СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ С ПИТИРИМОМ СОРОКИНЫМ

Я

родился в Бостоне, штат Массачусетс, в апреле 1933 г. во время снежной бури. Когда я открыл глаза и впервые увидел своего отца, ему было 44 года, — прошло уже немало лет после бурной молодости, проведенной им в царской России, и страшных лет, пережитых в России советской, около десяти лет с тех пор, как он поселился в Соединенных Штатах, и почти два с половиной года после того, как он стал основателем и главой социологического факультета Гарвардского университета в Кэмбридже. Он умер на восьмидесятом году жизни в нашем доме в пригороде Винчестера. Таким образом, мои воспоминания о нем охватывают вторую половину его жизни.

Я должен сразу же отметить, что мой доклад ни в коей мере не является исчерпывающим рассказом о жизни моего отца и не дает всесторонней оценки его научных достижений. Биографические подробности, которые здесь сообщаются, ограничены тем, что мне известно в наибольшей степени — либо по собственным моим наблюдениям, либо по рассказам моих родителей, или же по документам, хранящимся в семье и университетских архивах.

Что это значило — жить с таким человеком, как Питирим Александрович? Когда я начал себя осознавать, он уже был всемирно признанным ученым, и хотя в семье это всегда понимали, это никак не отражалось на нашей повседневной домашней жизни. По сравнению с моей матерью Еленой Петровной, отец был довольно строгим родителем, и поскольку нашим соседским ребятам он казался личностью довольно грозной, они старались с ним не пересекаться. Ведь он, в конце концов, выжил в русскую революцию, несмотря на то видное положение, которое начал занимать в рядах потерпевшей поражение стороны.

После высылки из Советской России в 1922 г. (фото 1) ни Питирим, ни Елена не питали никаких надежд когда-нибудь вернуться на родину, и поэтому они хотели адаптироваться к жизни в Соединенных Штатах. Вот почему, когда родился мой брат Петр, а потом и я, наши родители решили вырастить из нас «типичных американцев». Не берусь судить, насколько они преуспели в этом, но начальное и среднее образование мы получили в школах Винчестера, в которых вели свои собственные «баталии». Начатки русского языка, усвоенные дома, были забыты после того, как учителя сказали, что мы говорим с русским акцентом. И хотя, будучи подростками, мы изучали русский язык по учебникам, для нас это был второй язык.

АДАПТАЦИЯ К ЖИЗНИ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ. Насколько удачно Питириму и Елене удалось приспособиться к жизни в Америке? Страна, в которую мои родители приехали в 1920-е гг., была, конечно, иной по сравнению с тем, что она представляет собой сейчас. В ней преобладали скорее ценности сельской, а не городской жизни, сексуальные нравы были более сдержанны, насилие значительно реже вторгалось в повседневную жизнь, так что многие вообще не запирали двери на ночь. Акклиматизации моего отца способствовало, может быть, и то, что, приехав в Америку, он поселился сначала на севере Среднего Запада, а не на восточном побережье или в Новой Англии, которые были гораздо более урбанистическими. Давая оценку Питириму, его старинный друг и коллега Карл Циммерман считает это счастливой случайностью истории [1]. В Миннесоте время переселенцев еще не ушло в далекое прошлое, а социальная структура этого штата включала сравнительно немного «старых семейств». Кроме того, поскольку население штата говорило с довольно сильным скандинавским акцентом, тот, кто не владел английским в совершенстве, не выделялся здесь так сильно, как в основанных в более давние времена общинах.

Прочитав в течение летнего семестра 1924 г. курс лекций по социальной морфологии и социологии революции, Питирим получил в течение года, то есть вдвое быстрее, чем положено, звание полного профессора. Это дало ему избыток времени для писания; он принялся за работу и в течение трех лет оставался в должности. Мать получила степень доктора философии от университета Миннесоты в 1925 г. Она занималась генетикой и патологией растений, а позднее стала профессором-ассистентом в Хэмлинском университете Сент-Пола, где преподавала ботанику и цитологию растений.

Семейные рассказы и фотоальбомы свидетельствуют о том, что годы, проведенные в Миннесоте, были не только продуктивным периодом в творческой жизни и профессиональной карьере наших родителей, — это были годы, наполненные общением с друзьями, концертами, пикниками, рыбалкой, туристическими походами (фото 2, 3, 4), включая две поездки в Скалистые горы, где отец в августе 1929 г. поднялся на вершину горы Элберт в Колорадо [2].

Образ жизни начал постепенно меняться после того, как Питирим занял свой пост в Гарварде. Сначала родители снимали квартиру в Кэмбридже в нескольких минутах ходьбы от университета, но к марту 1932г. они переехали в большой загородный дом в Винчестере (фото 5). Это столетнее здание, весьма необычное по своей архитектуре, было очень хорошо построено, вероятно, потому, что архитектор проектировал его для своей семьи. Но вот уже почти семьдесят лет этот дом является нашей собственностью и до сих пор сохраняет ауру Елены и Питирима. Поскольку он находился как раз на границе огромного горно-лесного заповедника, он понравился им как идеальное место для подрастающих детей (фото 6).

НАИБОЛЕЕ СЕРЬЕЗНАЯ РАБОТА ДЕЛАЛАСЬ ДОМА. В годы, предшествовавшие второй мировой войне, отец занимался подготовкой своего главного труда — «Социальной и культурной динамики», а также организацией и руководством факультетом социологии. Так как тома «Динамики» он по большей части писал дома, то Петр и я находились поблизости, но с самого раннего детства мы были приучены к тому, что ему нельзя мешать, когда он работает. Мы присутствовали и при написании его последующих книг, а когда подросли, отец иногда опробовал некоторые фрагменты на матери и на нас как на интеллигентных, но непрофессиональных читателях.

В биографии Питирима, написанной Б. Джонстоном [3], документально прослежены академические маневры и политические баталии, которые происходили в Гарварде вокруг социологии и других социальных наук до и после войны. Но, несмотря на треволнения, которые несомненно доставляли отцу эти события, дома мы почти ничего не слышали об этом. Дом был для отца своего рода гаванью, где он занимался творчеством и семьей и куда гарвардские проблемы практически не допускались. Это было правило, которого он, по-видимому, всегда придерживался. Мы с братом были ровесниками детей нашего ближайшего соседа Карла Циммермана и много свободного времени проводили с ними в их доме или у них во дворе (фото 7). Поскольку карьера Циммермана в Гарварде складывалась неудачно и у них весьма откровенно говорилось об этом, то здесь мы улавливали отголоски недовольства гораздо чаще, чем у себя дома [4]. Но что бы мы ни узнавали обо всех этих неприятностях, все это казалось нам в то время несущественным, ибо идеальное настоящее, окружавшее нас, приучило нас к мысли о том, что подлинное значение имеет только творческая активность, в какой бы сфере она ни проявлялась — естествознании, гуманитарных науках или искусстве. Таким образом, в конечном счете наше детство было безоблачным.

ТИПИЧНЫЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ. Я до сих пор удивляюсь, как мог Питирим, работая так много, находить еще и время для семьи и общественной деятельности. Он хорошо организовывал свое время, умея четко разложить по полочкам разные аспекты жизни, и если нашу домашнюю жизнь определял главным образом его распорядок, то делалось это не без учета наших законных интересов и потребностей. В течение учебного семестра он обычно без чего-то восемь утра уходил в университет на лекции (фото 8), и если после обеда не было семинаров или заседаний кафедры, он, как правило, приходил на обед домой. Немного вздремнув, отец закрывался в своем кабинете часа на два, а потом работал во дворе. Затем у нас был ранний ужин, часов в пять, после которого отец читал газету или слушал новости; после чего мы обычно всей семьей слушали радиопередачи или что-нибудь из нашей растущей коллекции пластинок с записью классической музыки. Пока на нашей радиоле исполнялся «Рассвет над Москвой-рекой», отец ходил по комнате, а когда музыка заканчивалась, переворачивал пластинку на другую сторону [5]. Радиопередачами могли быть программы новостей (которые нередко оценивались как поверхностные), концерты Бостонского или других симфонических оркестров, приключенческие рассказы и постановки. Наш небольшой кружок с нетерпением ожидал программы с выступлениями популярных в 30-40-е гг. комиков.

Когда отец работал наиболее интенсивно, он возвращался в свой кабинет еще часа на два-три перед тем как лечь спать. Мне вспоминаются зимние вечера, когда нам тоже разрешалось придти и посидеть у камина при условии, чтобы мы не шумели. А когда наступало наше время укладываться спать, он иногда приходил к нам и рассказывал о последних приключениях «Ивана и Киселя» — персонажей, которых он придумал, чтобы нас развлекать.

Питирим спал немного и часто просыпался во время сна, думая о своей работе, так что мы, проснувшись, обнаруживали, что он уже сидит за столом и что-то пишет. Иногда он уходил на прогулку в лес, чтобы продумать какие-то свои идеи и, между прочим, сообщить нам, что лед на пруду за нашим домом уже достаточно крепок, и можно кататься на коньках. Как правило, он сразу же печатал свои сочинения на пишущей машинке и, хотя печатал двумя пальцами, это не замедляло его работу (фото 9).

После переезда в Соединенные Штаты отец писал все свои рукописи на английском языке. Затем эти черновики передавались факультетской секретарше или профессиональной машинистке, которые перепечатывали их набело. Окончательные варианты наиболее важных работ давались кому-нибудь из коллег или редактору на предмет исправления или усовершенствования английского языка. Позднее небольшие рукописи иногда редактировались кем-нибудь из членов нашей семьи.

ЕЛЕНА ЖЕРТВУЕТ СВОЕЙ КАРЬЕРОЙ. После переезда в Гарвард мать оставила преподавание и отказалась от открывающейся перед ней академической карьеры. Ей не удалось сохранить свое место в университете Миннесоты, несмотря на значительную поддержку университетских коллег-ботаников, по той причине, что там в это время действовали принципы «антинепотизма», и такие же правила имели место и в Гарварде. Тем не менее она пыталась продолжить свое исследование без оплаты в лаборатории знаменитого гарвардского ботаника профессора Ирвинга Бейли. Но, родив ребенка, она сразу же прекратила эти попытки. К счастью, она могла делать кое-какую работу дома, так как ее специальностью было цитохимическое изучение живых клеток, а их можно было получить от растений в нашем саду. Для работы ей нужен был только небольшой хороший микроскоп и кое-какие реактивы, которыми ее снабжал доктор Бейли. Из-за начавшейся второй мировой войны это исследование приостановилось и было продолжено лишь после того, как мы с братом в начале 1950-х гг. закончили колледж, что позволило ей вернуться к своим исследованиям и плодотворно вести их в течение еще одного десятилетия, по-прежнему работая дома, но при этом занимая должность в Радклифф-институте и сотрудничая по совместительству с исследовательской группой по физиологии растений из Гарварда (фото 10). Она написала также несколько статей в соавторстве со мной.

ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ В ГАРВАРДЕ. В Гарварде общественная жизнь была сложнее, чем в Миннесоте. Будучи деканом факультета, отец должен был присутствовать на разных коктейлях и званых обедах, которые устраивали сотрудники факультета, а также принимать приезжих ученых и профессоров. И хотя теперь уже его положение оставляло меньше, чем в Миннесоте, времени на то, чтобы общаться со студентами, один или два раза в год наш дом в Винчестере был для них открыт. В такие дни мы с Петром с кротким и застенчивым видом встречали наших гостей в прихожей, они улыбались нам, гладили по голове, после чего мы отправлялись спать. Случалось, что мы задерживались дольше и были рады, если кто-нибудь из студентов относился к нам по-дружески. Я особенно запомнил одного аспиранта, которого звали Филиппом; он угостил нас вкусным кусочком сыра эдам, приготовленного для гостей. С тех пор мы время от времени спрашивали, придет ли Филипп-Сыр в следующий раз.

