Глава 10 «ШЕРСТЯНОЙ ИДОЛ»: МИШКА МЕДВЕДЕВ / МОЛОТОБОЕЦ

К оглавлению 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15

Медведь-молотобоец — один из тех героев, которые окончательно переводят действие

«Котлована» из реалистической сферы в область фантасмагории и гротеска. Как заметил Ио-

сиф Бродский, «если за стихи капитана Лебядкина о таракане Достоевского можно считать

первым писателем абсурда, то Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в «Котловане»

следовало бы признать первым серьезным сюрреалистом. Я говорю — первым, несмотря на

Кафку, ибо сюрреализм — отнюдь не эстетическая категория, связанная в нашем представ-

лении, как правило, с индивидуалистическими мироощущениями, но форма философского бе-

шенства, продукт психологии тупика. Платонов не был индивидуалистом, равно наоборот: его

сознание детерминировано массовостью и абсолютно имперсональным характером происхо-

дящего. Поэтому и сюрреализм его внеличен, фольклорен и до известной степени близок к

античной (впрочем и любой) мифологии, которую следовало бы назвать классической формой

сюрреализма» (16, с. 155). Первое, что бросается в глаза при анализе образа медведя, — это

сочетание в нем антропоморфных и анималистических черт.

Елисей ведет Чиклина показывать «самого угнетенного батрака», «кузнеца второй

руки», считающегося «наемным лицом». Вошедшим в кузницу героям предстает странная, на

первый взгляд, картина: «неизвестным пролетарием» оказывается... животное! Однако недо-

умение этот факт вызывает только у товарища Пашкина: для всех остальных медведь — пол-

ноправный член коллектива: Настя, глядя на почерневшего, обгорелого медведя, радовалась,

что он за нас, а не за буржуев. Он существует на правах человека; на его «классовое чутье»

ориентируются «ликвидаторы кулачества», с надеждой на его «освобождение» проходит и

сам процесс «ликвидации».

В описании молотобойца почти всегда присутствует оксюморон: перед нами животное,

но в то же время Платонов использует характеристики, которые применимы исключительно к

людям: медведь утирает свое «утомленное пролетарское лицо», а Настя видит в нем «старого обгорелого человека»; кузнец обещает ему выпивку, а сам Миша вполне понимает, что ему

говорят, и точно, в меру своего разумения, выполняет команды.

Правда, по степени «антропоморфности» платоновскому герою все же далеко до знако-

мого с ветхозаветной мифологией медведя из поэмы Николая Заболоцкого «Торжество зем-

леделия». В главе «Битва с предками» есть такой фрагмент:

В это время, грустно воя,

шел медведь, слезой накапав,

он лицо свое больное

нес на вытянутых лапах.

«Ночь! — кричал. — Иди ты к шуту,

Отвяжись, Веельзевулша!»

Ночь кричала: «Буду! Буду!»

Ну и ветер тоже дул же.

(34, с. 260)

Следует заметить, что в творчестве Николая Заболоцкого — одного из наиболее близ-

ких в художественном отношении к Платонову авторов — антропоморфный образ медведя —

частый лейтмотив произведений конца 20-х — начала 30-х годов.

Вспомним, что в уже упомянутой, созданной одновременно с «Котлованом», поэме

«Торжество земледелия» в прологе при описании деревни образ медведя появляется с первых

же строк:

Тут природа вся валялась

В страшно диком беспорядке:

кой-где дерево шаталось,

там — реки струилась прядка.

Тут стояли две-три хаты

над безумным ручейком.

Идет медведь продолговатый

Как-то поздно вечерком.

(34, с. 251)

Медведь является одним из главных героев и поэмы Н. Заболоцкого «Безумный волк»,

впрочем, как и многих других произведений тех лет.

В мифологическом сознании представление о двойственной природе медведя — живот-

ной и человеческой — не редкость. Иногда оно может быть вполне конкретным: вспомним, к

примеру, персонажа русской сказки Ивашко-Медведко — наполовину медведя, наполовину

человека. Или героя созданной на основе легенды новеллы П. Мериме «Локис» графа Миха-

ила Шемета, в конце произведения окончательно попадающего под власть медвежьей сторо-

ны своей натуры.

