Глава 6 «ОБРАЗЦОВЫЙ ЭЛЕМЕНТ АКТИВИСТА»: КОЗЛОВ

К оглавлению 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15

В образной системе «Котлована» Козлов занимает особое место. Участвуя всего в не-

скольких эпизодах, он успевает пройти целый путь от простого землекопа, находящегося в

некоторой конфронтации с окружающими, до чиновника, «овладевшего знанием культурных

богатств человечества», и впоследствии «назначенного» артелью для похода в деревню, где

его и поджидает смерть.

Как известно, «при правке машинописи автор сделал характеристику Козлова более

емкой и разносторонней. Платонов уменьшил количество многократных прежде вариаций

на тему сексуальной извращенности персонажа. Вместо них введены несколько оценочных

штрихов, которые относятся к области его «социально-политических» нравов» (109, с. 157).

Однако при этой правке (не учтенной редакторами общеизвестного текста «Котлована») не

появляются ни имя, ни отчество героя, а также, хоть и ретушируется, но не уходит совсем

«сексуальная» тема. Именно по поводу последнего аспекта хотелось бы привести достаточно

интересное наблюдение А. Харитонова:

«Фамилия Козлов, как кажется на первый взгляд, не более чем «отчество от нецер-

ковного мужского личного имени Козёл». Однако при сопоставлении ее с другой «звериной»

фамилией «Котлована» — Медведев, — с которой она образует ближайшую семантическую

пару, в ней раскрывается еще один смысловой аспект. Этимология фамилии Медведев явным

образом подкреплена на сюжетном уровне (молотобоец назван Медведевым потому, что он и

есть медведь), и в параллель ей вспоминается арготическое значение слова козел — половой

извращенец, онанист, или пассивный педераст, которое так же, как медвежья природа Мед-

ведева, перекликается с постоянными мотивами характеристики героя. Козлов «незаметно

гладит за пазухой свою глухую ветхую грудь», а ночью «любит сам себя» под одеялом. Не случайно, как любой «козел», он самая презренная личность в коллективе; а потому Вощев,

придя в артель и стремясь к полнейшему самоуничтожению, подгребает себе из котла ложкой

ту пищу, на которую падают крошки изо рта Козлова» (109,с.157).

Это очень интересная, хотя и несколько произвольная интерпретация.

Даже неспециалисту в ономастике ясно, что «нецерковное имя» Козел — окказиона-

лизм, который просто абсурдно рассматривать как элемент, что-либо дающий для понимания

«Котлована». Естественно, такое имя не встречается даже в достаточно солидных справочни-

ках. Далее. В том самом издании, на которое ссылается А. Харитонов, (Словарь тюремно-ла-

герно-блатного жаргона, М., 1992), приведено семь значений слова «козёл»: «I. Пассивный

гомосексуалист. 2. Заключенный, добровольно сотрудничающий с администрацией ИТУ. 3.

Доносчик, осведомитель. 4. Преследуемый, презираемый заключенный. 5. Тяжкое оскорбле-

ние у блатных. 6. Сапог. 7. Велосипед» (95, с. 108). Однако ни одно из них, как видно, не несет

значений «половой извращенец, онанист», а поводов считать Козлова «пассивным гомосек-

суалистом» не дает сам текст повести-притчи. Таким образом, подобное «прочтение» имени

не является принципиальным для понимания образа Козлова.

Стоит напомнить А. Харитонову, что едва ли не последним крупным сексологом, считав-

шим мастурбацию «извращением», был писавший в конце XIX столетия Рихард Крафт-Эбинг,

искренне полагавший, к примеру, что самоубийство молодого человека, подверженного она-

низму и не сумевшего избавиться от рокового к нему влечения, — нормальный и логичный

поступок, естественная расплата за тяжкий порок (47, с. 192-194).

С точки зрения сексологии XX века назвать Козлова извращением нельзя. Так что хоте-

лось бы предостеречь любителей красивых интерпретаций от создания «мнимых сущностей»

и призвать к корректному обращению с источниками.

Итак, что же в действительности может означать фамилия героя? Попытаемся ответить

на этот вопрос.

Уже сама звуковая оболочка фамилии героя вызывает не особо приятные ассоциации;

кажется, что в персонаже сокрыто некое недоброе начало: Ко-ЗЛО-в.