Фрэнк Дэвидсон, рассказывая о своих аспирантских предвоенных годах (он закончил аспирантуру в 1939 г.), писал:

«Разумеется, бывали и светлые моменты. Я вспоминаю зимний вечер, когда мы, участники клуба молодежной песни, которым руководил Джордж Филипс, усевшись на пару саней, запряженных лошадьми, отправились в Винчестер, чтобы преподнести сюрприз профессору Питириму Сорокину, исполнив для него серенаду. Сорокин, бывший секретарь Керенского, потом снова вернувшийся в науку, открыл окно, и на его лице — а был он в ночном колпаке с кисточкой — мы увидели явные признаки гнева. Но не прошло и минуты, как он объявил: «Заходите все! Есть икра и вино!» [7]. Двадцать лет тому назад неожиданный ночной визит мог означать для отца арест, но от этого визита, как узнали мы наутро, он был в восторге. Я не совсем уверен насчет ночного колпака с кисточкой и насчет икры, но хороший винный погребок у отца действительно был и он щедро делился его дарами.

В довоенные годы званые обеды происходили запросто, «без фраков», но мы с братом были еще слишком малы, чтобы принимать в них участие. После того, как заканчивалось наше торжественно-церемониальное появление и гости рассаживались за столом, мы иногда ухитрялись проскользнуть в гостиную, подъесть какие-нибудь остатки закуски и отхлебнуть по глотку хереса, оставшегося в бокалах. До начала 1940-х гг. мы держали у себя прислугу, но по случаю больших торжеств мать обычно готовила особые блюда и придирчиво следила за приготовлением остальных, поскольку сама готовила очень хорошо. Но в особых случаях ей требовалась дополнительная помощь.

Некоторые из этих званых обедов организовывались главным образом для того, чтобы в непринужденной домашней обстановке поговорить о научных проблемах. Например, вскоре после того, как наши родители переехали в Гарвард, их пригласили стать членами клуба «Иногда» [Now and then]. Членами клуба были профессора и преподаватели с разных факультетов Гарвардского университета и несколько «настоящих бостонцев» [8] с интеллектуальными интересами. Жизнеспособность такого рода клубов зависит от того, есть ли достаточное число «интересных» членов клуба, и с этой точки зрения Питирим ценился достаточно высоко, так как он обычно был хорошо осведомлен о текущих событиях и имел познания во многих областях, помимо своей профессиональной. Кроме того, он умел в разговоре донести простыми, понятными для всех словами суть очень сложных идей.

Не всем нравится, когда в собрании, где идет дискуссия, превалирует какой-нибудь один человек. Ларри Морган, главный герой одного из романов известного американского писателя Уоллеса Стенера, вспоминает званый обед в Кэмбридже, на котором мой отец излагал свою теорию социальной мобильности. «Ларри» вел «воображаемый спор» с Питиримом, не соглашаясь про себя с тем, что описываемое восхождение по иерархической лестнице является «социальной перистальтикой в обществе» [9]. Стенер был преподавателем английского языка в Гарварде в 1939-1945 гг. И поскольку в его романе описываются события почти полувековой давности, это вполне очевидно свидетельствует о том, насколько зажигательной и запоминающейся была манера отца вести разговор.

РУССКИЕ АМЕРИКАНЦЫ. Таким образом, Питирим и Елена адаптировались к жизни в Соединенных Штатах. К 1940 г. Питирим был уже признан как выдающаяся фигура в мировой социологии, о чем свидетельствуют многочисленные дипломы различных академий, одни из которых избирали его в качестве своего члена, другие — в качестве члена-корреспондента (фото 11), и которые мы до сих пор храним в нашем доме [10]. На Всемирной выставке в Нью-Йорке в 1939 г. его имя было высечено на «Стене Славы», что означало признание его американской общественностью как иностранца, внесшего выдающийся вклад в американскую культуру. Позднее, в начале 1960-х гг., я слышал, как отец четко высказал свое отношение к тому, что значит быть высланным из родной страны. Он беседовал с одной некогда зажиточной супружеской парой из Кубы, которая все потеряла, будучи высланной во время революции Фиделя Кастро. Он посоветовал им не оглядываться на прошлое с горечью и не возлагать больших надежд на скорое падение режима Кастро и свое возвращение на Кубу, а сосредоточиться на том, что может еще предложить им жизнь в Соединенных Штатах и провести ее как можно лучше. Тем не менее мои родители всю жизнь оставались преданными русской культуре. Они всегда очень ценили встречи и знакомства с образованными и культурными русскими. Великий историк Михаил Иванович Ростовцев и его жена Софья Михайловна жили в Мадисоне (штат Висконсин), когда мои родители приехали в Миннесоту, и их глубокая дружба началась в Соединенных Штатах (фото 3). Всякий раз, когда в Миннеаполис приезжали с гастролями русские артисты, родители старались попасть на их концерт, а по его окончании — и за кулисы. Так они познакомились с церковно-православным композитором Николаем Кедровым, его братом и двумя другими участниками мужского вокального квартета, прославившегося в свое время исполнением духовных и светских произведений.

Точно таким же образом Елена и Питирим впервые встретились с Сергеем Александровичем Кусевицким, который дирижировал в Миннеаполисе Бостонским симфоническим оркестром, и с этого дня началась их дружба, продолжавшаяся до самой смерти дирижера в июне 1951 г. Как общественные деятели Кусевицкие приглашались почти на все мероприятия бостонского «высшего общества», которое, однако, не заменяло им подлинно интеллигентных русских друзей. Поэтому, когда мои родители переехали на восток и поселились неподалеку от Бостона, Наталья Константиновна встретила их традиционным хлебом-солью (фото 12). Впоследствии именно благодаря Кусевицким они познакомились со многими выдающимися музыкантами того времени, в том числе и русскими — Сергеем Рахманиновым, Сергеем Прокофьевым, Федором Шаляпиным, Яшей Хейфецом и Григорием Пятигорским. Мы с братом всегда с радостью ходили в гости к нашим крестным родителям. Чаще всего это были воскресные завтраки, рождественские и пасхальные праздники. Иногда они устраивали рождественскую елку с настоящими свечами, прямо как в «Щелкунчике». А на Пасху у них, совсем как в России, делались куличи и пасха. Для Кусевицких эти визиты были короткой передышкой от их музыкальной деятельности и возможностью поговорить о многом из того, что их интересовало помимо музыки. Разговаривали у них большей частью по-русски, но мы с Петром, хотя и говорили плохо, чувствовали себя у них так же хорошо, как и дома. Мы старались вести себя как можно лучше и с раннего возраста оценили, какая это удача — близкое общение с такими интересными и образованными людьми (фото 13). Поэтому наши воспоминания о них сохранились такими яркими, хотя и прошло уже много лет. После смерти Натальи Константиновны в 1941 году мы, как и прежде, продолжали ходить к ним в гости, а кроме того, участвовали вместе с Сергеем Александровичем и Ольгой Александровной (племянницей Натальи Константиновны, ставшей впоследствии женой Кусевицкого) в панихиде по ней на правах членов семьи, а наши родители присутствовали и при кончине Сергея Александровича.

В Винчестере в пору нашего детства было еще несколько русских эмигрантов, но наша семья дружила с Александром Самойловым, инженером по специальности, женатым на американке, которая училась в Московском Художественном театре. Несмотря на то, что она воспитывалась в западноевропейских театральных традициях, она настолько ценила и любила все русское, что казалась нам типичной русской актрисой, даже более русской, чем настоящие русские! Из тех, кто работал в Гарварде, мы чаще всего видели Василия Леонтьева, лауреата Нобелевской премии по экономике, и его жену, которые тоже жили в Винчестере; когда у них родилась дочь Светлана, отец стал ее крестным. Ближайшей родственницей и самой частой русской гостьей у нас в доме была двоюродная сестра нашей матери Ольга Николаевская («тетя Оля»). Вообще же дети русского происхождения и с русскими именами были в то время для жителей Винчестера в диковинку, и уж тем более никто из них никогда не слыхал о таком народе, как коми.

Однажды мать представила нас одной местной жительнице: «Это — Петр, а это — Сергей». «Sir Gay! — воскликнула та от изумления. — У этого малыша — рыцарское звание?»

ВОЙНА. Вторую мировую войну отец предвидел задолго до ее начала, поэтому для него не было неожиданностью, когда в сентябре 1939 года она разразилась сперва в Европе, а в декабре 1941г. докатилась и до Соединенных Штатов. В то время два океана еще ограждали Америку, и поскольку ни один из нас по возрасту еще не подлежал призыву в армию, то те небольшие лишения, которые мы терпели во время войны, были ничто по сравнению с теми бедствиями, которые выпали на долю тех, кто принимал в ней непосредственное участие. Для отца война послужила своего рода водоразделом в его научном творчестве. Ужасающие события тех лет побудили его окончательно сосредоточить все свои знания и опыт аналитика, изучающего социальные и культурные силы, на обнаружении подлинных причин человеческих конфликтов и разработке мер по предотвращению войн и конфликтов в будущем. В своих книгах, таких как «Человек и общество в бедствии», «Россия и Соединенные Штаты», «Восстановление гуманности», он вплотную подошел к проблеме альтруизма, изучению которой почти всецело посвятил себя в то десятилетие, которое наступило после 1948г. В дополнение к глубоким философским построениям Питирима, Елена внесла свой большой практический вклад в борьбу за победу. Она прошла подготовку как инструктор по оказанию первой помощи при воздушных налетах. После нападения Германии на Советский Союз в июне 1941г. в США была создана организация по оказанию помощи России, состоящая из частных лиц и некоторых групп, которая называлась «Помощь воюющей России» [Russian War Relief]. Мать с самого начала была членом Исполнительного Комитета ее Массачусетского филиала и совместно с г-жой Самойловой в начале 1942г. способствовала организации Винчестерского комитета. Помощь состояла в сборе одежды, вязании свитеров, шапок и рукавиц и шитье одежды для детей. Она использовала любую возможность, чтобы увеличить денежную сумму для этого общего дела, а кроме того, нашла способ наиболее эффективной разборки и починки пожертвованной одежды на центральном складе в Бостоне. Она догадалась, что с этими задачами гораздо легче справиться, если в деле участвуют группы добровольцев, которые знают друг друга, и напомнила высшим властям, что таких людей больше всего среди прихожан местной Православной церкви. До тех пор никто не догадывался обратиться к ним за помощью!

Но, может быть, наиболее существенным личным вкладом Елены в дело «Помощи воюющей России» были ее многочисленные выступления перед членами общественных и религиозных организаций в восточной части штата Массачусетс в 1942, 1943 и 1944 гг. На фото 14 запечатлен момент ее выступления перед аудиторией в городе Лоуэлл. Разговаривая на такие темы, как «Россия», «Россия в борьбе с общим врагом», «Русские и американцы», она не только добывала денежные средства, но и содействовала большему пониманию значения войны, которую вел Советский Союз, и большему состраданию к народу, на долю которого выпали такие тяжкие испытания.

ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ. Из-за того, что университетские учебные планы и школьное расписание в Винчестере отчасти совпадали, на летние каникулы в общем выпадало меньше двух месяцев. По окончании факультетских обязанностей, а зачастую и по написании новой книги, отец был не прочь радикально поменять обстановку и ритм жизни. Вскоре после рождения детей наши родители начали подыскивать место в сельской местности. Это было разумно с точки зрения нашей постоянной жизни в городе. Им в голову пришла мысль о нескольких акрах земли в живописной местности неподалеку от озера и крыше над головой вместо палаточного тента, как это бывало во времена Миннесоты. Нужно было, чтобы это место находилось на расстоянии одного дня от Винчестера и поблизости была бы хорошая рыбалка. А пока что они снимали коттеджи, расположенные на берегу озер в штатах Нью-Гэмпшир и Мэн, забираясь далеко на запад — до озера Джордж и озера Шамплейн — с целью разведать эти места.

Поиски нашей дачи затянулись до 1937 г., когда отец получил приглашение от Калифорнийского университета в Лос-Анжелесе прочитать лекции в течение летнего семестра, чем он воспользовался как бесплатной возможностью попутешествовать всей семьей и познакомиться со страной. В своей книге «Долгий путь» он описывает, как мы доехали поездом от Бостона до Солт-Лейк-Сити, а оттуда отправились на запад на автомобиле, по пути останавливаясь в нескольких национальных парках. Мы с братом замирали от восторга во время езды на нашей красивой, как произведение искусства, машине, имевшей обтекаемую форму и где внутри все было сделано из нержавеющей стали. Вскоре после нашего возвращения из Калифорнии отец, уже без нас, отправился в Париж, чтобы председательствовать на международном социологическом конгрессе.

