяжении советского периода такая ориентация была: коммунизм как эсхатологическое окончание истории. Но, во-первых, эта ориентация была в значительной степени навязанной релевантностью, а во-вторых, постоянные переопределения этого стратегического ориентира (скорая победа коммунизма во всем мире, построение коммунизма к 1980 г., развитой социализм, перестройка) и постоянное неосуществление обещаний полностью эту ориентацию подорвали. Вместе с очередным определением («реформы»), которое носит исключительно переходный смысл, будущее осталось неопределенным и вакантным для новых мифологий. Попытки утверждения новой стратегической государственной идеологии в условиях слабого государства и несвязанности этих проектов с обыденными мировоззренческими установками людей оказываются неэффективными.
В этих обстоятельствах сформировалась ситуация, когда единственной надежной областью локализации высшего сверх-актуального «стратегического» идеала стало прошлое. Условием, благоприятствующим успешности такой локализации, является то, что отечественная история на протяжении истекшего столетия многократно теряла свою преемственность, переписывалась и начиналась заново, а также то, что советское прошлое оставило после себя главным образом мифологические продукты, из которых трудно вывести ту объективную реальность, в которой они сформировались.
Таким образом, стратегическая ориентация россиянина, имеющего «я-мы-центрическую» установку, принимает форму ностальгии — воспоминания о прошлом «величии». По данным фонда «Общественное мнение», 54% россиян испытывают ностальгию по брежневской эпохе.
Типичность «я-мы-центрической» установки ставит со всей остротой проблему доверия. Человек без стратегической ориентации актуального поведения, «живущий одним днем» — некредитоспособен. Стены недоверия, вырастающие на почве такой установки, разделяют как «я-центрированных» граждан, так и (после 17 августа) Россию в целом и западных инвесторов. Социальная среда в нынешней России неблагоприятна для стратегических финансовых, интеллектуальных, эмоциональных и прочих вложений. Кроме всего прочего, кризис вскрыл замкнутую «мы-центрированность» российского сознания — нежелание и неумение встать на точку зрения западных инвесторов, склонность к скрытым и неприкрытым угрозам.
Проблема еще и в том, что узкоактуальность поведенческих ориентаций определяет общую атмосферу в обществе: стратегия недоверия становится по крайней мере беспроигрышной, а риски перераспределяются в пользу доверчивых. «Доверчивость» в нашем обществе синонимична «наивности» и «глупости».
Кризис, получивший название «кризис 17 августа», — это по природе своей моральный кризис, кризис доверия, проистекающий из системообразующей «я-мы-центрической» установки и ее производных. Система, построенная на такой общей установке, неустойчива, и 17 августа может оказаться предвестником ее распада. Опасность этого кризиса в том, что он может стать началом либо анархии, либо нового тоталитаризма. Для утверждения последнего, в частности, есть существенные предпосылки: с одной стороны, массовое взаимное недоверие, атомизация индивидов, еще большее ослабление моральных уз, с другой стороны, поиски новой объединяющей мифологии («третий путь» и т. п.), типичная беспринципность политиков, опасная конъюнктурность политических альянсов, а также высокая отзывчивость части населения России к основным постулатам тоталитарной идеологии.
РАЗДЕЛ VIIСоциокультурное будущее