Фамилия эта достаточно известна в русской культуре: вспомним хотя бы популярного

поэта (персонаж «Котлована» также «пишет» стихи) или философа-идеалиста А. А. Козлова,

теоретика «панпсихизма», повлиявшего, в частности, на Н. Бердяева и Н. Лосского). Но, ко-

нечно, в первую очередь нас интересует слово, от которого образована фамилия героя: козел

(но не имя, а наименование животного).

Козел в античности был символом распутства (111, с. 300); мифологические представ-

ления о козле подчеркивают прежде всего его исключительную сексуальность (в сниженном

виде — похотливость) и плодовитость (57, т. 1, с. 663).

Козлов в «Котловане» — один из самых «сексуальных» героев. В первых частях повес-

ти-притчи неоднократно возникает тема «любви к самому себе», в то же время подчеркива-

ются анимальные черты в облике персонажа:

— Козлов, ты скот! — определил Сафронов. — На что тебе пролетариат в доме, когда

ты одним своим телом радуешься?

— Пускай радуюсь! — ответил Козлов. — А кто меня любил хоть раз? Терпи, гово-

рят, пока старик капитализм помрет, теперь он кончился, а я опять живу один под одея-

лом, и мне ведь грустно! Козлов сел в обнаженный грунт и дотронулся руками к костяному

своему лицу!

Далее Козлов, уже ушедший с котлована, «ликвидирует как чувство свою любовь к одной

средней даме». Но происходит это не потому, что женщины героя не интересуют Характерна

его приговорка, в окончательной редакции звучащая так: «Где вы теперь, ничтожная фашист-

ка!» — или: «Прекрасны вы, как Ленина завет!». Он просто пока не может найти «женщину

более благородного (!), активного типа».

«Вместе с тем (...) в мифах и особенно в восходящих к ним традиционных представлени-

ях фигурируют бесполезность и ненужность козла (ср. выражения: «как от козла — ни шерс-

ти, ни молока», «козла доить» и др.), некая его сомнительность, нечистота, несакральность»

(57, т. 1, с. 663).

В «Котловане» тема «бесполезности» Козлова раскрыта в двух аспектах. Поначалу

Платонов не без сочувствия говорит об «усталости», «изношенности» героя, не поспеваю-

щего за «темпом труда», а потому не особо нужного в работе.

После полудня Козлов уже не мог надышаться — он старался вдыхать серьезно и глу-

боко, но воздух не проникал, как прежде, вплоть до живота, а действовал лишь поверхностно.

(...) — Козлов опять ослаб! — сказал Чиклину Сафронов. — Не переживет он социализ-

ма — какой-то функции в нем не хватает!

— Козлов!— крикнул ему Сафронов. — Тебе опять неможется ?

— Опять, — ответил Козлов своим бледным голосом ребенка.

— Козлов, ложись вниз лицом, отдышься! — сказал Чиклин. — Кашляет, вздыхает,

молчит, горюет — так могилы роют, а не дома.

Однако вторая — «руководящая» — жизнь Козлова уже не только «бесполезна»: она

приобретает черты вредоносности, о чем Платонов пишет с нескрываемым сарказмом: Каж-

дый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и, запомнив формулировки, лозунги,

стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и

прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную обще-

ственную силу, — и там Козлов пугал и так уже напуганных служащих своей научностью,

кругозором и подкованностью. Козлов «бесполезен» для общества как паразит, получающий

не вполне законную пенсию и ничего не приносящий стране, но он еще и вымогатель, превос-

ходящий по размаху самого Жачева:

Зайдя однажды в кооператив, он подозвал к себе, не трогаясь с места, заведующего и

сказал ему:

— Ну хорошо, ну прекрасно, но у вас кооператив, как говорится, рочдэльского вида, а не

советского! Значит, вы не столб со столбовой дороги в социализм?!

— Я вас не сознаю, гражданин, — скромно ответил заведующий.

— Так, значит, опять: просил он, пассивный, не счастья у неба, а хлеба насущного, чер-

ного хлеба! Ну хорошо, ну прекрасно! — сказал Козлов и вышел в полном оскорблении, а

через одну декаду стал председателем лавкома этого кооператива.