КАНАДСКОЕ УБЕЖИЩЕ. Летом следующего года на самом севере от нас мы обнаружили озеро Мемфремейгог, находящееся на границе штата Вермонт и канадской провинции Квебек. Узкое ледниковое озеро протяженностью с севера на юг почти в 30 миль, окруженное холмами и невысокими горами, было местом, куда многие американские семьи, проводившие лето в Нью-Гэмпшире, начиная с конца XIX в., совершали экскурсии. Когда мы плыли на моторной лодке с тем, чтобы присмотреть какой-нибудь островок на предмет купли-продажи, наш вожатый заметил, что его место на западном берегу тоже продается, и отец, убедившись, что оно отвечает всем нашим требованиям, вскоре заключил с ним сделку. Это был простой сельский дом с голыми стенами и без центрального отопления с примыкавшими к нему четырнадцатью акрами земли, поросшей лесом вдоль озера и на целую милю выступающей за пределы канадской территории (фото 14). Прекрасный, но скромный. Здесь не было ни электричества, ни телефона, но за домом был родничок с чистой питьевой водой. В озере водилось множество всякой рыбы, в том числе и пресноводный лосось, который жарким летом спасался тем, что уходил на самую глубокую часть озера, которая находится в том месте, где гора Аул-Хед [«Совиная голова»] своим подножием спускается к самой воде. В то время очень немногочисленные коттеджи, вроде нашего, были за милю друг от друга в любом направлении, так что здесь было очень тихо и спокойно, а в лесу полно птиц и мелких зверьков.

Подальше от озера местность становится холмистой и открывается широкий вид на гряду Сьюттон, которая является продолжением вермонтской Грин-Маунтинс и переходит границу Канады. В годы депрессии и после начала войны мало кто из местных жителей здесь процветал. В техническом отношении район был слаборазвитым; за исключением ближайшего города и мест, расположенных вдоль железнодорожного полотна, ни электричества, ни асфальтированных дорог здесь вообще не было. Хотя многие фермы еще продолжали работать, лишь немногие из них располагались на плодородной земле, и поэтому население уезжало отсюда. Даже и сегодня вид здесь совершенно деревенский, хотя многие старые фермерские дома покинуты и вместо них построены новые. Дороги, ведущие к нам, улучшены, но по-прежнему остаются без асфальтового покрытия. Леса здесь глухие, и еще попадаются такие крупные звери, как лоси и медведи. Мы с братом до сих пор являемся владельцами этого места, которое с конца прошлого века сохранилось в своем первозданном виде.

Осенью 1938 г. отец заболел воспалением легких в тяжелой форме, от которого едва не умер. Тем не менее к концу весны следующего года сильно похудевший Питирим достаточно оправился, чтобы заняться расчисткой и благоустройством участка вокруг нашей новой дачи, в то время как мать занялась приведением в порядок самого дома. Мы с тетей Олей, приехавшей к нам на помощь, помогали им в этом деле. Поскольку Питирим провел детство на севере России, у него были навыки, необходимые для обживания нового места. И его усилия явно сделали нашу дачу более привлекательной. Мы с братом Петром получили наши первые уроки малярного дела у настоящего мастера, и хотя в последующие годы мы многому от него научились, отец оставался самым опытным из нас и самые трудные работы всегда выполнял сам.

Наше новое место так полюбилось нам, что до последних лет жизни отца мы проводили здесь каждый год значительную часть лета: шесть или больше недель, когда были детьми, и сколько удавалось, когда мы уже приобрели свои профессии. Жизнь здесь была гораздо спокойнее, чем в городе, но поскольку приходилось заготавливать дрова для кухни и возделывать сам участок, без дела мы никогда не сидели. Пока отец был жив, наше время здесь было четко расписано. Большая часть работы по хозяйству делалась утром. Отец, как правило, вставал раньше всех, разводил огонь в печи, выжимал сок из апельсинов и процеживал кофе; если мать к тому времени вставала, она обычно принимала это дело на себя — готовила кукурузные хлопья, оладьи или французские гренки. После завтрака отец мог взять рыболовные снасти и часок поплавать на лодке, после чего остаток утра работал на участке, очищая его от сорной травы и занимаясь борьбой с «джунглями», как он это называл. Тем временем мать пекла хлеб или тушила мясо, если оно было в меню, а затем вместе с нами поднималась в гору за молоком к нашему соседу-фермеру, жившему от нас на расстоянии чуть больше мили. По дороге мы вынимали письма и газету из нашего почтового ящика или же, если приходили рано, терпеливо ждали, когда сперва послышится, а потом внезапно покажется из-за поворота допотопное «шевроле» нашего почтальона. Так как движения на проселочных дорогах почти не было, они были скорее удобными пешеходными тропинками. На обочинах всегда можно было найти интересные растения или собрать ягод. А как-то раз, прихватив с собой легкий завтрак, мы все вместе поднялись на вершину горы Аул-Хед.

Послеполуденное время было посвободнее. Мы все много читали; отец намеренно читал низкосортную литературу, главным образом детективы. Петр и я, пока мы были детьми, любили играть на покрытом гравием берегу перед нашим домом, на скалах, которые шли чуть дальше, или плескаться в ручье на самой границе нашего участка, в котором водились пиявки и раки. Когда мы научились плавать, нам стали разрешать кататься на лодке в спокойные дни. До чего же интересно было свеситься за борт и наблюдать, как рыба замерла внизу в кристально чистой воде, в то время как наша лодка проплывает над ней. Когда Петр стал постарше, он взял на себя ответственность за обеспечение нас дровами, тогда как я старался выращивать некоторые овощи или же пытался из обрезков досок, которые валялись под верандой, мастерить столы и стулья. Мать иногда вязала крючком и учила нас делать варенье из разных ягод, растущих в саду. Часто мы всей семьей отправлялись на рыбалку и забрасывали с лодки несколько удочек в надежде поймать большую щуку или окуня на ужин. С тех пор как отец купил подвесной мотор для лодки, мы не раз отваживались заплывать подальше, туда, где водится осетр, и, причалив к берегу под горой, забрасывали сеть с приманкой и блесну, незаметную для рыбы (фото 17).

Во время войны нужно было экономить бензин, и поэтому не было возможности ездить в город для пополнения запасов чаще одного раза в неделю. К счастью, нам было где покупать молоко, а благодаря нашим возросшим «рыболовным» стараниям, равно как и благодаря почтальону, доставлявшему нам все необходимое из бакалейного магазина, мы вполне сносно провели эти летние периоды, питаясь в основном рыбой и блюдами, приготовленными из молока или творога, как например, ватрушки.

В 1945г. мы отправились на лодке разведать южную сторону озера и пережили тяжелые моменты, когда бурное течение едва не перевернуло нас при пересечении широкого и безветренного залива. Петр запечатлел это приключение несколько дней спустя на рисунке (фото 18). Вскоре после этого, когда мы возвращались с рыбалки, заглох мотор. Похоже, что отец действительно не знал, как опасно заливать двигатель не тем бензином. В результате этого шатун сорвался и разорвал открытый картер двигателя. Испорченный двигатель отдали Петру, чтобы он отремонтировал его, если сможет, и это сыграло для него большую воспитательную роль. Этот случай убедил отца в том, что для семейных путешествий нам нужна более надежная лодка и, как выяснилось, новый мотор тоже. И то и другое было куплено в 1950г. Если старая моторная лодка с трудом могла состязаться в скорости с ветхим пароходиком, плававшим по озеру, то наше новое судно, которое теперь заправлялось безукоризненно правильно, легко его обгоняло, и после того, как мы этого добились, мы перестали соревноваться с ним в «лошадиных силах».

Я так надолго задержался на воспоминаниях о нашем канадском убежище по той причине, что именно здесь, где ни профессиональные обязанности отца, ни наши школьные занятия не вторгались в нашу жизнь, мы были так близки друг другу, как ни в какое другое время года. Я вспоминаю те летние каникулы, как солнечные дни, наполненные восторгом перед жизнью и чувством уверенности в нашей любви друг к другу. Питириму это место как бы заменяло ту страну, где он провел детские годы, и пробуждало в нем нежные воспоминания о его родных в Коми, к которым он так и не смог вернуться.

Деловая переписка отца во время летних каникул была ограничена короткими записками, которые он писал от руки или печатал на пишущей машинке, сидя на веранде или же за обеденным столом во дворе. Когда мы с Петром стали взрослыми и из-за работы не могли быть вместе с родителями на даче, он иногда писал нам или же делал короткие приписки к тем письмам, которые нам чаще писала мать; в них он сообщал, что нового дома и у него лично, спрашивал, когда нас ждать, и напоминал, что нам нужно с собой привезти. Гостей у нас было сравнительно немного. Пожалуй, только тетя Оля каждый раз приезжала в отпуск, когда родители жили на даче, а наши школьные друзья редко когда оставались на ночь. В первый наш дачный сезон в 1939г. посмотреть на место приехал Кусевицкий; он пришел пешком через поле, которое было перед нашим домом, так как наша новая дорога была слишком ненадежной для его тяжелого лимузина. Вид на озера, который открывался от нас, так очаровал его, что ему захотелось построить коттедж неподалеку от нас. Из других замечательных людей, побывавших у нас в гостях, следует назвать Леонтьева, дача которого находилась недалеко от нас — на севере штата Вермонт; социолога Джорджа Хоманса и членов его семьи, которые, сбежав от цивилизации, приехали к нам, чтобы искупаться и позавтракать; двух коллег физиолога Лоренса Хендерсона, приплывших на байдарке, и двух репортеров из журнала «Newsweek», которые приехали под дождем в 1964 г., чтобы, как они выразились, взять интервью у Питирима «на пороге его простого двухэтажного дома» после его избрания президентом Американской социологической ассоциации [11].

ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ. Конец войны совпал с окончанием срока пребывания Питирима на посту декана социологического факультета, который теперь вошел в состав нового «отделения социальных отношений» (1946), образованного с целью проведения междисциплинарных исследований в области социологии, социальной и клинической психологии и культурной антропологии. В 1950-х гг., когда Петр и я были студентами в Гарварде, это отделение находилось в периоде своего расцвета. Поскольку мы занимались естественными науками и наши главные интересы лежали в другой плоскости, каждый из нас прослушал лишь по одному курсу по социальным отношениям [12]. Ни эти, ни, по-видимому, другие курсы, предполагавшие интегральное обозрение этой области, не были лишены недостатков, которые избежали бы критических замечаний Питирима. Известно, что общий фундамент для интегральной социальной науки никогда не был эффективным [13]; социология отделилась в 1970 г., а в 1977 г. отделение «социальных отношений» исчезло из гарвардского каталога.

Питириму по-прежнему оказывали почести, особенно иностранные университеты. Освободившись от административных обязанностей, он почти все свои усилия сосредоточил на изучении факторов, лежащих в основе альтруистического поведения. Мощного союзника он нашел в лице Эли Лилли, филантропа, возглавлявшего фармацевтическую компанию в Индианополисе, который стал покровителем Гарвардского Центра по изучению творческого альтруизма, основанного под руководством отца в феврале 1949 г. Центр сначала располагался в Эмерсон-холле, но потом, когда отец оставил преподавательскую работу, переместился в наш дом. Центр просуществовал около десяти лет. Итоги его научной деятельности опубликованы в десяти томах, которые сегодня считаются основами амитологии <науки о любви>.

ПОСТЕПЕННОЕ УСПОКОЕНИЕ. В последующие годы жизнь отца стала входить в более спокойное русло, хотя в ней никогда не было того определенного момента, когда бы он прекратил свою профессиональную деятельность. В течение шести лет он еще продолжал преподавать при неполной нагрузке. В мае 1955 г., когда отец оставил преподавание, он получил благодарственное письмо, подписанное 28 коллегами по кафедре, которые отмечали, что его труды обеспечили ему «прочное место в анналах науки и гуманизма». Далее они писали: «Должны признаться, что иногда вы пугали нас своей беспощадной критикой заблуждений нашего века и наших собственных ошибок как ученых-социологов. Но энергия вашей критики нас не обманет, ибо мы знаем, что в душе вы — творческий музыкант, один из тех редко встречающихся творцов, которые одновременно пишут и fortissimo <cтрастно> и con amore <c любовью>...» [14].

