Предисловие «БРЕДУЩИЙ СТРАННИК ПРОТИВ ВЕТРА»

К оглавлению 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15

«И поскольку благосклонности, аплодисментов большинства удостаива-

ется все то, что публика тотчас может признать и одобрить, то есть то, что по-

рождено конформизмом, я с беспокойством спрашиваю себя: что если в слав-

ном ныне Советском Союзе прозябает неведомый толпе какой-нибудь Бодлер,

какой-нибудь Ките, или какой-нибудь Рембо, и он, этот избранник, не может

заставить услышать себя. Но именно он, единственный из всех, мне важен и

интересен, ибо отверженные сначала — Рембо, Китсы, Бодлеры, Стендали

даже — завтра станут великими».

Андре Жид. «Возвращение из СССР». (1936 г.)

«Среду профессиональных литераторов избегает. Непрочные и не очень

дружественные отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем

не менее среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер.

Леонид Леонов и Борис Пильняк охотно ставят его наравне с собой, а Вс. Ива-

нов даже объявляет его лучшим современным мастером прозы».

Из характеристики Андрея Платонова,

написанной сотрудником секретно-политического отдела ОГПУ.

Незадолго до своей смерти, беседуя с корреспондентом, Виктор Шкловский сказал:

«Платонов — огромный писатель, которого не замечали, — только потому, что он не поме-

щался в ящиках, по которым раскладывали литературу» (2, с. 183)*.

В общем-то, только писателем Андрея Платонова назвать нельзя. По словам Н. В. Кор-

ниенко, автор «Котлована» — «художник уникальной биографии. Мелиоратор, работник

Наркомата земледелия, инженер «Гипропровода», инженер-конструктор Наркомата тяжелой

промышленности, изобретатель, ученый-мыслитель. Он оставил нам социально-экономичес-

кие расчеты хода и результатов индустриализации и коллективизации, технические записки и

чертежи, философские и научные трактаты. В этих материалах — контуры первоначальных

замыслов, первотолчки, своеобразные прототипы его произведений; это и этапы его биогра-

фии, его личностная эволюция. Без нее, без этой фактической биографии, не описать путь

Платонова-романиста» (44, с.8). Добавим: не только романиста, но и драматурга, публицис-

та, беллетриста и философа. Многие из тех, кто писал о Платонове, отмечали, что едва ли

не главная особенность его творческого облика — универсальность мышления, разнооб-

разие интересов и путей их реализации. Именно это помогло писателю выжить в тяжелые

годы всеобщей травли. И именно поэтому так трудно исследовать его произведения, обладая

Неутомимому искателю Истины —

Магнитову, товарищу и гуру,

авторы посвящают эту книгу

лишь гуманитарным образованием и не имея представления о тех сферах, в которых хорошо

разбирался создатель «Котлована». Таким образом, авторы настоящей монографии сознают

изначальную ограниченность своего подхода, хотя и подчеркивают, что это признание — не

дань своеобразному филологическому этикету, о котором не без иронии писал Ролан Барт (6,

с. 80-82), но понимание того, что они имеют дело с писателем, который, действительно, не

укладывается ни в какие традиционные рамки.

Как известно, в истории культуры есть личности, отношение к которым со стороны по-

читателей их творчества выходит за пределы исследовательского интереса, привязанности

или любви, но приобретает черты своеобразного культового служения. Можно сказать, что

существуют многочисленные квазирелигиозные организации, имеющие свои сакральные тек-

сты, созданные кумирами — Пушкиным, Блоком, Набоковым и др.

Существует и своя апологетическая и экзегетическая литература: статьи, в которых мо-

жет анализироваться всего одна строка, или книги, которые могут иметь предметом исследо-

вания лишь одно стихотворение (вспомним, к примеру, известную монографию академика М.