С темой «несакральности» козла связана и знаменитая притча об овнах и козлищах:

«Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все; святые Ангелы с ним: тогда

сядет на престол славы Своей; и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других,

как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по

левую. (...) Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: «идите от меня, проклятые, в огонь

вечный, уготованный диаволу и ангелам его. Ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и

вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и

в темнице, и не посетили Меня», Тогда и они скажут Ему в ответ: «Господи! когда мы видели

Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не

послужили Тебе?» Тогда скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так как вы не сделали этого

одному из сих меньших, то не сделали мне». И пойдут сии в муку вечную, праведники в жизнь

вечную» (Мф, 25, 31-33, 41-46).

В «Котловане» Козлов постоянно кого-то обижает: жалуется Пашкину на «странника»

Вощева, а получив неутешительное «заключение», хочет уйти внутрь города, чтобы писать

там опорочивающие заявления и налаживать различные конфликты с целью организацион-

ных достижений. Прушевскому Козлов пытается наябедничать на проявивших о нем заботу

товарищей. Самого Прушевского, обретшего успокоение среди артельщиков, бесцеремонно

выгоняет; угрожает «заявлением» Сафронову и т.д., иначе говоря, делает все, чтобы обрести «муку вечную». (При этом не будем забывать, что агрессивность — это характерный признак

козла как биологической особи; он никому не дает прохода, не прощает обидчику, в особен-

ности, если речь идет о многочисленных «женах» козла. Этот факт также был неоднократно

обыгран литераторами. Вспомним, к примеру, знаменитую элегию Андре Шенье в переводе А.

С. Пушкина «Супруг блудливых коз...»).

«Козел для отпущения» — еще один важный мифический сюжет, связанный с интере-

сующим нас животным.

«В великий день праздника, в день очищения, у евреев совершался следующий особен-

ный обряд: приводили двух козлов поставляли их перед Господом; затем бросали жребий, ко-

торый из козлов должен быть принесен в жертву и который должен быть отпущен в пустыню.

Первого из них закалывали и приносили в жертву за грех, а на голову второго первосвящен-

ник, вышедши из Святая Святых, возлагал свои руки, исповедал над ним грехи всего народа

и изгонял в пустыню: «И понесет козел на себе, говорится в книге Левит, все беззакония их

в землю непроходимую и пустит он козла в пустыню» (XVI, 22)» (11, с. 402.) Отсюда и идет

известное в русском языке выражение «козел отпущения», которое стало идиомой, характе-

ризующей человека, на которого возлагается ответственность за все.

Мотив жертвоприношения заметен и в фольклорных источниках. «В сказке об Аленушке

и братце Иванушке, обнаруживающей несомненные связи с ритуалом, подчеркивается мотив

замышляемого убийства обращенного в козла Иванушки; при этом убийство изображается

как некоторое жертвоприношение» («огни горят горючие, котлы кипят кипучие, хотят козла

заре-зати...»), ср. также выражения «забивать козла», «драть козу», «драть как Сидорову

козу») (57, т. 1, с. 663-664).

В мировой литературе не редкость сопоставление кого-либо из персонажей с жертвен-

ным животным. Вспомним несколько характерных примеров. Первый — знаменитый роман

Ф. Сологуба «Мелкий бес», один из героев которого постоянно сравнивается с предметом

древних приношений: «В передней послышался блеющий, словно бараний голос (...) Вошел с

радостным громким смехом Павел Васильевич Володин, молодой человек, весь, и лицом и ух-

ватками, удивительно похожий на барашка: волосы, как у барашка, курчавые, глаза выпуклые

и тупые, — все, как у веселого барашка, — глупый молодой человек» (96, с. 28).

В финале романа Володин видится безумному Передонову воплощением всех зол: «Одно

представление настойчиво повторялось — о Володине как о враге». Путь избавления от зла

для Ардальона Борисовича — в ритуальном убийстве. «Передонов быстро выхватил нож,

бросился на Володина и резанул его по горлу. Кровь хлынула ручьем. Передонов испугался.