Во многих культурах сохранилось представление о медведе как о близком родственнике

человека. «По народному преданию медведь был прежде человеком, и доказывается это тем,

что он может ходить на задних лапах, имеет сходные с человеком глаза, любит мед, водку и

проч. А остяки и другие инородцы особенно медведя уважают и шкуре его отдают большую

учтивость; так что если убьют медведя, то поют перед трупом извинительные песни ради того

убеждения, что медведь на том свете будет с ними, и там бы он не отомстил своему убийце»

(93, с. 272). Внешнее сходство медведя с человеком было отмечено еще древними людьми,

объяснявшими его своим прямым родством с «лесным братом», что вполне укладывалось в систему ранне-языческих представлений. Следы такого «родственного» отношения к медведю

сохранились повсеместно и в XIX веке, отразившись в сказках о медведе — отце или муже, в

преданиях и быличках о происхождении медведей. Так, в Вологодской губернии убитую медве-

дицу признавали «за невесту или сваху, превращенную на свадьбе в оборотня». В Закарпатье

говорили:

«У медведя есть душа. Он происходит от человека, а именно от мельника. Один мельник

взял слишком большую плату за помол, тогда его схватили, и он превратился в медведя».

Нечто подобное утверждали и жители Сибири: «медведь произошел от простого мужика, ко-

торый однажды вздумал напугать старичка. Старичок оказался богом и покарал обидчика: «Ты

меня испугал, и вот за это будешь такой, что тебя будут люди бояться: ты будешь реветь, а

чтобы люди знали, что ты из человека, ноги твои будут — как человеческие руки»».

Такие сведения прочно удерживались в народе, чему в немалой степени содействовали

«ученые» медведи. Присутствуя на медвежьем представлении, С. В. Максимов слышал, как

в адрес выступавшего Михаила Потапыча кто-то из зрителей сказал: «Да и ухватки-то все

человечьи (...) И на лапах-то у него по пяти пальцев, и мычит-то он, словно говорить собира-

ется, а сбоку попристальнее глянешь, словно видал где и человека-то такого» (61, с. 42).

О сближении человека и медведя в народном сознании свидетельствует и такой интерес-

ный жанр, как медвежья комедия, где выученный медведь под комментарии вожака изображал

колоритные бытовые эпизоды из жизни людей. Неуклюжие движения медведя, имитирующие

человеческие жесты, вызывали у народа взрывы хохота, а сами «комедии» были неотъем-

лемым элементом народных гуляний. Масштабы «медвежьей потехи» подтверждаются хотя

бы тем, что в 1887 году «в одном только селе Андреевка Васильковского уезда насчитыва-

лось около ста пятидесяти (!) ученых медведей, в самом Сергаче их было почти девяносто,

в отдельных татарских и русских селах Нижегородчины — от пятидесяти до ста выученных

животных» (61, с. 42). Популярность медвежьих представлений была очень велика. Не слу-

чайно почти все, изображавшие народный праздник, включали их как обязательный элемент:

вспомним оперу Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Фев-

ронии» или балет И. Ф. Стравинского «Петрушка».

Медведь, выполняющий человеческую работу, — образ, который можно встретить и

среди старинных игрушек: деревянный мишка, рубящий пень, или — прямой прообраз «Кот-

лована» — медведь, колотящий по наковальне молотом. Эта трудовая «игрушечная» ипостась

платоновского персонажа так же, как и его «карнавальная» сторона, хорошо прослеживается

на сюжетном уровне повести-притчи. Медведь появляется в «Котловане» только после при-

хода в деревню Насти. Между ними сразу устанавливаются особые отношения, в которых и

раскрывается традиционная функция «ученого» медведя: развлекать, поднимать настроение,

веселить: Медведь обождал, пока девочка вновь посмотрит на него, и, дождавшись, зажму-

рил для нее один глаз; Настя засмеялась, а молотобоец ударил себя по животу так, что у него

что-то там забурчало, отчего Настя засмеялась еще лучше, медведь же не обратил на мало-

летнюю внимания. Можно сказать, что для девочки медведь — это живая игрушка: только в

этом эпизоде Настя изображена смеющейся, только здесь она — полноценный ребенок, а не

серьезная «маленькая женщина», какой ее видят землекопы и крестьяне.

