ПОСЛЕСЛОВИЕ

«СТОН СТЕСНЕННОГО ДЫХАНЬЯ»

Куда летим все мы? Прочь от Солнца,

от солнц? Не падаем ли мы безостановочно?

И вниз — и назад себя, и в бок, и вперед себя

и во все стороны? И есть ли еще верх и низ?

И не блуждаем ли мы в бесконечном Ничто?

И не зевает ли нам в лицо пустота? Разве не

стало холоднее? Не наступает ли всякий миг

Ночь и все больше и больше Ночи? Разве не

приходится зажигать фонари среди бела дня?

И разве не слышим мы кирку гробокопателя,

хоронящего Бога?

Фридрих Ницше

В статье «Религия человекобожия в русской революции» С. Н. Булгаков писал: «Если

бы нужно было выразить духовную сущность нашей эпохи в художественном образе, в кар-

тине или в трагической мистерии, то эту картину или мистерию следовало бы назвать «Похо-

роны Бога», или самоубийство человечества. И в этих образах следовало бы со всей силой и

наглядностью показать, на что покушается человечество и что оно над собой делает. Как бы

ни размещались фигуры на этом фантастическом полотне, но одно несомненно, что общее

содержание его будет не идиллия или пастораль, изображающая триумф науки и знания, и не

мещанская комедия, в которой в конце концов все препятствия преодолеваются и дело кон-

чается веселой свадьбой жениха-человечества с невестой-государством или обществом буду-

щего, но серьезная, мучительная трагедия» (17, с. 112). Именно такая трагедия и показана в

повести-притче Андрея Платонова «Котлован», с той только разницей, что в ней, в отличие от

гипотетической картины С. Булгакова, речь идет о смерти уже другого Бога.

Вспомним фразы, которыми европейская цивилизация ознаменовывала смену моно-

систем: «Великий Пан умер!» — при наступлении эпохи христианства; «Бог мертв!» — при

ее завершении, — возгласы, разделенные многими веками. Однако спустя всего несколько

десятилетий после знаменитых слов Фридриха Ницше о гибели христианского Бога и менее

тринадцати лет с момента утверждения новой — так называемой социалистической — мо-

носистемы в масштабах огромного государства, замечательный писатель, прекрасно со-

знавая причины несостоятельности прежних претендентов на исключительное владение

Истиной, в знаменитой повести-притче говорит о смерти бога новой и, казалось бы, еще

слишком молодой религии. Не вызывает сомнений, что в «Котловане» речь идет далеко

не в первую очередь о строительстве или же коллективизации — перед нами грандиозная

картина похорон Бога. Лопата Чиклина, которой он роет могилу для Насти, — это все та же

«кирка гробокопателя».

О том, что эта картина имеет символическое содержание, пишет и сам автор в послес-

ловии, которое до издания сборника «Взыскание погибших» не включалось в основной текст

произведения. В этом послесловии, публицистическом по стилю, Платонов пытается несколь-

ко смягчить тягостное чувство, остающееся после прочтения повести-притчи. Возникающий

при этом диссонанс между очень мрачным финалом художественной части и относительно спокойным публицистическим уже давно ставит исследователей в затруднительное положе-

ние. Необходимо ли это послесловие печатать и дальнейшем? Мнения ученых по этому воп-

росу расходятся.

Как кажется авторам настоящей монографии, авторская воля должна быть законом для

публикации произведения, хотя не исключено, что причины, по которым Платонов сделал из-

вестную приписку, могут быть отнюдь не эстетического характера. В этой связи вспоминается

почти аналогичная история с исполнением гениальной Седьмой симфонии Сергея Прокофье-

ва. Несмотря на то, что применительно к музыке все словесные интерпретации являются до-

статочно условными, искусствоведы не без оснований говорят, что в этом итоговом произве-

дении смертельно больного композитора речь идет о его жизни, а финал симфонии — это уже

прямое прощание с жизнью. Как и последние страницы «Котлована», он производит весьма

удручающее впечатление. Почти в самом конце симфонии ритм, сравнимый одновременно и

с ходом часов, и с биением сердца, становится все более неровным; кажется, что слышно ды-

хание умирающего человека, прощающегося с тревожным и сумрачным миром. Последние,

горькие воспоминания — и все погружается во тьму и безмолвие. Наступает небытие.