Нож выпал из его рук. Володин все блеял и старался схватиться руками за горло. Видно было,

что он смертельно испуган, слабеет и не доносит рук до горла. Вдруг он помертвел и повалился

на Передонова. Прерывистый раздался визг, — точно он захлебнулся, — и стих». Здесь даже

сам способ убийства сродни тому, как убивают баранов. Не случайно прибежавшая на шум

Клавдия оценивает случившееся глаголом, более применимым к животному, нежели человеку:

«Батюшки, зарезали! — завопила она». (96, с. 216-218). По словам зарубежного исследова-

теля, «в «Мелком бесе» Передонову удается расстроить маскарад с помощью учиненного им

пожара. Затем он подменяет публичное культовое убийство убийством частным, происходя-

щим вне социума. Передоновский всепоглощающий страх природы и дионисийских мистерий

заставляет его увидеть в своем двойнике Володине барана, которого он и убивает, перерезав

ему горло. Так же как Дионис в «Вакханках» делает Пенфея жертвой ритуального убийства,

Передонов в приступе параноидального гнева из-за того, что ему не удалось навязать городу

свой взгляд на мир, превращает в жертву своего двойника, причем действует в полном со-

ответствии с языческими понятиями. И выбор жертвы, и способ убийства заимствованы из

античных языческих традиций» (89, с. 18).

Платонов, в отличие от Сологуба, жертвенную тему не акцентирует, но она, безусловно,

в повести-притче присутствует и соотносится не только с внутренней формой фамилии персо-

нажа, но прослеживается и на сюжетном уровне.

Второй пример не менее известен, указанная же мифологема в нем предстает в еще бо-

лее определенном виде. Речь идет о «Повелителе мух» Уильяма Голдинга. Уже в самом начале

повести-притчи (также «классического» образца жанра!) вводится один их главных героев —

очень толстый мальчик, прозвище которого мы вскоре узнаем — Хрюша (хрестоматийный

пример виктимного типа). Понятно, почему первое животное, убиваемое ребятами — свинья:

«— А я ей горло перерезал. — Джек сказал это гордо, но все-таки передернулся». Вско-

ре воспоминание об убийстве становится ритуальным действом: «Близнецы, со своей вечной

обоеликой улыбкой, вскочили и стали плясать один вокруг другого. И вот плясали уже все, все

визжали в подражание издыхающей свинье, кричали:

— По черепушке ее!

— По пятачку!

Морис с визгом вбежал в центр круга, изображая свинью; охотники, продолжая кру-

жить, изображали убийство. Они танцевали, они пели:

— Бей свинью! Глотку режь! Добивай!» (22, с. 74).

А некоторое время спустя само действо приводит к ритуальному убийству. В дикой оргии,

под крики «Зверя бей! Глотку режь! Выпусти кровь!» — гибнет один из мальчиков, Саймон,

которого растерзывают превратившиеся в животных дети: «Слов не было, и не было других

движений — только рвущие когти и зубы».

Однако квинтэссенцией разыгравшейся на острове драмы стало сознательное убийство

Хрюши как элемента, нарушающего установившиеся племенные отношения, при которых

доминируют инстинкты и сила. Хрюша гибнет в момент выступления с «просветительской»

речью, причем в самом акте убийства соединяются два библейских мотива: побитие камнями

согрешивших и отторжение нечистого животного. «Камень прошелся по Хрюше с головы до

колен; рог разлетелся на тысячу белых осколков и перестал существовать. Хрюша без слова,

без звука полетел боком с обрыва, переворачиваясь на лету. Камень дважды подпрыгнул и

скрылся в лесу. Хрюша пролетел сорок футов и упал спиной на ту самую красную, квадратную

глыбу в море. Голова раскроилась, и содержимое вывалилось и стало красным. Руки и ноги

Хрюши немного подергались, как у свиньи, когда ее только убьют. Потом море снова медлен-

но, тяжко вздохнуло, вскипело над глыбой белой розовой пеной; а когда оно снова отхлынуло,

Хрюши уже не было» (22, с.151-152).

Убивать Хрюшу просто как человека для мальчиков, организованных в соответствии

с архаичными законами, смысла не имело. Однако в его лице сводили счеты с целым ком-

плексом идей, среди которых разум, справедливость, благородство — т. е. та порожденная

цивилизацией система ценностей, которая несла угрозу самой форме племенного бытия. К

моменту убийства сознание героев уже не воспринимало доводы разума — прорыв коллек-

тивного бессознательного подавлял основу человеческого существования — способность

логически осмыслять происходящее. Поэтому с их точки зрения Хрюша — грешное (не

признающее их норм жизни), «нечистое» (пытающееся замутить кристально ясную картину

мира) существо, достойное смерти. Как убитая свинья утоляет голод, так убийство Хрюши

«очищает» подсознание ребят от метастазов сомнения. Теперь уже никто не мешает полно-

му господству Беел-Зебула.