Следующие четыре с половиной года он был ученым на пенсии, проживающим по месту службы [scholar-in-residence], а 31 декабре 1959 г. получил звание Professor Emeritus <заслуженный профессор в отставке>. Он продолжал свои исследования творческого альтруизма, придав им международный размах и исполнив тем самым пожелание, которое тоже было выражено в письме от его коллег. Вероятно, они ничуть не удивились тому, что он, как и прежде, остался строгим критиком того, что казалось ему неправильным направлением в социальных науках. В своих резко критических книгах «Причуды и недостатки современной социологии и смежных наук», изданной в 1956 г., и «Социологические теории современности», вышедшей в свет спустя десять лет и оказавшейся последней книгой отца, он показал и положительные, и отрицательные стороны современных концепций.

В течение этого же периода отец испытал разочарование по поводу тщетности своих усилий превратить деятельность Центра в широкомасштабное движение, в котором приняли бы участие как специалисты, так и непрофессионалы. Более того, многие социологи, приклеив ему ярлык представителя «профетической социологии», стали относиться к нему как к ученому, выпавшему из основного профессионального русла. Я помню, как однажды, листая свои книги «Динамика» и «Современные социологические теории», отец с горечью заметил, что сейчас он не смог бы остаться на том уровне аргументации, какой продемонстрирован в этих ранних работах. Все эти неудачи показались ему, человеку эмоциональному и наделенному неисчерпаемой творческой энергией, похоронным звоном, и зиму 1962/1963 гг. он пребывал в подавленном состоянии, и хотя он никогда не поддавался ему полностью, оно временами сильно отравляло ему жизнь.

Не прошло и года, как явилась помощь: коллеги, ценившие отца, и его бывшие студенты выдвинули его кандидатом, дополнительно внесенным в избирательный бюллетень, на пост президента Американской социологической ассоциации. Такого рода кампании редко когда заканчиваются успешно. Тем не менее, в результате голосования, в ходе которого отец выступал против двух «официальных» кандидатов, он набрал 65% голосов. Просматривая переписку между организаторами этой кампании и знакомыми членами ассоциации, я убедился, что Питирим пользовался большим уважением со стороны ее рядовых членов, которые были изумлены, узнав, что он никогда раньше не избирался президентом, и резко критикуя при этом сложившуюся в то время практику, что только «свои» люди в ассоциации выдвигались кандидатами на руководящие должности в обход обычной демократической процедуре.

СТРАНСТВУЮЩИЙ ЛЕКТОР. Питирим никогда не испытывал недостатка в приглашениях прочитать лекции, поступавших от разных университетов и колледжей. После того, как он оставил преподавание в Гарварде, он стал чаще принимать такие приглашения. Он стал чаще, чем в первые послевоенные годы, посещать и профессиональные собрания, на которых его, как правило, сопровождала Елена (фото 19, 20). Погостил он и в доме Эли Лилли в Индианополисе, и этот его визит еще больше упрочил их дружбу. Был даже разговор о том, чтобы вернуться в Россию, но этого так и не случилось.

Выступления Питирима как лектора никогда не бывали скучными. Вот как передает их атмосферу социолог Роберт Эйхгорн из университета в Педэ: «Сорокин был гостем нашего факультета пару лет тому назад. Он читал по несколько лекций ежедневно, оставшиеся дневные часы тратил на беседы с профессорско-преподавательским составом, после чего еще полночи за кружкой пива разговаривал с аспирантами. Это человек остроумный, энергичный, знающий и в высшей степени гуманный» [15].

Летом 1955 г. я вместе с Питиримом и Еленой ездил в город Юджин (штат Орегон), где отец согласился прочитать в местном университете курс лекций в течение летнего семестра. Это напоминало нашу поездку в Калифорнию в 1937 г., с той лишь разницей, что Петр — тогда уже аспирант — не был с нами, да и все мы стали взрослее. Обсудив в течение какого-то времени идею еще раз посмотреть страну, мы решили весь путь до западного побережья и обратно проделать на автомобиле. Поэтому, когда в феврале месяце отец решил купить новую машину, мы с Петром договорились повлиять на его выбор. Нам нравилась самая проходимая в то время машина «Гудзон-Хонит-Спэшл», которых в продаже осталось совсем немного после того, как в 1954 г. они были сняты с производства. Отец находил, что ее интерьер напоминает «гроб» и отдавал предпочтение «Крайслеру», но мы, посадив родителей на заднее сиденье, прокатили их со скоростью по извилистой дороге на той и на другой машине. Признав, что гораздо меньше трясет на «Гудзоне», отец согласился с нашим выбором (фото 21). Этот случай подтвердил то, что мы уже и без того знали: каким бы непреклонным ни было мнение отца, он всегда готов был изменить его, если ему предъявляли неоспоримые аргументы.

По пути мы остановились поблизости от Чикаго, чтобы навестить старых друзей из Миннесоты, затем продолжили наш путь через Айову, пересекли горы Южной Дакоты, держа курс на Йеллоустонский национальный парк в Вайоминге, проехали штат Айдахо и прибыли в Орегон. Пока отец читал лекции, мы с матерью находили себе занятия, а по выходным все вместе совершали экскурсии в Каскадные горы, на Вулканическое озеро, на побережье — иногда в сопровождении университетских друзей, а иногда и одни. Когда мы возвращались из Орегона, мы выбрали северный маршрут вдоль берега реки Колумбия. Самым замечательным фактом этого путешествия было посещение национального парка Глейшер в штате Монтана, с его величественными пиками и альпийскими лугами, покрытыми дикими цветами. После этого мы продолжили наш путь на восток, наблюдая самые разнообразные ландшафты, хотя к концу лета все уже засохло и пожелтело, так что когда мы достигли штата Нью-Йорк и направились на нашу дачу, свежая зелень и более человеческий масштаб сельской местности произвел на нас почти столь же сильное впечатление, как и все увиденное нами во время поездки. Хорошо было оказаться дома!

В послевоенные годы общественная деятельность Питирима и Елены в меньшей степени, чем прежде, была связана с Гарвардским университетом. Со смертью Ростовцевых и Кусевицких они потеряли лучших друзей, заменить которых не мог уже никто. Мы все чаще стали принимать у себя дома иностранных ученых, в том числе и из Советского Союза. Они приходили к нам на ленч и довольно часто за разговором засиживались до самого вечера (фото 22). Помимо обществоведов, среди этих посетителей были люди, интересовавшиеся работой Центра по исследованию творческого альтруизма, а также проблемами истории культуры, философии, эстетики и морали, которые не входят в круг вопросов, которыми обычно заняты социологи, но по которым отцу было много что сказать. В Бостоне мои родители познакомились с Альбертом Швейцером и Дж. Неру, после чего религиозные и культурные деятели Индии стали частыми гостями в нашем доме в Винчестере. С этого времени мы с братом часто слышали разговоры о морально- этических темах, объединяющих мировые религии, что немало способствовало расширению нашего умственного горизонта.

САД ПИТИРИМА. С самого начала жизни в Винчестере наши родители занялись возделыванием сада вокруг дома. Сначала они посадили кое-какие вечнозеленые растения и развели розы, но вскоре отец увлекся азалиями и рододендронами, от которых пришел в восторг, увидев их в одном из соседских садов. Соседи привыкли видеть отца работающим в саду в старой рабочей одежде. И хотя мы кое в чем ему помогали — носили компост или ведра с водой, — сад с азалиями это в основном его рук дело.

Однажды к нам в дом позвонил какой-то молодой человек. Не получив ответа, он осмотрелся и среди кустарников увидел отца. «Эй! — окликнул он. — Твой хозяин дома?» Услышав, что «нет», он подошел поближе к садовнику-иностранцу. — Вот тебе раз! Я распространяю журналы, чтобы платить за учебу в университете. У меня есть «Лайф», «Шахтер», воскресный «Ивнинг пост», «Ридер дайджест». На что бы ты хотел подписаться?

— Спасибо, — ни на что. — Почему же? Это самые популярные журналы, и по подписке они гораздо дешевле, чем в розницу. Отец засмущался: — Вы уж меня извините, но я неграмотный. — Как, как ты сказал? — Я не умею читать. — О-о... Ну, тогда из... прошу прощенья.

И сконфуженный молодой человек удалился.

За все эти годы сад с азалиями сильно разросся и покрыл весь каменистый холм за нашим домом (фото 24); постепенно число этих растений дошло почти до 600, и когда весной они расцветали, многие приходили полюбоваться на них. Круглый год сад был поразительным, даже пышным, и в 1956г. отцу сообщили, что на октябрьском заседании попечителей Общества садоводов штата Массачусетс было принято решение присудить ему золотую медаль Общества (фото 26). В постановлении говорилось:

«Профессор Питирим Сорокин, Винчестер. Пламенеющие заросли азалий и рододендронов, увивших утес с каскадом глициний; 22-летний труд социолога, для которого садоводство является потребностью духа».

Мы сохраняем сад по сей день как наследство Питирима соседям и любителям садов из более дальних мест, которые каждый год приезжают посмотреть его. При жизни отца фотографии сада были напечатаны в нескольких журналах по садоводству и до сих пор появляются на поздравительных открытках и календарях.

КОНЕЦ ПУТИ. Всю свою жизнь Питирим оставался физически крепким и даже на 77-м году жизнь мог ухаживать за садом, а на даче в Канаде — косить траву. Однако в 1967г. у него обнаружились эмфизема и рак легких. Он решил не пользоваться химиотерапией. Весной 1967г. он еще мог достаточно легко гулять во дворе, и в мае мы полупечально отпраздновали золотую свадьбу наших родителей. Тем летом, однако, ему было слишком трудно оставаться в Канаде, а к осени он еще больше ослабел, хотя еще понемногу писал и печатал на машинке и Рождество встретил на ногах. Неусыпная забота матери о нем позволила ему в течение последних месяцев жизни оставаться дома, где он и умер ранним утром 10 февраля 1968 г.

Дома в присутствии членов семьи состоялась панихида по православному обряду, а затем 15 февраля в поминальной церкви в Гарварде была проведена совместная межконфессиональная панихида. Это соответствовало многостороннему характеру отца, широте его интересов и убеждений. В этой самой церкви отец, еще будучи профессором в Гарварде, иногда выступал с короткими проповедями перед студентами во время утренней молитвы, поэтому нельзя сказать, что отпевание по англиканскому обряду было чем-то неуместным. В начале службы орган исполнил композиции Дюфаи, Баха и Брамса, затем выступил гарвардский проповедник; из бывших коллег с прощальными речами выступили Толкотт Парсонс и Фрид Бейлз. Под конец службы невидимый хор исполнил православные церковные песнопения, и казалось, что звуки их льются прямо из алтаря. Неожиданная кульминация службы наступила, когда почтенный отец Чепелев, до этого сидевший тихо, вдруг поднялся и, заглушив молитвы, которые исполнял хор, прочитал нараспев «Вечную память».

Елена сохраняла верность памяти Питирима до конца своей жизни. Она успела перевести книгу «Голод как фактор», которую отец написал в России во время страшного голода 1919-1921 гг. Книгу издал Линн Смит, бывший студент отца в университете Миннесоты, финансово публикацию поддержал Эли Лилли, а мать дополнила ее своими воспоминаниями о том времени и некоторыми фотографиями Питирима. Она умерла в сентябре 1975г. сразу же, как только закончила чтение корректуры. Оба они, и Елена и Питирим (фото 26, 27) хотели бы, конечно, еще раз побывать в России; во всяком случае, им было бы радостно узнать о том, что на родине Питирима Сорокина снова пробуждается интерес к его трудам. И я приехал сюда, чтобы — символическим образом — передать вам от их имени слова благодарности.