Интересный отклик находят в «Котловане» мифологические представления о родстве

человека и медведя. И Настя, и молотобоец, — оба ощущают единство: девочка как «вполне

классовое поколение» — в социальной, медведь как персонаж, связанный с миром сказки, —

в биологической сфере: Настя «все время следила за медведем, ей было хорошо, что живот-

ное тоже есть рабочий класс, а молотобоец глядел на нее как на забытую сестру, с которой

он жировал у материнского живота в летнем лесу своего детства». Летний лес детства — это

тот сказочный мир, где девочка играет со своим косолапым спутником («Маша и медведь»),

чудесное пространство, в котором люди и животные говорят на одном языке, где медведь яв-

ляется невольным проводником заблудившейся девочки, доставляя ее к родному дому.

В русской народной культуре медведя обычно именуют Мишей, Мишкой, Михаиле Ива-

новичем, Михаилом Потаповичем, Топтыгиным. Платонов остается верен традиции: моло-

тобойца кличут Мишей, Михаилом, а в финальных сценах «Котлована» он удостаивается и

фамилии — Медведев. Как мы уже убедились, в повести-притче случайность в употреблении

того или иного варианта имени исключена. Все формы имени медведя тесно связаны с собы-

тийным рядом произведения, кругом его идей.

При первом знакомстве с «молотобойцем» кузнец обращается к нему довольно па-

нибратски:

— Скорее, Миш, а то мы с тобой ударная бригада! «Мишей» зовет героя и «бедный жи-

тель», бывший когда-то мельником (вспомним народную легенду, приведенную выше, о связи

медведя с мельником!):

— Покушай, Миша! — подарил мужик блин молотобойцу. Однако вскоре после отплы-

тия «кулаков» «освобожденный» медведь от того же кузнеца слышит новую форму своего

имени, уже лишенную панибратского оттенка: — А тут еще проходил один подактивный —

взял и материю пришил на плетень. Вот Михаил глядит все туда и соображает чего-то. Кула-

ков, дескать, нету, а красный лозунг от этого висит. Вижу, входит что-то в его ум и там оста-

навливается... При этом попытки обратиться к медведю по-старинке встречают с его стороны

отпор. Став «Михаилом» (в переводе с древнееврейского это имя означает «равный Богу

Яхве»), молотобоец переходит как бы на иную социальную ступень. Кулаков «ликвидирова-

ли», а вместе с ними — и систему их ценностей, куда органично входило и христианство. На

смену старым кумирам пришли новые. В этом мире медведь становится полноправным про-

летарием, а сам пролетариат обретает ореол сакральности. Соответственно все, что по новой

иерархии оказывается рангом ниже, для медведя утрачивает авторитет. Стоило только крес-

тьянину Елисею сделать замечание молотобойцу, употребив привычную для медведя форму

«Миш», как тут же герой, не обладающий качествами представителя «передового» класса, а

поэтому находящийся порядком ниже, в ответ получает следующую реакцию: Медведь открыл

на Елисея рот, и Елисей отошел прочь, тоскуя о железе (которое неистово портит «освобож-

денный» пролетарий).

Вскоре «очеловечивание» медведя проходит еще один этап: Михаил получает фами-

лию. Ее дает ему Настя, что типологически напоминает ситуацию, описанную в первых гла-

вах Бытия, когда Адаму Бог поручает давать имена творимой жизни. Настя, по представлени-

ям адептов нового культа, обладает статусом некоего особого человека, которому предстоит

в последующем жить в идеальном и гармоничном мире (новом Эдеме). Это и дает ей право

«преображать» реальность с перспективой грядущего блаженства, рая на земле, в котором,

по словам пророка Исайи, малый ребенок со свирепым некогда зверем будут вместе, как в те

времена, когда совершенный мир еще не был разрушен грехопадением.

— Берегите Медведева Мишку! — обернувшись, приказала Настя. — Я к нему скоро

в гости приду.

— Будь покойна, барышня! — пообещал колхоз. Крестьяне, организованные в «кол-

хоз», сами пережившие «преображение», принимают ценностную иерархию нового культа,

поэтому Настя может «приказывать», а сама она для «колхоза» выступает как «барышня».