Но, естественно, такое безрадостное окончание не могло удовлетворить отечествен-

ных идеологов. Даже в музыке финал должен был быть «светлым», как та жизнь, которая

грезилась доверчивым строителям социализма. Поэтому совершенно некстати вдруг опять

возникает одна из «задорных» тем первых частей симфонии — как убитый Мавром Петруш-

ка из балета Стравинского — Фокина вновь появляется уже живой, превращая тем самым

кукольную трагедию в очередной фарс. И до сих пор Седьмую симфонию можно услышать в

двух вариантах — музыковеды так и не могут решить, правомочно ли будет лишать произ-

ведение авторской «доработки», а установленную традицию исполнения не всегда бывает

легко нарушить.

Как бы то ни было, заметим, что в публицистическом фрагменте, завершающем «Котло-

ван», содержится признание, которое является ничуть не менее «контрреволюционным», чем

и сама повесть-притча: Платонов недвусмысленно соотносит смерть Насти с судьбой страны,

произнося слова, которые в ту эпоху были максимально еретическими: «Погибнет ли эсесер-

ша подобно Насте или вырастет в целого человека, в новое историческое общество?» — т.е. в

момент, когда в обществе была заметна очевидная эйфория в связи с избавлением от внешних

врагов, когда стремительными темпами развивалось производство, когда энтузиазм молоде-

жи достигал апогея, — в этот самый момент сомнения в жизнеспособности казалось бы все

победившего общества были кощунственны. Тем не менее, именно в этот момент Платонов

говорит о возможной смерти молодого, полного сил, и на вид здорового организма, причем

прозвучавший вопрос сложно считать очевидно риторическим — ответом на него является

сам «Котлован» со всей определенностью его пафоса, к тому же мрачные прогнозы автора

полностью подтвердились событиями последних лет.

Но не в этом пророческом прозрении, как казалось критикам, откликнувшимся на пер-

вую публикацию «Котлована» в нашей стране, основная заслуга Андрея Платонова — оно

является скорее следствием того миропонимания, которое одно только и может определить

путь выхода из глобального кризиса цивилизации. Это путь отказа от априорных форм, путь

сомнения, путь ревизии всех, выдаваемых за истинные, идей и концепций, насколько бы не

были они на первый взгляд симпатичными и привлекательными. Это путь поиска Истины

и смысла жизни. Не оказаться в итоге перед очередной разбитой иллюзией мы имеем шанс

только на этом пути. Если мы опять свернем с него в сторону, то тогда, говоря словами поэта,

нас по-прежнему будут ожидать только бедность и грязь, и жалкое довольство собою.

«СТОН СТЕСНЕННОГО ДЫХАНЬЯ»

Куда летим все мы? Прочь от Солнца,

от солнц? Не падаем ли мы безостановочно?

И вниз — и назад себя, и в бок, и вперед себя

и во все стороны? И есть ли еще верх и низ?

И не блуждаем ли мы в бесконечном Ничто?

И не зевает ли нам в лицо пустота? Разве не

стало холоднее? Не наступает ли всякий миг

Ночь и все больше и больше Ночи? Разве не

приходится зажигать фонари среди бела дня?

И разве не слышим мы кирку гробокопателя,

хоронящего Бога?

Фридрих Ницше

В статье «Религия человекобожия в русской революции» С. Н. Булгаков писал: «Если

бы нужно было выразить духовную сущность нашей эпохи в художественном образе, в кар-

тине или в трагической мистерии, то эту картину или мистерию следовало бы назвать «Похо-

роны Бога», или самоубийство человечества. И в этих образах следовало бы со всей силой и

наглядностью показать, на что покушается человечество и что оно над собой делает. Как бы

ни размещались фигуры на этом фантастическом полотне, но одно несомненно, что общее

содержание его будет не идиллия или пастораль, изображающая триумф науки и знания, и не

мещанская комедия, в которой в конце концов все препятствия преодолеваются и дело кон-

чается веселой свадьбой жениха-человечества с невестой-государством или обществом буду-

щего, но серьезная, мучительная трагедия» (17, с. 112). Именно такая трагедия и показана в

повести-притче Андрея Платонова «Котлован», с той только разницей, что в ней, в отличие от

гипотетической картины С. Булгакова, речь идет о смерти уже другого Бога.

Вспомним фразы, которыми европейская цивилизация ознаменовывала смену моно-

систем: «Великий Пан умер!» — при наступлении эпохи христианства; «Бог мертв!» — при

ее завершении, — возгласы, разделенные многими веками. Однако спустя всего несколько

десятилетий после знаменитых слов Фридриха Ницше о гибели христианского Бога и менее

тринадцати лет с момента утверждения новой — так называемой социалистической — мо-

носистемы в масштабах огромного государства, замечательный писатель, прекрасно со-

знавая причины несостоятельности прежних претендентов на исключительное владение

Истиной, в знаменитой повести-притче говорит о смерти бога новой и, казалось бы, еще

слишком молодой религии. Не вызывает сомнений, что в «Котловане» речь идет далеко

не в первую очередь о строительстве или же коллективизации — перед нами грандиозная

картина похорон Бога. Лопата Чиклина, которой он роет могилу для Насти, — это все та же

«кирка гробокопателя».