Я

родился в Бостоне, штат Массачусетс, в апреле 1933 г. во время снежной бури. Когда я открыл глаза и впервые увидел своего отца, ему было 44 года, — прошло уже немало лет после бурной молодости, проведенной им в царской России, и страшных лет, пережитых в России советской, около десяти лет с тех пор, как он поселился в Соединенных Штатах, и почти два с половиной года после того, как он стал основателем и главой социологического факультета Гарвардского университета в Кэмбридже. Он умер на восьмидесятом году жизни в нашем доме в пригороде Винчестера. Таким образом, мои воспоминания о нем охватывают вторую половину его жизни.

Я должен сразу же отметить, что мой доклад ни в коей мере не является исчерпывающим рассказом о жизни моего отца и не дает всесторонней оценки его научных достижений. Биографические подробности, которые здесь сообщаются, ограничены тем, что мне известно в наибольшей степени — либо по собственным моим наблюдениям, либо по рассказам моих родителей, или же по документам, хранящимся в семье и университетских архивах.

Что это значило — жить с таким человеком, как Питирим Александрович? Когда я начал себя осознавать, он уже был всемирно признанным ученым, и хотя в семье это всегда понимали, это никак не отражалось на нашей повседневной домашней жизни. По сравнению с моей матерью Еленой Петровной, отец был довольно строгим родителем, и поскольку нашим соседским ребятам он казался личностью довольно грозной, они старались с ним не пересекаться. Ведь он, в конце концов, выжил в русскую революцию, несмотря на то видное положение, которое начал занимать в рядах потерпевшей поражение стороны.

После высылки из Советской России в 1922 г. (фото 1) ни Питирим, ни Елена не питали никаких надежд когда-нибудь вернуться на родину, и поэтому они хотели адаптироваться к жизни в Соединенных Штатах. Вот почему, когда родился мой брат Петр, а потом и я, наши родители решили вырастить из нас «типичных американцев». Не берусь судить, насколько они преуспели в этом, но начальное и среднее образование мы получили в школах Винчестера, в которых вели свои собственные «баталии». Начатки русского языка, усвоенные дома, были забыты после того, как учителя сказали, что мы говорим с русским акцентом. И хотя, будучи подростками, мы изучали русский язык по учебникам, для нас это был второй язык.

АДАПТАЦИЯ К ЖИЗНИ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ. Насколько удачно Питириму и Елене удалось приспособиться к жизни в Америке? Страна, в которую мои родители приехали в 1920-е гг., была, конечно, иной по сравнению с тем, что она представляет собой сейчас. В ней преобладали скорее ценности сельской, а не городской жизни, сексуальные нравы были более сдержанны, насилие значительно реже вторгалось в повседневную жизнь, так что многие вообще не запирали двери на ночь. Акклиматизации моего отца способствовало, может быть, и то, что, приехав в Америку, он поселился сначала на севере Среднего Запада, а не на восточном побережье или в Новой Англии, которые были гораздо более урбанистическими. Давая оценку Питириму, его старинный друг и коллега Карл Циммерман считает это счастливой случайностью истории [1]. В Миннесоте время переселенцев еще не ушло в далекое прошлое, а социальная структура этого штата включала сравнительно немного «старых семейств». Кроме того, поскольку население штата говорило с довольно сильным скандинавским акцентом, тот, кто не владел английским в совершенстве, не выделялся здесь так сильно, как в основанных в более давние времена общинах.

Прочитав в течение летнего семестра 1924 г. курс лекций по социальной морфологии и социологии революции, Питирим получил в течение года, то есть вдвое быстрее, чем положено, звание полного профессора. Это дало ему избыток времени для писания; он принялся за работу и в течение трех лет оставался в должности. Мать получила степень доктора философии от университета Миннесоты в 1925 г. Она занималась генетикой и патологией растений, а позднее стала профессором-ассистентом в Хэмлинском университете Сент-Пола, где преподавала ботанику и цитологию растений.

Семейные рассказы и фотоальбомы свидетельствуют о том, что годы, проведенные в Миннесоте, были не только продуктивным периодом в творческой жизни и профессиональной карьере наших родителей, — это были годы, наполненные общением с друзьями, концертами, пикниками, рыбалкой, туристическими походами (фото 2, 3, 4), включая две поездки в Скалистые горы, где отец в августе 1929 г. поднялся на вершину горы Элберт в Колорадо [2].

Образ жизни начал постепенно меняться после того, как Питирим занял свой пост в Гарварде. Сначала родители снимали квартиру в Кэмбридже в нескольких минутах ходьбы от университета, но к марту 1932г. они переехали в большой загородный дом в Винчестере (фото 5). Это столетнее здание, весьма необычное по своей архитектуре, было очень хорошо построено, вероятно, потому, что архитектор проектировал его для своей семьи. Но вот уже почти семьдесят лет этот дом является нашей собственностью и до сих пор сохраняет ауру Елены и Питирима. Поскольку он находился как раз на границе огромного горно-лесного заповедника, он понравился им как идеальное место для подрастающих детей (фото 6).

НАИБОЛЕЕ СЕРЬЕЗНАЯ РАБОТА ДЕЛАЛАСЬ ДОМА. В годы, предшествовавшие второй мировой войне, отец занимался подготовкой своего главного труда — «Социальной и культурной динамики», а также организацией и руководством факультетом социологии. Так как тома «Динамики» он по большей части писал дома, то Петр и я находились поблизости, но с самого раннего детства мы были приучены к тому, что ему нельзя мешать, когда он работает. Мы присутствовали и при написании его последующих книг, а когда подросли, отец иногда опробовал некоторые фрагменты на матери и на нас как на интеллигентных, но непрофессиональных читателях.

В биографии Питирима, написанной Б. Джонстоном [3], документально прослежены академические маневры и политические баталии, которые происходили в Гарварде вокруг социологии и других социальных наук до и после войны. Но, несмотря на треволнения, которые несомненно доставляли отцу эти события, дома мы почти ничего не слышали об этом. Дом был для отца своего рода гаванью, где он занимался творчеством и семьей и куда гарвардские проблемы практически не допускались. Это было правило, которого он, по-видимому, всегда придерживался. Мы с братом были ровесниками детей нашего ближайшего соседа Карла Циммермана и много свободного времени проводили с ними в их доме или у них во дворе (фото 7). Поскольку карьера Циммермана в Гарварде складывалась неудачно и у них весьма откровенно говорилось об этом, то здесь мы улавливали отголоски недовольства гораздо чаще, чем у себя дома [4]. Но что бы мы ни узнавали обо всех этих неприятностях, все это казалось нам в то время несущественным, ибо идеальное настоящее, окружавшее нас, приучило нас к мысли о том, что подлинное значение имеет только творческая активность, в какой бы сфере она ни проявлялась — естествознании, гуманитарных науках или искусстве. Таким образом, в конечном счете наше детство было безоблачным.

ТИПИЧНЫЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ. Я до сих пор удивляюсь, как мог Питирим, работая так много, находить еще и время для семьи и общественной деятельности. Он хорошо организовывал свое время, умея четко разложить по полочкам разные аспекты жизни, и если нашу домашнюю жизнь определял главным образом его распорядок, то делалось это не без учета наших законных интересов и потребностей. В течение учебного семестра он обычно без чего-то восемь утра уходил в университет на лекции (фото 8), и если после обеда не было семинаров или заседаний кафедры, он, как правило, приходил на обед домой. Немного вздремнув, отец закрывался в своем кабинете часа на два, а потом работал во дворе. Затем у нас был ранний ужин, часов в пять, после которого отец читал газету или слушал новости; после чего мы обычно всей семьей слушали радиопередачи или что-нибудь из нашей растущей коллекции пластинок с записью классической музыки. Пока на нашей радиоле исполнялся «Рассвет над Москвой-рекой», отец ходил по комнате, а когда музыка заканчивалась, переворачивал пластинку на другую сторону [5]. Радиопередачами могли быть программы новостей (которые нередко оценивались как поверхностные), концерты Бостонского или других симфонических оркестров, приключенческие рассказы и постановки. Наш небольшой кружок с нетерпением ожидал программы с выступлениями популярных в 30-40-е гг. комиков.

Когда отец работал наиболее интенсивно, он возвращался в свой кабинет еще часа на два-три перед тем как лечь спать. Мне вспоминаются зимние вечера, когда нам тоже разрешалось придти и посидеть у камина при условии, чтобы мы не шумели. А когда наступало наше время укладываться спать, он иногда приходил к нам и рассказывал о последних приключениях «Ивана и Киселя» — персонажей, которых он придумал, чтобы нас развлекать.

Питирим спал немного и часто просыпался во время сна, думая о своей работе, так что мы, проснувшись, обнаруживали, что он уже сидит за столом и что-то пишет. Иногда он уходил на прогулку в лес, чтобы продумать какие-то свои идеи и, между прочим, сообщить нам, что лед на пруду за нашим домом уже достаточно крепок, и можно кататься на коньках. Как правило, он сразу же печатал свои сочинения на пишущей машинке и, хотя печатал двумя пальцами, это не замедляло его работу (фото 9).

После переезда в Соединенные Штаты отец писал все свои рукописи на английском языке. Затем эти черновики передавались факультетской секретарше или профессиональной машинистке, которые перепечатывали их набело. Окончательные варианты наиболее важных работ давались кому-нибудь из коллег или редактору на предмет исправления или усовершенствования английского языка. Позднее небольшие рукописи иногда редактировались кем-нибудь из членов нашей семьи.

ЕЛЕНА ЖЕРТВУЕТ СВОЕЙ КАРЬЕРОЙ. После переезда в Гарвард мать оставила преподавание и отказалась от открывающейся перед ней академической карьеры. Ей не удалось сохранить свое место в университете Миннесоты, несмотря на значительную поддержку университетских коллег-ботаников, по той причине, что там в это время действовали принципы «антинепотизма», и такие же правила имели место и в Гарварде. Тем не менее она пыталась продолжить свое исследование без оплаты в лаборатории знаменитого гарвардского ботаника профессора Ирвинга Бейли. Но, родив ребенка, она сразу же прекратила эти попытки. К счастью, она могла делать кое-какую работу дома, так как ее специальностью было цитохимическое изучение живых клеток, а их можно было получить от растений в нашем саду. Для работы ей нужен был только небольшой хороший микроскоп и кое-какие реактивы, которыми ее снабжал доктор Бейли. Из-за начавшейся второй мировой войны это исследование приостановилось и было продолжено лишь после того, как мы с братом в начале 1950-х гг. закончили колледж, что позволило ей вернуться к своим исследованиям и плодотворно вести их в течение еще одного десятилетия, по-прежнему работая дома, но при этом занимая должность в Радклифф-институте и сотрудничая по совместительству с исследовательской группой по физиологии растений из Гарварда (фото 10). Она написала также несколько статей в соавторстве со мной.

ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ В ГАРВАРДЕ. В Гарварде общественная жизнь была сложнее, чем в Миннесоте. Будучи деканом факультета, отец должен был присутствовать на разных коктейлях и званых обедах, которые устраивали сотрудники факультета, а также принимать приезжих ученых и профессоров. И хотя теперь уже его положение оставляло меньше, чем в Миннесоте, времени на то, чтобы общаться со студентами, один или два раза в год наш дом в Винчестере был для них открыт. В такие дни мы с Петром с кротким и застенчивым видом встречали наших гостей в прихожей, они улыбались нам, гладили по голове, после чего мы отправлялись спать. Случалось, что мы задерживались дольше и были рады, если кто-нибудь из студентов относился к нам по-дружески. Я особенно запомнил одного аспиранта, которого звали Филиппом; он угостил нас вкусным кусочком сыра эдам, приготовленного для гостей. С тех пор мы время от времени спрашивали, придет ли Филипп-Сыр в следующий раз.