Теперь медведь окончательно приобретает все формальные атрибуты человека и в этом

статусе выступает в последующих эпизодах: «В барак пришел Вощев, а за ним Медведев и

весь колхоз». Однако в этот момент Настя уже мертва, а со смертью бога теряют веру и про-

зелиты, рушится недавно установившаяся система ценностей, и, соответственно, все возвра-

щается к прежнему состоянию. Фамилия Медведев в тексте уже не звучит. Мертвая девочка

еще называется по имени, но медведь имя теряет и определяется по-прежнему функциональ-

но: Время было ночное, весь колхоз спал в бараке, и только молотобоец, почуяв движение,

проснулся, и Чиклин дал ему прикоснуться к Насте на прощанье. Интересно отметить, что в

русской культуре был реальный аналогичный случай, когда изменение социального статуса отразилось на фамилии человека. «Так, в 1689 г. Сильвестр Медведев — известный книжник

и справщик московского Печатного двора — за участие в заговоре Шакловитого, согласно

документальному свидетельству, «лишен был образа (иноческого) и именования: из Сильвес-

тра Медведева стал Сенька Медведь». Итак, ставши расстригой, он получает свое прежнее

имя (Семен), которое он имел до того, как стал монахом; но одновременно он лишается своей

фамилии (Медведев), которая превращается в значимое прозвище (Медведь), — это соот-

ветствует резкому понижению социального статуса Медведева, который вскоре после того

был приговорен к смертной казни» (104, т. 2, с. 171).

Функциональное определение медведя — молотобоец — также играет в тексте нема-

лую роль. Кузнец с его непременным атрибутом — молотом — был, как известно, одним из

самых популярных символов нового общества. Молот можно было увидеть на гербе молодой

республики; рабочего, бьющего по наковальне — на серебряной монете; «Мы кузнецы, и дух

наш молод» — пелось в песне; даже объединение пролетарских поэтов имело название «Куз-

ница». Как бесформенный металл получал под ударами кузнеца форму, превращаясь в нуж-

ные детали, так, казалось, и весь мир со всем его несовершенством под воздействием созида-

ющей воли рабочего класса преобразуется в идеальное общество: необходим лишь энтузиазм

и верность «Генеральной линии», которая наверняка укажет дорогу к будущему счастью.

Популярная в 20-е годы концепция присутствует и в «Котловане». Около кузни висел

на плетне возглас, нарисованный по флагу. «За партию, за верность ей, заударный труд, про-

бивающий пролетариату двери в будущее». Уставая, молотобоец выходил наружу и ел снег

для своего охлаждения, а потом опять всаживал молот в мякоть железа, еще более увеличи-

вая частоту ударов; петь молотобоец уже вовсе перестал — всю свою яростную безмолвную

радость он расходовал в усердие труда... Вощеву грустно стало, что зверь так трудится, будто

чует смысл жизни вблизи, а он стоит на покое и не пробивается в дверь будущего: может быть,

там действительно что-нибудь есть. Итак, медведь в «Котловане» предстает не просто проле-

тарием — он занят трудом, которому эпоха придавала символическое значение.

При этом молотобоец имеет особый социальный статус, как бы представляющий ха-

рактернейшие черты передового класса: молодость, силу, энтузиазм, желание преобразовать

мир, самоотверженность, веру в те идеалы, которые провозглашались эпохой. Соотнеся эти

качества с обликом персонажа «Котлована», можно отметить, что перед нами очередной ок-

сюморон. Разберем это по порядку.

В культурной традиции медведя нередко наделяли социальной ролью, В Библии он упо-

мянут наравне со львом как царь зверей, а в русском фольклоре зачастую выступает как «бо-

ярин»:

«А ну-тка, Мишенька Иваныч,

Родом б о я р ы ч ,

Ходи, ну похаживай...»

(60,с.411)

Традиция нашла отражение и в литературе. Достаточно вспомнить незавершенную

«Сказку о медведихе» А. С. Пушкина, Мужик, убив медведицу, восстанавливает против себя

целую социальную систему, в которой медведю принадлежит роль лидера:

В ту пору звери собиралися.

Ко тому ли медведю, к боярину.

Приходили звери большие,

Прибегали тут звери меньшие.

Прибегал туто волк дворянин...

Приходила белочка княгинечка...

Приходила лисица подьячиха...

Приходил байбак тут игумен...

Прибегал тут зайка-смерд и т. д.

