Глава 11 «БЕСЦЕЛЬНЫЕ МУЧЕНИКИ»: ВОЩЕВ, ЖАЧЕВ, ЧИКЛИН, ПРУШЕВСКИЙ

К оглавлению 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15

Это типично «платоновские» фамилии, встающие в один ряд с аналогичными по струк-

туре именами из других произведений писателя: Жовов, Пиюся, Кузява, Федератовна. Фами-

лии Вощев, Чиклин, Жачев «построены по одной ритмической схеме: двусложные, с ударени-

ем на первом слоге — короткие, «рубленые», энергичные; настоящие фамилии пролетариев.

(Обязательность подобных ассоциаций хорошо чувствуют носители языка: не случайно вожди

Российской социально-демократической рабочей партии брали себе такие партийные псев-

донимы, как Ленин и Сталин)» (109, с. 154). Иная ритмическая схема использована Пла-

тоновым для образования фамилии «Прушевский» — она составлена по модели польских

фамилий типа Красовский, Кеслевский, Пшибышевский. Во всех четырех фамилиях героев

повести-притчи отсутствует сколько-нибудь значимая внутренняя форма, позволяющая со-

отнести образ персонажа с каким-либо определенным понятием, однако все они имеют до-

статочно богатые ассоциативные связи, выявлению которых немало страниц .посвятили Е. О. Толстая-Сегал, М. Геллер, А. Харитонов. При этом точные наблюдения соседствуют с очевид-

ными натяжками.

Так, в фамилии Вощев просматривается, по мнению исследователей, старославянское

«вотще» — слово, наводящее на мысль об обреченности исканий героем правды в окружа-

ющем его мире. Еще одно слово, близкое по звучанию фамилии героя, — «вообще». При-

менительно к тексту понимать его можно по-разному: и как указание на всеобщий характер

размышлений Вощева, и как то, что перед нами — «человек вообще», лишенный конкретных

культурных, родственных и социальных связей — употребляя новозаветную характеристику

Мелхиседека, — «без отца, без матери, без родословия». Вощев изъят из всех связей. Он не

имеет ничего, кроме жажды истины, только ей он служит.

По справедливому замечанию А. Харитонова, «имя Вощева как тема рассыпается в со-

тнях созвучий по всему тексту повести: персонаж, носящий эту фамилию, принимает в ее сю-

жетном действии все меньшее участие, отходит на второй план, а имя его отзывается в таких

постоянных мотивах, как вещь — существование — всеобщность — общий — возвраще-

ние — всеобъемлющий — вещественный — истощение» и т. д. (109, с. 154). Имя этого пер-

сонажа организует окружающий его контекст с самых первых строк «Котлована». Уже зачин

повести оказывается предельно насыщен указанного рода ассонансами: расчет, существова-

ние, вещи, мешок, вышел, воздух, лучше, будущее, предававшиеся забвенью своего несчас-

тья, глуше и легче, общее, ощущение ветра, вечер и т. п. «В конечном счете фамилия Вощева

становится фокусом, в котором сходятся основные тематические мотивы «Котлована»; уже в

этом смысле Вощев, вне зависимости от своей конкретной сюжетной роли, заявлен автором

как главный герой повести» (109, с. 154). Это очень смелое утверждение, по способу аргу-

ментации несколько напоминающее знаменитую лингвистическую концепцию Н. Я. Марра.

Однако стоит обратить внимание на два наблюдения, сделанные А. Харитоновым, с которыми

нельзя не согласиться: обилие в тексте шипящих звуков и сочетаний, а также то, что действи-

тельно платоновские тексты вызывают очень богатые ассоциации, нередко, вероятно, предус-

мотренные и самим автором.

В отношении фамилии «Чиклин» А. Харитонов совершенно, на наш взгляд, справедливо

замечает следующее: она, в первую очередь, обнаруживает родство со звукоподражательным

чикать — бить; чкать, чкнуть, прочкнуть — пробить (ср. Украинское «чикнути» — резануть,

ударить острым). Бить, разрезать — заложенный в фамилии лейтмотив характеристики зем-

лекопа Чиклина, который «всю жизнь либо бил балдой, либо рыл (т.е. разрезал землю) ло-

патой, а думать не успевал...» (109, с. 155). Однако то, что исследователь далее пишет об

имени героя, следует признать явно недостаточным. «Имя Никита в южнорусских диалектах

используется как обозначение «глупого бестолкового человека» (ср. пример: «Что ты си-

дишь, как никита в конопях?»). Таким образом, вторая часть приведенной выше авторской

характеристики героя — его «глупость», «неученость» подкреплена выбором личного имени.