Фрэнк Дэвидсон, рассказывая о своих аспирантских предвоенных годах (он закончил аспирантуру в 1939 г.), писал:

«Разумеется, бывали и светлые моменты. Я вспоминаю зимний вечер, когда мы, участники клуба молодежной песни, которым руководил Джордж Филипс, усевшись на пару саней, запряженных лошадьми, отправились в Винчестер, чтобы преподнести сюрприз профессору Питириму Сорокину, исполнив для него серенаду. Сорокин, бывший секретарь Керенского, потом снова вернувшийся в науку, открыл окно, и на его лице — а был он в ночном колпаке с кисточкой — мы увидели явные признаки гнева. Но не прошло и минуты, как он объявил: «Заходите все! Есть икра и вино!» [7]. Двадцать лет тому назад неожиданный ночной визит мог означать для отца арест, но от этого визита, как узнали мы наутро, он был в восторге. Я не совсем уверен насчет ночного колпака с кисточкой и насчет икры, но хороший винный погребок у отца действительно был и он щедро делился его дарами.

В довоенные годы званые обеды происходили запросто, «без фраков», но мы с братом были еще слишком малы, чтобы принимать в них участие. После того, как заканчивалось наше торжественно-церемониальное появление и гости рассаживались за столом, мы иногда ухитрялись проскользнуть в гостиную, подъесть какие-нибудь остатки закуски и отхлебнуть по глотку хереса, оставшегося в бокалах. До начала 1940-х гг. мы держали у себя прислугу, но по случаю больших торжеств мать обычно готовила особые блюда и придирчиво следила за приготовлением остальных, поскольку сама готовила очень хорошо. Но в особых случаях ей требовалась дополнительная помощь.

Некоторые из этих званых обедов организовывались главным образом для того, чтобы в непринужденной домашней обстановке поговорить о научных проблемах. Например, вскоре после того, как наши родители переехали в Гарвард, их пригласили стать членами клуба «Иногда» [Now and then]. Членами клуба были профессора и преподаватели с разных факультетов Гарвардского университета и несколько «настоящих бостонцев» [8] с интеллектуальными интересами. Жизнеспособность такого рода клубов зависит от того, есть ли достаточное число «интересных» членов клуба, и с этой точки зрения Питирим ценился достаточно высоко, так как он обычно был хорошо осведомлен о текущих событиях и имел познания во многих областях, помимо своей профессиональной. Кроме того, он умел в разговоре донести простыми, понятными для всех словами суть очень сложных идей.

Не всем нравится, когда в собрании, где идет дискуссия, превалирует какой-нибудь один человек. Ларри Морган, главный герой одного из романов известного американского писателя Уоллеса Стенера, вспоминает званый обед в Кэмбридже, на котором мой отец излагал свою теорию социальной мобильности. «Ларри» вел «воображаемый спор» с Питиримом, не соглашаясь про себя с тем, что описываемое восхождение по иерархической лестнице является «социальной перистальтикой в обществе» [9]. Стенер был преподавателем английского языка в Гарварде в 1939-1945 гг. И поскольку в его романе описываются события почти полувековой давности, это вполне очевидно свидетельствует о том, насколько зажигательной и запоминающейся была манера отца вести разговор.

РУССКИЕ АМЕРИКАНЦЫ. Таким образом, Питирим и Елена адаптировались к жизни в Соединенных Штатах. К 1940 г. Питирим был уже признан как выдающаяся фигура в мировой социологии, о чем свидетельствуют многочисленные дипломы различных академий, одни из которых избирали его в качестве своего члена, другие — в качестве члена-корреспондента (фото 11), и которые мы до сих пор храним в нашем доме [10]. На Всемирной выставке в Нью-Йорке в 1939 г. его имя было высечено на «Стене Славы», что означало признание его американской общественностью как иностранца, внесшего выдающийся вклад в американскую культуру. Позднее, в начале 1960-х гг., я слышал, как отец четко высказал свое отношение к тому, что значит быть высланным из родной страны. Он беседовал с одной некогда зажиточной супружеской парой из Кубы, которая все потеряла, будучи высланной во время революции Фиделя Кастро. Он посоветовал им не оглядываться на прошлое с горечью и не возлагать больших надежд на скорое падение режима Кастро и свое возвращение на Кубу, а сосредоточиться на том, что может еще предложить им жизнь в Соединенных Штатах и провести ее как можно лучше. Тем не менее мои родители всю жизнь оставались преданными русской культуре. Они всегда очень ценили встречи и знакомства с образованными и культурными русскими. Великий историк Михаил Иванович Ростовцев и его жена Софья Михайловна жили в Мадисоне (штат Висконсин), когда мои родители приехали в Миннесоту, и их глубокая дружба началась в Соединенных Штатах (фото 3). Всякий раз, когда в Миннеаполис приезжали с гастролями русские артисты, родители старались попасть на их концерт, а по его окончании — и за кулисы. Так они познакомились с церковно-православным композитором Николаем Кедровым, его братом и двумя другими участниками мужского вокального квартета, прославившегося в свое время исполнением духовных и светских произведений.

Точно таким же образом Елена и Питирим впервые встретились с Сергеем Александровичем Кусевицким, который дирижировал в Миннеаполисе Бостонским симфоническим оркестром, и с этого дня началась их дружба, продолжавшаяся до самой смерти дирижера в июне 1951 г. Как общественные деятели Кусевицкие приглашались почти на все мероприятия бостонского «высшего общества», которое, однако, не заменяло им подлинно интеллигентных русских друзей. Поэтому, когда мои родители переехали на восток и поселились неподалеку от Бостона, Наталья Константиновна встретила их традиционным хлебом-солью (фото 12). Впоследствии именно благодаря Кусевицким они познакомились со многими выдающимися музыкантами того времени, в том числе и русскими — Сергеем Рахманиновым, Сергеем Прокофьевым, Федором Шаляпиным, Яшей Хейфецом и Григорием Пятигорским. Мы с братом всегда с радостью ходили в гости к нашим крестным родителям. Чаще всего это были воскресные завтраки, рождественские и пасхальные праздники. Иногда они устраивали рождественскую елку с настоящими свечами, прямо как в «Щелкунчике». А на Пасху у них, совсем как в России, делались куличи и пасха. Для Кусевицких эти визиты были короткой передышкой от их музыкальной деятельности и возможностью поговорить о многом из того, что их интересовало помимо музыки. Разговаривали у них большей частью по-русски, но мы с Петром, хотя и говорили плохо, чувствовали себя у них так же хорошо, как и дома. Мы старались вести себя как можно лучше и с раннего возраста оценили, какая это удача — близкое общение с такими интересными и образованными людьми (фото 13). Поэтому наши воспоминания о них сохранились такими яркими, хотя и прошло уже много лет. После смерти Натальи Константиновны в 1941 году мы, как и прежде, продолжали ходить к ним в гости, а кроме того, участвовали вместе с Сергеем Александровичем и Ольгой Александровной (племянницей Натальи Константиновны, ставшей впоследствии женой Кусевицкого) в панихиде по ней на правах членов семьи, а наши родители присутствовали и при кончине Сергея Александровича.

В Винчестере в пору нашего детства было еще несколько русских эмигрантов, но наша семья дружила с Александром Самойловым, инженером по специальности, женатым на американке, которая училась в Московском Художественном театре. Несмотря на то, что она воспитывалась в западноевропейских театральных традициях, она настолько ценила и любила все русское, что казалась нам типичной русской актрисой, даже более русской, чем настоящие русские! Из тех, кто работал в Гарварде, мы чаще всего видели Василия Леонтьева, лауреата Нобелевской премии по экономике, и его жену, которые тоже жили в Винчестере; когда у них родилась дочь Светлана, отец стал ее крестным. Ближайшей родственницей и самой частой русской гостьей у нас в доме была двоюродная сестра нашей матери Ольга Николаевская («тетя Оля»). Вообще же дети русского происхождения и с русскими именами были в то время для жителей Винчестера в диковинку, и уж тем более никто из них никогда не слыхал о таком народе, как коми.

Однажды мать представила нас одной местной жительнице: «Это — Петр, а это — Сергей». «Sir Gay! — воскликнула та от изумления. — У этого малыша — рыцарское звание?»

ВОЙНА. Вторую мировую войну отец предвидел задолго до ее начала, поэтому для него не было неожиданностью, когда в сентябре 1939 года она разразилась сперва в Европе, а в декабре 1941г. докатилась и до Соединенных Штатов. В то время два океана еще ограждали Америку, и поскольку ни один из нас по возрасту еще не подлежал призыву в армию, то те небольшие лишения, которые мы терпели во время войны, были ничто по сравнению с теми бедствиями, которые выпали на долю тех, кто принимал в ней непосредственное участие. Для отца война послужила своего рода водоразделом в его научном творчестве. Ужасающие события тех лет побудили его окончательно сосредоточить все свои знания и опыт аналитика, изучающего социальные и культурные силы, на обнаружении подлинных причин человеческих конфликтов и разработке мер по предотвращению войн и конфликтов в будущем. В своих книгах, таких как «Человек и общество в бедствии», «Россия и Соединенные Штаты», «Восстановление гуманности», он вплотную подошел к проблеме альтруизма, изучению которой почти всецело посвятил себя в то десятилетие, которое наступило после 1948г. В дополнение к глубоким философским построениям Питирима, Елена внесла свой большой практический вклад в борьбу за победу. Она прошла подготовку как инструктор по оказанию первой помощи при воздушных налетах. После нападения Германии на Советский Союз в июне 1941г. в США была создана организация по оказанию помощи России, состоящая из частных лиц и некоторых групп, которая называлась «Помощь воюющей России» [Russian War Relief]. Мать с самого начала была членом Исполнительного Комитета ее Массачусетского филиала и совместно с г-жой Самойловой в начале 1942г. способствовала организации Винчестерского комитета. Помощь состояла в сборе одежды, вязании свитеров, шапок и рукавиц и шитье одежды для детей. Она использовала любую возможность, чтобы увеличить денежную сумму для этого общего дела, а кроме того, нашла способ наиболее эффективной разборки и починки пожертвованной одежды на центральном складе в Бостоне. Она догадалась, что с этими задачами гораздо легче справиться, если в деле участвуют группы добровольцев, которые знают друг друга, и напомнила высшим властям, что таких людей больше всего среди прихожан местной Православной церкви. До тех пор никто не догадывался обратиться к ним за помощью!

Но, может быть, наиболее существенным личным вкладом Елены в дело «Помощи воюющей России» были ее многочисленные выступления перед членами общественных и религиозных организаций в восточной части штата Массачусетс в 1942, 1943 и 1944 гг. На фото 14 запечатлен момент ее выступления перед аудиторией в городе Лоуэлл. Разговаривая на такие темы, как «Россия», «Россия в борьбе с общим врагом», «Русские и американцы», она не только добывала денежные средства, но и содействовала большему пониманию значения войны, которую вел Советский Союз, и большему состраданию к народу, на долю которого выпали такие тяжкие испытания.

ЛЕТНИЕ КАНИКУЛЫ. Из-за того, что университетские учебные планы и школьное расписание в Винчестере отчасти совпадали, на летние каникулы в общем выпадало меньше двух месяцев. По окончании факультетских обязанностей, а зачастую и по написании новой книги, отец был не прочь радикально поменять обстановку и ритм жизни. Вскоре после рождения детей наши родители начали подыскивать место в сельской местности. Это было разумно с точки зрения нашей постоянной жизни в городе. Им в голову пришла мысль о нескольких акрах земли в живописной местности неподалеку от озера и крыше над головой вместо палаточного тента, как это бывало во времена Миннесоты. Нужно было, чтобы это место находилось на расстоянии одного дня от Винчестера и поблизости была бы хорошая рыбалка. А пока что они снимали коттеджи, расположенные на берегу озер в штатах Нью-Гэмпшир и Мэн, забираясь далеко на запад — до озера Джордж и озера Шамплейн — с целью разведать эти места.

Поиски нашей дачи затянулись до 1937 г., когда отец получил приглашение от Калифорнийского университета в Лос-Анжелесе прочитать лекции в течение летнего семестра, чем он воспользовался как бесплатной возможностью попутешествовать всей семьей и познакомиться со страной. В своей книге «Долгий путь» он описывает, как мы доехали поездом от Бостона до Солт-Лейк-Сити, а оттуда отправились на запад на автомобиле, по пути останавливаясь в нескольких национальных парках. Мы с братом замирали от восторга во время езды на нашей красивой, как произведение искусства, машине, имевшей обтекаемую форму и где внутри все было сделано из нержавеющей стали. Вскоре после нашего возвращения из Калифорнии отец, уже без нас, отправился в Париж, чтобы председательствовать на международном социологическом конгрессе.