(85, т. 3(1), с. 505)

Сказку эту Пушкин не закончил, однако предположить, что стало бы с мужиком, про-

тив которого собрался целый общественный институт, нетрудно. Возможным вариантом

финала (конечно, схожим типологически) может служить картина голландского художника

Паулюса Поггера «Наказание охотника», в одной части которой медведь в окружении лес-

ного братства подводит к царю-льву врага — попавшего в плен горемыку-охотника, а во

второй — коза и кабан, исполняя приказ хозяина леса, поджаривают бедолагу на вертеле,

в то время как другие дикие животные подвешивают на дереве своих извечных антагонис-

тов — гончих псов.

Как правило, в народном сознании медведь — величественное животное, занимающее

исключительное положение среди других зверей. Во многом оно обусловлено биологическими

качествами медведя, его размерами, силой, мощью, сметливостью, переходами от движений

ленивых и неуклюжих — к быстрым и точным. Не случайно его изображение имеют на своих

гербах многие русские города (Ярославль, Новгород и др.), а сам медведь является неофици-

альным символом России и русского народа (См.: 80, с. 255-257).

В «Котловане» образ медведя тесно связан с культурной традицией, однако эта связь

основана на принципе противопоставления. Вместо «боярина» — «самый угнетенный бат-

рак», вместо могучего холеного зверя — исхудавшее, покрытое серой обгоревшей шерстью

животное, вместо потешного праздничного обхода домов и сбора подарков — жуткое шест-

вие по избам «кулаков» с отбиранием последнего и изгнанием целых семей. Смешит и раду-

ет медведь одну только Настю — для нее это живая игрушка; всем остальным его действия

приносят лишь горе и вред. Единственное, что роднит героя повести-притчи с фольклорным

образом, — это неуемная сила. Однако на что она направлена?

После «ликвидации» кулаков медведь преображается. В нем просыпается неудержимый

энтузиазм, он начинает работать даже ночью: Молотобоец, вполне довольный, ковал горячее

железо и пел песню пастью. Однако крестьяне, наблюдая за действиями медведя, замечают,

что его работа больше похожа на разрушение, и пытаются как-то образумить зверя. Тщет-

но. Молотобоец бездумно колотит по железу, игнорируя всякую критику. Мужики сетуют, от-

пуская весьма своеобразные реплики, которые, тем не менее, позволяют взглянуть на образ

«кузнеца второй руки» еще с одной стороны:

Елисей, когда присмотрелся, то дал молотобойцу совет:

— Ты, Миш, бей с отжошкой, тогда шина хрустка не будет и не лопнет. А ты лупишь по

железу, как по стерве, а оно ведь тоже добро! Так не дело! О том, как отозвался медведь на

форму «Миш» мы писали выше.

Однако и другие мужики тоже не могли больше терпеть порчи.

— Слабже бей, черт! — загудели они. — не гадь всеобщего... Да тише ты, домовой!...

Выйди остынь, дьявол! Уморись, идол шерстяной!...

Но Чиклин дул воздух в горне, а молотобоец старался поспеть за огнем и крушил железо

как врага жизни, будто если нет кулачества, так медведь один есть на свете.

— Ведь это же горе! — вздыхали члены колхоза.

— Вот грех-то: все теперь лопнет!..

— Наказание господне... А тронуть его нельзя — скажут, бедняк, пролетариат, индуст-

риализация!..*

«Черт», «домовой», «дьявол», «грех», «наказание господне», — не слишком ли много

слов из одного семантического ряда для характеристики медведя? Не вызывает сомнения, что

их присутствие в тексте не случайно.

В христианской традиции медведь часто означает греховную,

телесную природу человека. «Библейские тексты оказали решающее влияние на пос-

ледующее отождествление медведя с сатаной» (57, т. 2, с. 130). В русской культуре зрели-

ща, связанные с «учеными» медведями, вызывали резкое неприятие со стороны официальной

церкви. Уже «Домострой» осуждает медвежью потеху как одно из «бесовских угодий», «бо-

гомерзких дел» (61, с. 40), а неистовый Аввакум с проклятиями изгоняет из села «веселых

людей с медведями». В «Котловане» связь медведя с инфернальным началом прослеживается

на нескольких уровнях. Знаменателен его выход вместе с Чиклиным и Настей из кузницы для

«раскулачивания»: здесь молотобоец явлен в окружении сразу двух «дьявольских» атрибутов:

Снег, изредка опускавшийся дотоле с верхних мест, теперь пошел чаще и жестче, — какой-

то набредший ветер начал производить вьюгу, что бывает, когда устанавливается зима. (...)