П. Алексеева о пушкинском «Я памятник воздвиг себе нерукотворный»). Общее, что объеди-

няет зачастую незнакомых людей в подобную «секту», — это отношение к своему кумиру не

просто как к человеку, а, скорее, как к полубогу. Сакральный статус обретают не только лич-

ность художника и его произведения, но и все, имеющее к ним хоть какое-либо отношение.

Давно стало штампом популярное когда-то сочетание «поэт-пророк», но именно в нем

наиболее очевидно своеобразное «закрепление» особенного — надчеловеческого — поло-

жения художника. Ведь пророк не просто говорит о будущем, что-либо предсказывая. Он об-

щается с Богом, поэтому только человеком его уже назвать нельзя. Так как, согласно биб-

лейским представлениям, произносимое пророком — это речь самого Бога, переданная через

особого избранника, то и отношение к его словам будет уже иное, нежели просто как к субъ-

ективному мнению — но как к сакральной истине, где принципиальное значение имеет каж-

дая буква и даже иногда то, как она изображена.

В этих наивных (а зачастую мотивированных идеологически) представлениях есть свой

смысл. Немало написано о муках, испытываемых писателями при создании подлинных шедев-

ров. Причина мучений понятна, ибо перед настоящим художником слова не просто стоит зада-

ча самовыражения, но сотворение целого космоса, существующего по своим законам. В этом

писатель действительно уподобляется демиургу, а читатели вступают с ним и его созданиями

в достаточно сложные отношения — от поклонения до богоборчества. При этом любой, даже

самый незначительный элемент такого космоса может служить ключом к пониманию его уст-

ройства и своеобразия.

Однако никто не станет спорить с тем, что все эти миры, порожденные волей и вообра-

жением поэтов (в широком смысле слова), — неравноценны. В иные достаточно зайти всего

лишь раз и, оказавшись в окружении плакатов или сменивших наряды золушек и принцев,

окунувшись в сумбурный мир, созданный каким-нибудь учеником чародея, никогда туда уже

не возвращаться. Из других миров не хочется уходить — возникает желание найти по ним

«путеводитель» и узнать о них побольше.

Можно сказать, что история литературы формирует, помимо всего прочего, своеобраз-

ный пантеон богов, официальная иерархия внутри которого, правда, часто не соответствует

читательским пристрастиям. Все мы прекрасно помним, как, например, совсем недавно в ис-

тории советской литературы наиболее почитаемыми признавались М. Горький, А. Фадеев, Н.

Островский, В. Маяковский, Вс. Вишневский и проч., в то время, свои симпатии читатели

отдавали М. Булгакову, И. Бабелю, А. Платонову, О. Мандельштаму, В. Пикулю и др., — в

связи с тем, что помимо чисто эстетического обаяния, в созданных ими мирах была не только

правда о той сложной эпохе, в которую им пришлось жить и творить, но постигались и глу-

бинные процессы бытия. Мы не хотим здесь давать оценки тем или иным авторам, либо вы-

страивать какую-либо иерархию. Нам важно отметить, что официальное отторжение многих произведений и их создателей, а соответственно, — как реакция — возникшее еще в мрач-

ные годы запретов и репрессий своеобразное сектантское движение вокруг «еретических»

фигур, ориентирующееся, в основном, на «предание» и имеющее в виде «священных текс-

тов» «апокрифические» (т. е. выпущенные без текстологической подготовки) самиздатовские

списки, наряду с очевидными достижениями, создало на сегодняшний день немало проблем.

В их числе — распространенность в отношении «опальных» авторов явно мифологических

представлений и функционирование в культурной жизни их произведений нередко в очевидно

«неканонических» формах*.

Отсутствие достоверной информации о непризнанных или полупризнанных писателях

порождало многочисленные слухи и легенды, укоренившиеся в обывательском сознании.

Очень прискорбно, но до сих пор даже в гуманитарных институтах говорится об Андрее Пла-

тонове-дворнике, а понять, как возник прочно вошедший в массовое сознание вариант «Кот-

лована», не могут даже специалисты.