О том, что эта картина имеет символическое содержание, пишет и сам автор в послес-

ловии, которое до издания сборника «Взыскание погибших» не включалось в основной текст

произведения. В этом послесловии, публицистическом по стилю, Платонов пытается несколь-

ко смягчить тягостное чувство, остающееся после прочтения повести-притчи. Возникающий

при этом диссонанс между очень мрачным финалом художественной части и относительно спокойным публицистическим уже давно ставит исследователей в затруднительное положе-

ние. Необходимо ли это послесловие печатать и дальнейшем? Мнения ученых по этому воп-

росу расходятся.

Как кажется авторам настоящей монографии, авторская воля должна быть законом для

публикации произведения, хотя не исключено, что причины, по которым Платонов сделал из-

вестную приписку, могут быть отнюдь не эстетического характера. В этой связи вспоминается

почти аналогичная история с исполнением гениальной Седьмой симфонии Сергея Прокофье-

ва. Несмотря на то, что применительно к музыке все словесные интерпретации являются до-

статочно условными, искусствоведы не без оснований говорят, что в этом итоговом произве-

дении смертельно больного композитора речь идет о его жизни, а финал симфонии — это уже

прямое прощание с жизнью. Как и последние страницы «Котлована», он производит весьма

удручающее впечатление. Почти в самом конце симфонии ритм, сравнимый одновременно и

с ходом часов, и с биением сердца, становится все более неровным; кажется, что слышно ды-

хание умирающего человека, прощающегося с тревожным и сумрачным миром. Последние,

горькие воспоминания — и все погружается во тьму и безмолвие. Наступает небытие.

Но, естественно, такое безрадостное окончание не могло удовлетворить отечествен-

ных идеологов. Даже в музыке финал должен был быть «светлым», как та жизнь, которая

грезилась доверчивым строителям социализма. Поэтому совершенно некстати вдруг опять

возникает одна из «задорных» тем первых частей симфонии — как убитый Мавром Петруш-

ка из балета Стравинского — Фокина вновь появляется уже живой, превращая тем самым

кукольную трагедию в очередной фарс. И до сих пор Седьмую симфонию можно услышать в

двух вариантах — музыковеды так и не могут решить, правомочно ли будет лишать произ-

ведение авторской «доработки», а установленную традицию исполнения не всегда бывает

легко нарушить.

Как бы то ни было, заметим, что в публицистическом фрагменте, завершающем «Котло-

ван», содержится признание, которое является ничуть не менее «контрреволюционным», чем

и сама повесть-притча: Платонов недвусмысленно соотносит смерть Насти с судьбой страны,

произнося слова, которые в ту эпоху были максимально еретическими: «Погибнет ли эсесер-

ша подобно Насте или вырастет в целого человека, в новое историческое общество?» — т.е. в

момент, когда в обществе была заметна очевидная эйфория в связи с избавлением от внешних

врагов, когда стремительными темпами развивалось производство, когда энтузиазм молоде-

жи достигал апогея, — в этот самый момент сомнения в жизнеспособности казалось бы все

победившего общества были кощунственны. Тем не менее, именно в этот момент Платонов

говорит о возможной смерти молодого, полного сил, и на вид здорового организма, причем

прозвучавший вопрос сложно считать очевидно риторическим — ответом на него является

сам «Котлован» со всей определенностью его пафоса, к тому же мрачные прогнозы автора

полностью подтвердились событиями последних лет.

Но не в этом пророческом прозрении, как казалось критикам, откликнувшимся на пер-

вую публикацию «Котлована» в нашей стране, основная заслуга Андрея Платонова — оно

является скорее следствием того миропонимания, которое одно только и может определить

путь выхода из глобального кризиса цивилизации. Это путь отказа от априорных форм, путь

сомнения, путь ревизии всех, выдаваемых за истинные, идей и концепций, насколько бы не

были они на первый взгляд симпатичными и привлекательными. Это путь поиска Истины

и смысла жизни. Не оказаться в итоге перед очередной разбитой иллюзией мы имеем шанс

только на этом пути. Если мы опять свернем с него в сторону, то тогда, говоря словами поэта,

нас по-прежнему будут ожидать только бедность и грязь, и жалкое довольство собою.