Молотобоец вгляделся в снежный ветер и быстро выхватил из него что-то маленькое, а затем

поднес сжатую лапу к Настиному лицу. Настя выбрала из его лапы муху, зная, что мух теперь

тоже нету — они умерли еще в конце лета. Медведь начал гоняться за мухами по всей ули-

це, — мухи летели целыми тучами, перемежаясь с несущимся снегом.

Как известно, «метель производят черти, чтобы сбить с дороги путников. В метель они

справляют свадьбы или похороны, на которые слетаются со всех сторон и кружатся в снеж-

ных вихрях вместе с ведьмами и колдунами. В метель слетаются чародеи, чтобы поплясать над

трупом сбившегося с дороги и замерзшего человека. Метель поднимается над мертвым телом,

ее вой — заплачки нечистой силы. В метель бесы с мертвецами-колдунами заводят путников

в темные леса» (92, с. 383). Как тут не вспомнить пушкинское:

Вижу: духи собралися

Средь белеющих равнин,

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре...

Сколько их! Куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

(85, т. 3 (1), с. 227)

Мухи — также вечные спутники сатаны. Одно из его имен, Вельзевул, еще Блажен-

ным Иеронимом связывалось с упоминаемым в Ветхом Завете богом филистимлян Баал-

Зебубом (Беел-Зебулом), «повелителем мух» (отсюда, кстати, и название голдинговского

романа). «Христианская традиция усвоила образ мухи — носительницы зла, моровой язвы,

греха, ведущего к искуплению. (...) Так, многие демоны, злые духи, персонажи, фигуриру-

ющие в черной магии (в частности, в черных заговорах, колдовстве), связаны с мухой. В

иранской мифологии демон смерти Насу («труп») представлялся в облике отвратительной

трупной мухи, прилетающей после смерти человека, чтобы завладеть его душой и осквер-

нить тело. Верховный вождь адских сил Вельзевул — учредитель ордена мухи, с которыми

связаны и Молох, Ваал, Левиафан и другие, занимающие разные места в иерархии этого

ордена» (57, т. 2, с. 188).

Таким образом, медведь-молотобоец совершает обход деревни в поиске «кулаков» в ок-

ружении и обстоятельствах, которые сами по себе уже говорят, что творится дело отнюдь не

богоугодное.

Однако не внешними факторами определяется в «Котловане» связь молотобойца с де-

моническими силами. Если обобщить многочисленные характеристики, которыми христианс-

тво и иудаизм наделяли дьявола, то получится любопытная картина. Дьявольскими, бесов-

скими, сатанинскими обычно считались те качества, которые связывали человека с миром

животных инстинктов. Этим, вероятно, определяется и зооморфный характер внешнего вида

черта: волосатые ноги с копытами, рога, козлиная бородка, хвост и т. д. Многие естественные

человеческие инстинкты, унаследованные от животных-предков, христианством объявлялись

«происками лукавого». Конечно, сейчас мы понимаем, что в половом влечении людей нет ни-

чего порочного, точно так же, как очевидна историческая обусловленность сурового христиан-

ского ригоризма в отношении эротики и секса. Сатанинским мы, скорее, назовем утрирование

в следовании какому-либо инстинкту, его исключительное преобладание над сферой разума и

чувств. Любвеобильность нетрудно объяснить с этологической точки зрения, однако маниа-

кальное навязывание секса представляет общественную угрозу и обычно ограничивается за-

конами религиозными или светскими (между прочим, одно из символических значений образа

медведя — именно воплощение похоти, грубого, животного влечения, мира низменных реак-

ций; интересно с этой точки зрения проанализировать сон Татьяны из «Евгения Онегина», тот

эпизод, где ее уносит косматый медведь).