КАНАДСКОЕ УБЕЖИЩЕ. Летом следующего года на самом севере от нас мы обнаружили озеро Мемфремейгог, находящееся на границе штата Вермонт и канадской провинции Квебек. Узкое ледниковое озеро протяженностью с севера на юг почти в 30 миль, окруженное холмами и невысокими горами, было местом, куда многие американские семьи, проводившие лето в Нью-Гэмпшире, начиная с конца XIX в., совершали экскурсии. Когда мы плыли на моторной лодке с тем, чтобы присмотреть какой-нибудь островок на предмет купли-продажи, наш вожатый заметил, что его место на западном берегу тоже продается, и отец, убедившись, что оно отвечает всем нашим требованиям, вскоре заключил с ним сделку. Это был простой сельский дом с голыми стенами и без центрального отопления с примыкавшими к нему четырнадцатью акрами земли, поросшей лесом вдоль озера и на целую милю выступающей за пределы канадской территории (фото 14). Прекрасный, но скромный. Здесь не было ни электричества, ни телефона, но за домом был родничок с чистой питьевой водой. В озере водилось множество всякой рыбы, в том числе и пресноводный лосось, который жарким летом спасался тем, что уходил на самую глубокую часть озера, которая находится в том месте, где гора Аул-Хед [«Совиная голова»] своим подножием спускается к самой воде. В то время очень немногочисленные коттеджи, вроде нашего, были за милю друг от друга в любом направлении, так что здесь было очень тихо и спокойно, а в лесу полно птиц и мелких зверьков.

Подальше от озера местность становится холмистой и открывается широкий вид на гряду Сьюттон, которая является продолжением вермонтской Грин-Маунтинс и переходит границу Канады. В годы депрессии и после начала войны мало кто из местных жителей здесь процветал. В техническом отношении район был слаборазвитым; за исключением ближайшего города и мест, расположенных вдоль железнодорожного полотна, ни электричества, ни асфальтированных дорог здесь вообще не было. Хотя многие фермы еще продолжали работать, лишь немногие из них располагались на плодородной земле, и поэтому население уезжало отсюда. Даже и сегодня вид здесь совершенно деревенский, хотя многие старые фермерские дома покинуты и вместо них построены новые. Дороги, ведущие к нам, улучшены, но по-прежнему остаются без асфальтового покрытия. Леса здесь глухие, и еще попадаются такие крупные звери, как лоси и медведи. Мы с братом до сих пор являемся владельцами этого места, которое с конца прошлого века сохранилось в своем первозданном виде.

Осенью 1938 г. отец заболел воспалением легких в тяжелой форме, от которого едва не умер. Тем не менее к концу весны следующего года сильно похудевший Питирим достаточно оправился, чтобы заняться расчисткой и благоустройством участка вокруг нашей новой дачи, в то время как мать занялась приведением в порядок самого дома. Мы с тетей Олей, приехавшей к нам на помощь, помогали им в этом деле. Поскольку Питирим провел детство на севере России, у него были навыки, необходимые для обживания нового места. И его усилия явно сделали нашу дачу более привлекательной. Мы с братом Петром получили наши первые уроки малярного дела у настоящего мастера, и хотя в последующие годы мы многому от него научились, отец оставался самым опытным из нас и самые трудные работы всегда выполнял сам.

Наше новое место так полюбилось нам, что до последних лет жизни отца мы проводили здесь каждый год значительную часть лета: шесть или больше недель, когда были детьми, и сколько удавалось, когда мы уже приобрели свои профессии. Жизнь здесь была гораздо спокойнее, чем в городе, но поскольку приходилось заготавливать дрова для кухни и возделывать сам участок, без дела мы никогда не сидели. Пока отец был жив, наше время здесь было четко расписано. Большая часть работы по хозяйству делалась утром. Отец, как правило, вставал раньше всех, разводил огонь в печи, выжимал сок из апельсинов и процеживал кофе; если мать к тому времени вставала, она обычно принимала это дело на себя — готовила кукурузные хлопья, оладьи или французские гренки. После завтрака отец мог взять рыболовные снасти и часок поплавать на лодке, после чего остаток утра работал на участке, очищая его от сорной травы и занимаясь борьбой с «джунглями», как он это называл. Тем временем мать пекла хлеб или тушила мясо, если оно было в меню, а затем вместе с нами поднималась в гору за молоком к нашему соседу-фермеру, жившему от нас на расстоянии чуть больше мили. По дороге мы вынимали письма и газету из нашего почтового ящика или же, если приходили рано, терпеливо ждали, когда сперва послышится, а потом внезапно покажется из-за поворота допотопное «шевроле» нашего почтальона. Так как движения на проселочных дорогах почти не было, они были скорее удобными пешеходными тропинками. На обочинах всегда можно было найти интересные растения или собрать ягод. А как-то раз, прихватив с собой легкий завтрак, мы все вместе поднялись на вершину горы Аул-Хед.

Послеполуденное время было посвободнее. Мы все много читали; отец намеренно читал низкосортную литературу, главным образом детективы. Петр и я, пока мы были детьми, любили играть на покрытом гравием берегу перед нашим домом, на скалах, которые шли чуть дальше, или плескаться в ручье на самой границе нашего участка, в котором водились пиявки и раки. Когда мы научились плавать, нам стали разрешать кататься на лодке в спокойные дни. До чего же интересно было свеситься за борт и наблюдать, как рыба замерла внизу в кристально чистой воде, в то время как наша лодка проплывает над ней. Когда Петр стал постарше, он взял на себя ответственность за обеспечение нас дровами, тогда как я старался выращивать некоторые овощи или же пытался из обрезков досок, которые валялись под верандой, мастерить столы и стулья. Мать иногда вязала крючком и учила нас делать варенье из разных ягод, растущих в саду. Часто мы всей семьей отправлялись на рыбалку и забрасывали с лодки несколько удочек в надежде поймать большую щуку или окуня на ужин. С тех пор как отец купил подвесной мотор для лодки, мы не раз отваживались заплывать подальше, туда, где водится осетр, и, причалив к берегу под горой, забрасывали сеть с приманкой и блесну, незаметную для рыбы (фото 17).

Во время войны нужно было экономить бензин, и поэтому не было возможности ездить в город для пополнения запасов чаще одного раза в неделю. К счастью, нам было где покупать молоко, а благодаря нашим возросшим «рыболовным» стараниям, равно как и благодаря почтальону, доставлявшему нам все необходимое из бакалейного магазина, мы вполне сносно провели эти летние периоды, питаясь в основном рыбой и блюдами, приготовленными из молока или творога, как например, ватрушки.

В 1945г. мы отправились на лодке разведать южную сторону озера и пережили тяжелые моменты, когда бурное течение едва не перевернуло нас при пересечении широкого и безветренного залива. Петр запечатлел это приключение несколько дней спустя на рисунке (фото 18). Вскоре после этого, когда мы возвращались с рыбалки, заглох мотор. Похоже, что отец действительно не знал, как опасно заливать двигатель не тем бензином. В результате этого шатун сорвался и разорвал открытый картер двигателя. Испорченный двигатель отдали Петру, чтобы он отремонтировал его, если сможет, и это сыграло для него большую воспитательную роль. Этот случай убедил отца в том, что для семейных путешествий нам нужна более надежная лодка и, как выяснилось, новый мотор тоже. И то и другое было куплено в 1950г. Если старая моторная лодка с трудом могла состязаться в скорости с ветхим пароходиком, плававшим по озеру, то наше новое судно, которое теперь заправлялось безукоризненно правильно, легко его обгоняло, и после того, как мы этого добились, мы перестали соревноваться с ним в «лошадиных силах».

Я так надолго задержался на воспоминаниях о нашем канадском убежище по той причине, что именно здесь, где ни профессиональные обязанности отца, ни наши школьные занятия не вторгались в нашу жизнь, мы были так близки друг другу, как ни в какое другое время года. Я вспоминаю те летние каникулы, как солнечные дни, наполненные восторгом перед жизнью и чувством уверенности в нашей любви друг к другу. Питириму это место как бы заменяло ту страну, где он провел детские годы, и пробуждало в нем нежные воспоминания о его родных в Коми, к которым он так и не смог вернуться.

Деловая переписка отца во время летних каникул была ограничена короткими записками, которые он писал от руки или печатал на пишущей машинке, сидя на веранде или же за обеденным столом во дворе. Когда мы с Петром стали взрослыми и из-за работы не могли быть вместе с родителями на даче, он иногда писал нам или же делал короткие приписки к тем письмам, которые нам чаще писала мать; в них он сообщал, что нового дома и у него лично, спрашивал, когда нас ждать, и напоминал, что нам нужно с собой привезти. Гостей у нас было сравнительно немного. Пожалуй, только тетя Оля каждый раз приезжала в отпуск, когда родители жили на даче, а наши школьные друзья редко когда оставались на ночь. В первый наш дачный сезон в 1939г. посмотреть на место приехал Кусевицкий; он пришел пешком через поле, которое было перед нашим домом, так как наша новая дорога была слишком ненадежной для его тяжелого лимузина. Вид на озера, который открывался от нас, так очаровал его, что ему захотелось построить коттедж неподалеку от нас. Из других замечательных людей, побывавших у нас в гостях, следует назвать Леонтьева, дача которого находилась недалеко от нас — на севере штата Вермонт; социолога Джорджа Хоманса и членов его семьи, которые, сбежав от цивилизации, приехали к нам, чтобы искупаться и позавтракать; двух коллег физиолога Лоренса Хендерсона, приплывших на байдарке, и двух репортеров из журнала «Newsweek», которые приехали под дождем в 1964 г., чтобы, как они выразились, взять интервью у Питирима «на пороге его простого двухэтажного дома» после его избрания президентом Американской социологической ассоциации [11].

ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ. Конец войны совпал с окончанием срока пребывания Питирима на посту декана социологического факультета, который теперь вошел в состав нового «отделения социальных отношений» (1946), образованного с целью проведения междисциплинарных исследований в области социологии, социальной и клинической психологии и культурной антропологии. В 1950-х гг., когда Петр и я были студентами в Гарварде, это отделение находилось в периоде своего расцвета. Поскольку мы занимались естественными науками и наши главные интересы лежали в другой плоскости, каждый из нас прослушал лишь по одному курсу по социальным отношениям [12]. Ни эти, ни, по-видимому, другие курсы, предполагавшие интегральное обозрение этой области, не были лишены недостатков, которые избежали бы критических замечаний Питирима. Известно, что общий фундамент для интегральной социальной науки никогда не был эффективным [13]; социология отделилась в 1970 г., а в 1977 г. отделение «социальных отношений» исчезло из гарвардского каталога.

Питириму по-прежнему оказывали почести, особенно иностранные университеты. Освободившись от административных обязанностей, он почти все свои усилия сосредоточил на изучении факторов, лежащих в основе альтруистического поведения. Мощного союзника он нашел в лице Эли Лилли, филантропа, возглавлявшего фармацевтическую компанию в Индианополисе, который стал покровителем Гарвардского Центра по изучению творческого альтруизма, основанного под руководством отца в феврале 1949 г. Центр сначала располагался в Эмерсон-холле, но потом, когда отец оставил преподавательскую работу, переместился в наш дом. Центр просуществовал около десяти лет. Итоги его научной деятельности опубликованы в десяти томах, которые сегодня считаются основами амитологии <науки о любви>.

ПОСТЕПЕННОЕ УСПОКОЕНИЕ. В последующие годы жизнь отца стала входить в более спокойное русло, хотя в ней никогда не было того определенного момента, когда бы он прекратил свою профессиональную деятельность. В течение шести лет он еще продолжал преподавать при неполной нагрузке. В мае 1955 г., когда отец оставил преподавание, он получил благодарственное письмо, подписанное 28 коллегами по кафедре, которые отмечали, что его труды обеспечили ему «прочное место в анналах науки и гуманизма». Далее они писали: «Должны признаться, что иногда вы пугали нас своей беспощадной критикой заблуждений нашего века и наших собственных ошибок как ученых-социологов. Но энергия вашей критики нас не обманет, ибо мы знаем, что в душе вы — творческий музыкант, один из тех редко встречающихся творцов, которые одновременно пишут и fortissimo <cтрастно> и con amore <c любовью>...» [14].