В «Котловане» Козлов и Сафронов гибнут также не из-за своих личностных особен-

ностей. Они выступают «козлами отпущения», в которых их «смертному вредителю» ви-

дится средоточие всех бед, постигших деревню. Поэтому их убийство — это не сведение

личных счетов, а акция борьбы с идеей, представляемой посланниками из города, а сами

«посланники» становятся ритуальной жертвой, без идеи которой немыслима ни одна рели-

гиозная структура.

Идея жертвы была очень популярна и в кругу людей, исповедовавших социалистичес-

кое мировоззрение. Это нашло многочисленные отклики в русской культуре конца XIX века.

Священной жертвой осознает себя Павел Власов, герой знаменитого горьковского романа,

структурировавшего новые принципы жизни на основе христианских архетипов, которыми,

кстати, изобиловали самые разные жанры революционного творчества. Вспомнить хотя бы

одну из самых популярных в те годы песен «Похоронный марш», где тема жертвы возникает

уже в первой строке:

Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу,

Вы отдали все, что могли, для него,

За честь его, жизнь и свободу!

Далее следует характерный для того времени (конец XIX столетия) прием: «родными»

для христианского сознания образами говорится о современности:

А деспот пирует в роскошном дворце,

Тревогу вином заливая,

Но грозные буквы давно на стене

Уж чертит рука роковая!

(67, т. 2, с. 423)

«Расшифровка» этих строк, казалось бы, предельно проста. Враждебные пролетариа-

ту классы сравниваются с Валтасаром, осквернившим на своем пиру похищенные из Иеру-

салимского храма священные сосуды. Но в то же время теоретиками социализма создается

мощная идейная база для разрушения существующего порядка, каковое, кстати, и произошло

в XX веке.

Но, конечно, эта песня представляет классический архетип, облеченный в художествен-

ную форму, воздействие которого не связано впрямую с возможностями его «расшифровки»,

перевода на язык понятий. Архетип, в первую очередь, организует бессознательные струк-

туры нашей психики, формируя зачастую такие представления о мире, которые невозможно

«пронять» никаким «умом».

Интересно, что архетип «пира Валтасара» можно найти и в «Котловане». Козлов и Саф-

ронов — жертвы, павшие в борьбе с «кулаком». Их убийца — «деспот», «кулачество» — не

желая отдавать скот в колхоз, устраивает жуткий «пир». Однако в самой деревне, где проис-

ходит кровавое пиршество, чертятся «буквы», несущие смертный приговор «враждебному

классу»: в избе-читальне молодые женщины под руководством активиста выписывают поня-

тия идеологии нового мира, на основании которой кулачество будет уничтожено (Валтасар

убит), а деревня полностью реорганизована (Вавилон захвачен персами):

Женщины и девушки прилежно прилегли к полу и начали настойчиво рисовать буквы,

пользуясь карябающей штукатуркой. (...)

— Пишите далее понятия на «б». Говори, Макаровна! Макаровна приподнялась и с до-

верчивостью перед наукой заговорила:

— Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка,

браво-браво-ленинцы! (...)

— Бюрократизм забыла, — определил активист. — Ну, пишите. Однако вернемся к

понятию, значение которого для понимания идейно-образной системы «Котлована» трудно

переоценить. Интересно заметить, что экзегеты Библии очень своеобразно интерпретируют

эпизод с «козлом отпущения»: «Значение этого величественного (?!) обряда очевидно: он

прообразовал собою вольную смерть Богочеловека за грехи всего рода человеческого и при-

обретенную нами через Его страдания и смерть благодать для победы над грехом и смертию»

(11, с. 402).

Это очень вольное толкование (как, впрочем, и все, пытающиеся объединить в единое

целое Ветхий и Новый заветы), однако оно имеет любопытную параллель. По христианским представлениям Бог-отец посылает своего сына для спасения человечества на смерть, а в

«Котловане» «новый царь» — пролетариат — отправляет Козлова и Сафронова в ближнюю

деревню, чтобы бедняк не остался при социализме круглой сиротой. Иначе говоря, спасать

крестьян должен как бы их новый отец — «передовой класс». Однако исход обеих ситуа-

ций — евангельской и происходящей в «Котловане», — одинаков: и там, и там — жертвен-

ная смерть. Для крестьян Козлов и Сафронов оказываются подлинными «козлами отпуще-

ния» за все преступления новой власти против деревни. Они гибнут. Но вот что интересно.