По счастью, в последние годы ситуация начала меняться. В Москве, Санкт-Петербурге

и Воронеже выпущены (хотя и мизерным тиражом) сборники, в которых опубликованы вос-

поминания о Платонове, материалы к его биографии, работы ученых самых разных направле-

ний и школ. Немалое место в исследованиях занимают и текстологические изыскания. Поч-

ти полное же отсутствие изданий произведений Платонова с учетом новейших достижений и

разбросанность многих его ранее не известных текстов по малотиражным сборникам создает

предпосылки для очередного всплеска интереса к создателю «Ноева ковчега»: еще Ю. М.

Лотман замечал, что труднодоступные произведения читаются с большим рвением, нежели

поставленная на полку книга, создающая иллюзию некой освоенности материала**.

В отношении творчества Платонова мнения читателей почти всегда полярны. Согласно

большинству отзывов, Платонов — писатель очень трудный и читать «Котлован» или «Че-

венгур» крайне тяжело. Действительно, для любителей скольжения по строкам чтение плато-

новских текстов — испытание нелегкое. Быстро «Котлован» осилить если и можно, то только

игнорируя богатейшие смыслы, открывающиеся при размышлении над сочетанием всего-на-

всего двух-трех слов, фразой или предложением. Подобные раздумья у истинных поклонни-

ков таланта Платонова, понимающих его подлинный рейтинг, могут материализоваться на

нескольких страницах и стать предметом целой статьи. Как правило, закончив работу и пере-

читав платоновский текст, исследователь неожиданно обнаруживает, что осталось еще очень

много им не сказанного, ибо сотворенное Платоновым, развивая наше сравнение, — имеет

исключительное положение в пантеоне художественных вселенных, созданных кумирами XX

столетия. И снова в итоге появляется желание обращаться к уже, казалось бы осмысленным

фрагментам удивительного автора. Таким образом, альтернативную точку зрения на творчес-

тво писателя можно выразить, перефразировав известные слова Гете: «Платонов и несть ему

конца».

Непрекращающийся процесс постижения жизни активизирует обращение к творчеству

Платонова исследователей из самых разных стран (и это несмотря на огромные трудности,

связанные с переводом его произведений на иностранные языки)***. Однако метод, который

предпочитают многие критики, можно было бы назвать дедуктивным: от постулирования кон-

цепций к поиску цитат, которыми эти концепции подтверждаются (особенно это заметно в

статьях социологического толка, появившихся вскоре после публикации у нас в стране ранее

запрещенных произведений писателя). И лишь некоторые прибегают к индуктивному методу:

от тщательного анализа — к обобщению, выявлению авторской позиции, а затем уже к фор-

мулированию идей. И первое, что отличает подобных исследователей — это понимание того,

что художественный мир Андрея Платонова принципиально отличен от тех, которые создали

его современники: Шолохов, Бабель, Зощенко, Фадеев и др. И дело здесь не в том, что кто-то

писал лучше, а кто-то — хуже, один, допустим, в коллективизации увидел нечто такое, с чем

не согласился другой. Речь идет о том, что Платонов явился основоположником, творцом и

завершителем целого художественного метода, предполагающего свои каноны изображения

человека и окружающего его мира. Действительность в произведениях писателя не «отража-

ется», но «переводится» на свой язык, в особые формы, теряя многие признаки реальности и

обретая при этом новые свойства, принципиально невозможные в предметно-бытовом мире.

Именно поэтому в отношении героев Платонова абсолютно недопустимы характеристики,

подобные тем, которые дает, например, В.Чалмаев: «Все делается этими людьми, верными

своей идее жизни, неискушенными, наивными и порой жестокими как дети, с редкой кате-

горичностью, максимализмом решений, с четко заявленной потребностью резкого волевого

изменения всего мироздания... Нарочито-конфузный язык Платонова помогает раскрыть эту

трагедию волюнтаризма, мук неведения» (113, с. 354).