Следующие четыре с половиной года он был ученым на пенсии, проживающим по месту службы [scholar-in-residence], а 31 декабре 1959 г. получил звание Professor Emeritus <заслуженный профессор в отставке>. Он продолжал свои исследования творческого альтруизма, придав им международный размах и исполнив тем самым пожелание, которое тоже было выражено в письме от его коллег. Вероятно, они ничуть не удивились тому, что он, как и прежде, остался строгим критиком того, что казалось ему неправильным направлением в социальных науках. В своих резко критических книгах «Причуды и недостатки современной социологии и смежных наук», изданной в 1956 г., и «Социологические теории современности», вышедшей в свет спустя десять лет и оказавшейся последней книгой отца, он показал и положительные, и отрицательные стороны современных концепций.

В течение этого же периода отец испытал разочарование по поводу тщетности своих усилий превратить деятельность Центра в широкомасштабное движение, в котором приняли бы участие как специалисты, так и непрофессионалы. Более того, многие социологи, приклеив ему ярлык представителя «профетической социологии», стали относиться к нему как к ученому, выпавшему из основного профессионального русла. Я помню, как однажды, листая свои книги «Динамика» и «Современные социологические теории», отец с горечью заметил, что сейчас он не смог бы остаться на том уровне аргументации, какой продемонстрирован в этих ранних работах. Все эти неудачи показались ему, человеку эмоциональному и наделенному неисчерпаемой творческой энергией, похоронным звоном, и зиму 1962/1963 гг. он пребывал в подавленном состоянии, и хотя он никогда не поддавался ему полностью, оно временами сильно отравляло ему жизнь.

Не прошло и года, как явилась помощь: коллеги, ценившие отца, и его бывшие студенты выдвинули его кандидатом, дополнительно внесенным в избирательный бюллетень, на пост президента Американской социологической ассоциации. Такого рода кампании редко когда заканчиваются успешно. Тем не менее, в результате голосования, в ходе которого отец выступал против двух «официальных» кандидатов, он набрал 65% голосов. Просматривая переписку между организаторами этой кампании и знакомыми членами ассоциации, я убедился, что Питирим пользовался большим уважением со стороны ее рядовых членов, которые были изумлены, узнав, что он никогда раньше не избирался президентом, и резко критикуя при этом сложившуюся в то время практику, что только «свои» люди в ассоциации выдвигались кандидатами на руководящие должности в обход обычной демократической процедуре.

СТРАНСТВУЮЩИЙ ЛЕКТОР. Питирим никогда не испытывал недостатка в приглашениях прочитать лекции, поступавших от разных университетов и колледжей. После того, как он оставил преподавание в Гарварде, он стал чаще принимать такие приглашения. Он стал чаще, чем в первые послевоенные годы, посещать и профессиональные собрания, на которых его, как правило, сопровождала Елена (фото 19, 20). Погостил он и в доме Эли Лилли в Индианополисе, и этот его визит еще больше упрочил их дружбу. Был даже разговор о том, чтобы вернуться в Россию, но этого так и не случилось.

Выступления Питирима как лектора никогда не бывали скучными. Вот как передает их атмосферу социолог Роберт Эйхгорн из университета в Педэ: «Сорокин был гостем нашего факультета пару лет тому назад. Он читал по несколько лекций ежедневно, оставшиеся дневные часы тратил на беседы с профессорско-преподавательским составом, после чего еще полночи за кружкой пива разговаривал с аспирантами. Это человек остроумный, энергичный, знающий и в высшей степени гуманный» [15].

Летом 1955 г. я вместе с Питиримом и Еленой ездил в город Юджин (штат Орегон), где отец согласился прочитать в местном университете курс лекций в течение летнего семестра. Это напоминало нашу поездку в Калифорнию в 1937 г., с той лишь разницей, что Петр — тогда уже аспирант — не был с нами, да и все мы стали взрослее. Обсудив в течение какого-то времени идею еще раз посмотреть страну, мы решили весь путь до западного побережья и обратно проделать на автомобиле. Поэтому, когда в феврале месяце отец решил купить новую машину, мы с Петром договорились повлиять на его выбор. Нам нравилась самая проходимая в то время машина «Гудзон-Хонит-Спэшл», которых в продаже осталось совсем немного после того, как в 1954 г. они были сняты с производства. Отец находил, что ее интерьер напоминает «гроб» и отдавал предпочтение «Крайслеру», но мы, посадив родителей на заднее сиденье, прокатили их со скоростью по извилистой дороге на той и на другой машине. Признав, что гораздо меньше трясет на «Гудзоне», отец согласился с нашим выбором (фото 21). Этот случай подтвердил то, что мы уже и без того знали: каким бы непреклонным ни было мнение отца, он всегда готов был изменить его, если ему предъявляли неоспоримые аргументы.

По пути мы остановились поблизости от Чикаго, чтобы навестить старых друзей из Миннесоты, затем продолжили наш путь через Айову, пересекли горы Южной Дакоты, держа курс на Йеллоустонский национальный парк в Вайоминге, проехали штат Айдахо и прибыли в Орегон. Пока отец читал лекции, мы с матерью находили себе занятия, а по выходным все вместе совершали экскурсии в Каскадные горы, на Вулканическое озеро, на побережье — иногда в сопровождении университетских друзей, а иногда и одни. Когда мы возвращались из Орегона, мы выбрали северный маршрут вдоль берега реки Колумбия. Самым замечательным фактом этого путешествия было посещение национального парка Глейшер в штате Монтана, с его величественными пиками и альпийскими лугами, покрытыми дикими цветами. После этого мы продолжили наш путь на восток, наблюдая самые разнообразные ландшафты, хотя к концу лета все уже засохло и пожелтело, так что когда мы достигли штата Нью-Йорк и направились на нашу дачу, свежая зелень и более человеческий масштаб сельской местности произвел на нас почти столь же сильное впечатление, как и все увиденное нами во время поездки. Хорошо было оказаться дома!

В послевоенные годы общественная деятельность Питирима и Елены в меньшей степени, чем прежде, была связана с Гарвардским университетом. Со смертью Ростовцевых и Кусевицких они потеряли лучших друзей, заменить которых не мог уже никто. Мы все чаще стали принимать у себя дома иностранных ученых, в том числе и из Советского Союза. Они приходили к нам на ленч и довольно часто за разговором засиживались до самого вечера (фото 22). Помимо обществоведов, среди этих посетителей были люди, интересовавшиеся работой Центра по исследованию творческого альтруизма, а также проблемами истории культуры, философии, эстетики и морали, которые не входят в круг вопросов, которыми обычно заняты социологи, но по которым отцу было много что сказать. В Бостоне мои родители познакомились с Альбертом Швейцером и Дж. Неру, после чего религиозные и культурные деятели Индии стали частыми гостями в нашем доме в Винчестере. С этого времени мы с братом часто слышали разговоры о морально- этических темах, объединяющих мировые религии, что немало способствовало расширению нашего умственного горизонта.

САД ПИТИРИМА. С самого начала жизни в Винчестере наши родители занялись возделыванием сада вокруг дома. Сначала они посадили кое-какие вечнозеленые растения и развели розы, но вскоре отец увлекся азалиями и рододендронами, от которых пришел в восторг, увидев их в одном из соседских садов. Соседи привыкли видеть отца работающим в саду в старой рабочей одежде. И хотя мы кое в чем ему помогали — носили компост или ведра с водой, — сад с азалиями это в основном его рук дело.

Однажды к нам в дом позвонил какой-то молодой человек. Не получив ответа, он осмотрелся и среди кустарников увидел отца. «Эй! — окликнул он. — Твой хозяин дома?» Услышав, что «нет», он подошел поближе к садовнику-иностранцу. — Вот тебе раз! Я распространяю журналы, чтобы платить за учебу в университете. У меня есть «Лайф», «Шахтер», воскресный «Ивнинг пост», «Ридер дайджест». На что бы ты хотел подписаться?

— Спасибо, — ни на что. — Почему же? Это самые популярные журналы, и по подписке они гораздо дешевле, чем в розницу. Отец засмущался: — Вы уж меня извините, но я неграмотный. — Как, как ты сказал? — Я не умею читать. — О-о... Ну, тогда из... прошу прощенья.

И сконфуженный молодой человек удалился.

За все эти годы сад с азалиями сильно разросся и покрыл весь каменистый холм за нашим домом (фото 24); постепенно число этих растений дошло почти до 600, и когда весной они расцветали, многие приходили полюбоваться на них. Круглый год сад был поразительным, даже пышным, и в 1956г. отцу сообщили, что на октябрьском заседании попечителей Общества садоводов штата Массачусетс было принято решение присудить ему золотую медаль Общества (фото 26). В постановлении говорилось:

«Профессор Питирим Сорокин, Винчестер. Пламенеющие заросли азалий и рододендронов, увивших утес с каскадом глициний; 22-летний труд социолога, для которого садоводство является потребностью духа».

Мы сохраняем сад по сей день как наследство Питирима соседям и любителям садов из более дальних мест, которые каждый год приезжают посмотреть его. При жизни отца фотографии сада были напечатаны в нескольких журналах по садоводству и до сих пор появляются на поздравительных открытках и календарях.

КОНЕЦ ПУТИ. Всю свою жизнь Питирим оставался физически крепким и даже на 77-м году жизнь мог ухаживать за садом, а на даче в Канаде — косить траву. Однако в 1967г. у него обнаружились эмфизема и рак легких. Он решил не пользоваться химиотерапией. Весной 1967г. он еще мог достаточно легко гулять во дворе, и в мае мы полупечально отпраздновали золотую свадьбу наших родителей. Тем летом, однако, ему было слишком трудно оставаться в Канаде, а к осени он еще больше ослабел, хотя еще понемногу писал и печатал на машинке и Рождество встретил на ногах. Неусыпная забота матери о нем позволила ему в течение последних месяцев жизни оставаться дома, где он и умер ранним утром 10 февраля 1968 г.

Дома в присутствии членов семьи состоялась панихида по православному обряду, а затем 15 февраля в поминальной церкви в Гарварде была проведена совместная межконфессиональная панихида. Это соответствовало многостороннему характеру отца, широте его интересов и убеждений. В этой самой церкви отец, еще будучи профессором в Гарварде, иногда выступал с короткими проповедями перед студентами во время утренней молитвы, поэтому нельзя сказать, что отпевание по англиканскому обряду было чем-то неуместным. В начале службы орган исполнил композиции Дюфаи, Баха и Брамса, затем выступил гарвардский проповедник; из бывших коллег с прощальными речами выступили Толкотт Парсонс и Фрид Бейлз. Под конец службы невидимый хор исполнил православные церковные песнопения, и казалось, что звуки их льются прямо из алтаря. Неожиданная кульминация службы наступила, когда почтенный отец Чепелев, до этого сидевший тихо, вдруг поднялся и, заглушив молитвы, которые исполнял хор, прочитал нараспев «Вечную память».

Елена сохраняла верность памяти Питирима до конца своей жизни. Она успела перевести книгу «Голод как фактор», которую отец написал в России во время страшного голода 1919-1921 гг. Книгу издал Линн Смит, бывший студент отца в университете Миннесоты, финансово публикацию поддержал Эли Лилли, а мать дополнила ее своими воспоминаниями о том времени и некоторыми фотографиями Питирима. Она умерла в сентябре 1975г. сразу же, как только закончила чтение корректуры. Оба они, и Елена и Питирим (фото 26, 27) хотели бы, конечно, еще раз побывать в России; во всяком случае, им было бы радостно узнать о том, что на родине Питирима Сорокина снова пробуждается интерес к его трудам. И я приехал сюда, чтобы — символическим образом — передать вам от их имени слова благодарности.