Никита Чиклин — типичный платоновский дурак, «душевный бедняк», такой дорогой серд-

цу писателя» (109, с. 156). Позволим усомниться, что Чиклин, постоянно наносящий кому-

либо «карающие удары» и во всем следующий за «Генеральной линией», так уж «дорог сер-

дцу писателя». А в отношении имени «Никита» А. Харитонов допускает ту же ошибку, что и

при анализе имени «Елисей»: диалектное значение слова «навязывается» персонажу. Елисей

никакой не «льстец», а Никита Чиклин — совсем не «дурак». Говоря об имени «Никита»,

можно, скорее, вспомнить, что так звали отличающихся мощью и силой героев русского фоль-

клора — Никиту Кожемяку, Никитушку Ломова и проч. Именно их образы — ближайший

ассоциативный ряд к имени платоновского персонажа.

Фамилия «Жачев», безусловно, вызывает многочисленные ассоциации: здесь и жать, и

жадность, и жалость, и жар, и др. Однако все это не более чем ассоциации, и выстраивать на

их основе концепции довольно рискованно. Обнаруженное А.Харитоновым диалектное слово

«жачить» (много работать) не дает оснований считать инвалида каким-то особенным тружеником — как мы уже убедились, значение внутренней формы фамилии героя у Платонова

может быть прямо противоположно содержанию образа.

Если в фамилии «Жачев» звуковая оболочка слова создает образ малопривлекатель-

ного, энергичного, хамоватого человека, то фамилия «Прушевский», наоборот, говорит о

мягкости, интеллигентности ее обладателя. Отметим, что ритмическая организация фамилии

героя — амфибрахическая стопа — аналогична по структуре фамилии самого автора «Кот-

лована», бывшего, как известно, также инженером. О значении внутренней формы фамилии

«Прушевский» интересные мысли высказывает А. Харитонов, считающий, что «этимологи-

чески она связана с такими словами, prosryc — порошить, пылить; prosryna — пылинка, а

через них — с русскими пороша, порох, прах. В размышлениях Прушевского, в его характе-

ристике особенно настойчиво звучат мотивы мертвой природы и смерти (...). Все мечты его и

само возможное счастье связаны не с жизнью, а со смертью: «ему лучше было иметь друзей

мертвыми, чем живыми, чтобы затерять свои кости в общих костях и не оставить на дневной

поверхности земли ни памяти, ни свидетелей, — пусть будущее будет чуждым и пустым, а

прошлое покоится в могилах — в тесноте некогда обнимавшихся костей, в прахе сотлевших

любимых и забытых тел»» (мотив, «спрятанный в фамилии героя, назван здесь прямо») (109,

с. 163). Как не вспомнить при этом фрагмент известного проклятия: «ибо прах ты, и в прах

возвратишься!» Безусловно, идея конечности и бессмысленности бытия нашла отражение че-

рез ассоциативный ряд в фамилии инженера, однако не следует забывать, что из всех героев

«Котлована» именно у Прушевского судьба складывается более или менее благополучно —

он один обретает близкого человека, а вместе с ним — и надежду на новую жизнь. Так что

те выводы, к которым приходит А. Харитонов при анализе фамилии «Прушевский», кажутся

нам несколько односторонними, ибо внутренняя форма ее все же «заретуширована», и это не

дает нам права однозначно выстраивать концепцию «заживо мертвого» героя — и, тем более,

этому препятствует сам текст.

Итак, проанализировав антропонимическую систему «Котлована», можно сделать сле-

дующий вывод. Имена в повести-притче — это не просто элементы в структуре художествен-

ных образов, но один из способов введения автором в повествование (сознательно или неосоз-

нанно) фактов мировой культурной традиции, наполняющих произведение новым смыслом и

создающих как бы особое художественное пространство, которое в новом свете представляет

героев «Котлована», помогает разобраться в непростом вопросе об авторской оценке описы-

ваемого и в самой эпохе.

Размышляя о специфике творчества, П. Флоренский писал: «Художественные типы —

это глубокие обобщения действительности; хотя и подсознательные, но чрезвычайно общие и

чрезвычайно точные наведения. Художественный тип сгущает восприятие и потому правдивее

самой жизненной правды и реальнее самой действительности. Раз открытый, художественный

тип входит в наше сознание как новая категория мировосприятия и миропонимания» (106, с.

24). Заметим, что входит он, практически всегда имея имя.

В написанной за; несколько лет до создания «Котлована» монографии А. Ф. Лосева

«Философия имени» есть слова, которыми и хотелось бы закончить эту главу: «То, что имя

есть жизнь, что только в слове мы общаемся с людьми и природой, что только в имени обос-

нована вся глубочайшая природа социальности во всех бесконечных формах ее проявления,

это все отвергать — значит впадать не только в антисоциальное одиночество, но и вообще

в анти-человеческое, в анти-разумное одиночество, в сумасшествие. Человек, для которого

нет имени, для которого имя только пустой звук, а не сами предметы в их смысловой явлен-

ности, этот человек глух и нем, и живет он в глухо-немой действительности. Если слово не

действенно и имя не реально, не есть фактор самой действительности, наконец, не есть сама

социальная (в широчайшем смысле этого понятия) действительность, тогда существует толь-

ко тьма и безумие, и копошатся в этой тьме только такие же темные и безумные, глухо-немые

чудовища» (53, с. 14).