В «Котловане» медведь выступает как демоническое существо, находящееся во власти

инстинктов, не регулируемых разумной сферой, а потому несущих разрушение и смерть. Эпи-

зоды «раскулачивания» и работы молотобойца в кузнице, в которых проявляется, очевидно,

деструктивный характер происходящего, мы рассматривали выше, однако деталей, подчерки-

вающих агрессивный характер бездумной силы, в повести-притче немало. Вспомнить хотя бы

сцену, когда кузнец отправляет Мишу за дровами — последний приносит «целый подходящий

плетень», т.е., иначе говоря, кусок забора, выломанный у кого-то из крестьян. Достаточно по-

казателен и процесс «раскулачивания». Прибывшие из города рабочие полагаются на пере-

довое «классовое чутье» медведя при «освобождении» деревни от «зажиточных паразитов».

Но молотобоец сводит лишь старые личные счеты: идеологические вопросы его интересуют

меньше всего. В результате на улице оказываются самые разные семьи: и что-то имеющие, и

виновные лишь в том, что когда-то что-то имели.

Итак, платоновский герой тесно связан с культурной традицией, в которой образ медве-

дя может иметь самые разные значения. Несомненно, что образ молотобойца перекликается

с образами участников «медвежьих комедий». Однако времена изменились, и крестьяне той

деревни, где стучит по наковальне «кузнец второй руки», становятся очевидцами действа, ко-

торое можно назвать, скорее, «медвежьей трагедией». С мыслью об этом фантастическом су-

ществе, получеловеке, полумедведе, «самом угнетенном бедняке», посланные в деревню герои

повести-притчи проводят «чистку» деревни от якобы враждебных элементов. Параллельно с

«раскулачиванием» идет процесс обретения медведем статуса полноправного человека, что

находит отражение в смене форм имени героя: Миша — Михаил — Медведев. Как здесь не

вспомнить слова А. Харитонова, указавшего, что «имя в «Котловане» играет совершенно осо-

бую роль в характеристике персонажа» (109, с. 152). Это очень верное наблюдение. Однако

следующее заявление ученого противоречит самому тексту повести-притчи: «Имя в «Котло-

ване» — константная величина: раз прозвучав в повести, оно далее сопровождает героя без

всяких изменений и уточнений. Узнав фамилию персонажа, мы очень редко узнаем затем и его

личное имя или отчество (что было нормой для русского реалистического романа XX века);

заданная с самого начала форма имени — полная (Елисей) или краткая (Настя) — остается

неизменной на всем протяжении повести» (109, с. 153).

По этому поводу можно заметить, что о принципиальной значимости форм Елисей —

Елисей Саввич, а также о том, как меняются варианты именования молотобойца, мы уже пи-

сали выше. Все, конечно, не так просто, как кажется А. Харитонову. Аналогичный прием в

принципах именования можно встретить в повести М. Булгакова «Собачье сердце», где пес

Шарик, превращается в человекоподобное существо по имени Полиграф Полиграфович Шариков, а вернувшись в исходное состояние — снова получает прежнюю кличку. Так и в «Кот-

ловане» — после смерти Насти, божества новой религии, медведь-молотобоец оказывается

на том же уровне, на котором он находился в момент первого с ним знакомства.

Будучи существом инфернальным по христианским представлениям, в новой эпохе, при-

несшей и новый культ, медведь обретает не только антропоморфные черты — при этом про-

исходит его своеобразная сакрализация. Бес в старой системе ценностей — бог в новой. Эту

мысль, кстати, прекрасно выразил в одном из стихотворений революционных лет Ф. Сологуб,

отождествив победившую власть с извечными противниками христианского Бога:

Адонаи

Взошел на престолы,

Адонаи

Требуют себе поклоненья, —

И наша слабость,

Земная слабость

Алтари ему воздвигала.

Но всеблагим Люцифер с нами,

Пламенное дыхание свободы,

Пресвятой свет познанья,

Люцифер с нами,

И Адонаи,

Бог темный и мстящий,

Будет низвергнут

И развенчан

Ангелами, Люцифер, твоими,

Вельзевулом и Молохом.

(110, с. 346)

Однако то, что осеняется ореолом святости служителями добелившего культа, — сила и

энергия — сами по себе, без одухотворяющего начала, — несут гибель и разрушение. «Удар-

ный труд», пробивающий дорогу в будущее, лишенный истинного смысла, не приводит к обре-

тению Царства Божия (в любом из конкретно-конфессиональных вариантов). Станислав Ежи

Лец как-то заметил: допустим, в стене вашей камеры вы пробили-таки брешь. И каков итог?

Вы окажетесь в соседней камере...