Если в новозаветном варианте происходит телесное воскресение, то в произведении Плато-

нова — духовные качества убитых переходят к одному из персонажей, Чиклину. Здесь можно

говорить о своеобразной «реинкарнации». Характерно, что смерть героев не вызывает у их

товарищей чувства горя. Чиклин, к примеру, спокойно засмотрелся в их молчаливые лица, а

затем просто лег спать между ними, потому что мертвые — тоже люди.

Проснувшись, Чиклин равнодушно утешал умерших своими словами.

— Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь как ты;

стану умнеть, начну выступать с точкой зрения, увижу всю твою тенденцию, ты вполне мо-

жешь не существовать... (...)

— А ты, Козлов, тоже не заботься жить. Я сам себя забуду, но тебя начну иметь посто-

янно. Всю твою погибшую жизнь, все твои задачи спрячу в себя и не брошу их никуда, так что

ты считай себя живым. Буду день и ночь активным, всю организационность на заметку возьму,

на пенсию стану, лежи спокойно, товарищ Козлов!

«Побеседовав» таким образом с мертвецами, Чиклин встает уже человеком, имеющим

определенные черты умерших. И первое, где это проявляется, — в языке. Чиклин не возра-

жал, пока мужик снимал с погибших одежду и носил их поочередно в голом состоянии окунать

в пруд, а потом, вытерев насухо овчинной шерстью, снова одел и положил оба тела на стол.

— Ну, прекрасно, — сказал тогда Чиклин. — А кто ж их убил? Как видим, к нему пере-

шло выражение Козлова, а с ним частично и система ценностей убитого. Вскоре после «пере-

селения душ» с Чиклиным беседует Вощев:

— Ты сегодня, Чиклин, не спи, а то я чего-то боюсь.

— Не бойся. Ты скажи, кто тебе страшен — я его убью.

— Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Я и сам не знаю что. Мне

все кажется, что вдалеке есть что-то особенное или роскошный несбыточный предмет, и я

печально живу.

— А мы его добудем. Ты, Вощев, как говорится, не горюй.

— Когда, товарищ Чиклин?

—А ты считай, что уж добыли: видишь, нам все теперь стало ничто.

Сравним эти слова с мечтой Козлова о жизни в будущем «хотя бы маленьким остатком

сердца». К этой идее нас отсылает и любимое «дочиновничье» выражение Козлова «как го-

ворится».

Переходит к Чиклину и «революционная скупость» погибшего товарища, и уважение к

«уму». А «твердая линия», которой придерживался Сафронов, трансформировалась в неуем-

ную агрессию героя (здесь можно вспомнить также и агрессивность Козлова, и задиристость

козла): почти в каждом эпизоде, в котором участвует Чиклин, он либо «делает удар», либо

совершает иные, отнюдь не мирные поступки, находясь при этом в полном соответствии с

«Генеральной линией».

И последнее замечание. Несмотря на то, что платоновские персонажи не особо пере-

живают смерть товарищей (исключая, пожалуй, Настю, беспокоящуюся, правда, больше о

своих гробах, которые у нее отобрали для погребения убитых, да и она впоследствии приветс-

твует «Ленина, Козлова и Сафронова» как живых), сам автор повествует о случившемся не

без некоторой грусти, по крайней мере, без малейшего намека на иронию, неотделимую от

изображения как Сафронова, так и Козлова. Ибо смерть — это трагедия, как трагично и все происходящее в художественном мире «Котлована». Жертвоприношение не приносит желае-

мого результата, а вскоре жертвой становится и сам жрец. В «Котловане» гибнут представи-

тели всех сторон, как в реальности гибло в пустыне от голода и жажды несчастное животное,

«обремененное» чужими грехами. Не из-за этого ли жизненного абсурда, запечатленного в

«величественном обряде», такое недоуменно-щемящее чувство вызывает картина английс-

кого художника-прерафаэлита Вильяма Хольмана Ханта «Козел отпущения», единственный

персонаж которой мучительно умирает в грязи Мертвого моря, окруженный истлевшими ске-

летами и черепами предшествующих жертв?