Оставим на совести В.Чалмаева «нарочито-конфузный» (?) язык. Отметим лишь то, что

он ничему не «помогает». Язык у Платонова создает Инверсии, канцеляризмы и прочее —

это не средства, к которым прибегает автор для лучшего раскрытия идеи. Это плоть и кровь

платоновского мира, без которых рушится вся его художественная система. Попробуем «пе-

ревести» .любую сцену «Котлована» на язык причинно-следственных реальных отношений.

Ситуация моментально превращается в гиперболизированный, несуразный шарж. Предста-

вим, например, героя, которому от скуки захотелось умереть, и он преспокойно это делает,

сам себе остановив сердце. Абсурдно? Вне платоновского мира — да. В художественной сис-

теме «Котлована» — это необыкновенный по силе воздействия трагический эпизод, повест-

вующий о глубинных онтологических процессах.

Еще в 1920 году, на заре своей творческой деятельности, на вопрос анкеты Первого Все-

российского съезда пролетарских писателей; «Каким литературным направлениям вы сочувс-

твуете или принадлежите?» — Платонов ответил: «Никаким, имею свое». Действительно,

употребляя выражение Дж. Лаури-Воль-пи, можно сказать, что Платонов — писатель, не

имеющий «параллели» среди современных ему прозаиков. Поэтому было бы большой ошиб-

кой подходить к платоновским героям как к обычным литературным персонажам, ибо они, эти

герои, — из принципиально иного мира, — «постороннего пространства», по словами писа-

теля, — существующие по особым законам, отличающимся во многом от человеческих, но все

же затрагивающим самую суть бытия, как бы освобожденного от всего суетного и мирского.

Нельзя не согласиться с М. Немцовым, заметившим, что герои Платонова — «существа из

какой-то иной, параллельной Вселенной, обученные русскому языку, — поражают одновре-

менно своей очевидной невозможностью и неоспоримой правдой» (62, с. 173). Только учи-

тывая эти особенности платоновского космоса (которые, конечно, еще требуют дальнейшего

изучения) и можно с полным основанием высказывать свои суждения о творчестве замеча-

тельного писателя.

Во многих произведениях Андрея Платонова встречаются понятия, бывшие расхожими

в эпоху 20-30-х годов, но существенно в его художественном мире трансформировавшиеся.

Это такие словесные формулы, как «генеральная линия», «кулак», «середняк», «буржуй»,

«бюрократ» и другие. Для лучшего понимания соотнесенности реальных событий и их отра-

жения в художественном мире «Котлована» остановимся на некоторых из них подробнее, так как, к примеру, платоновский «буржуй» — это совсем не то же самое, что «буржуй» у Блока

или Маяковского, и далеко не всегда имеет очевидное, казалось бы, отношение к буржуазии

как к классу.

Понятие «генеральная линия» — одно из ключевых как в «Котловане», так и в реаль-

ной жизни «страны героев». В 1929 году в приветствии ЦК ВКП(б) товарищу Сталину в день

его 50-летия можно было прочитать следующее: «Сегодняшний день еще теснее сплотит

миллионную партию вокруг Центрального Комитета, сплотит многомиллионные массы про-

летариата вокруг ленинской генеральной линии, за которую ты боролся, борешься и которой

ты отдаешь все свои силы, энергию, знания» (8, т. 1, с. 14). «Генеральная линия» — удач-

ное клише, обозначавшее спускаемый «сверху» несложный комплекс идеологических схем

и способствовавшее формированию целой системы сакральных ценностей у малообразован-

ных масс, в первую очередь у тех, кто шел в партию. «Так же как и в начале 1920-х годов,

вступление в партию было основным способом подняться по социальной лестнице. Вот не-

которые параметры набирающей силу развивающейся партии: большой процент молодежи

(85 % коммунистов моложе 40 лет), недостаток политического опыта (лишь 2 % секретарей

парторганизаций вступили в партию до революции), низкий образовательный уровень (толь-

ко 1% окончил высшие учебные заведения). Низкий политический уровень — подавляющее

большинство членов партии в отличие от «старых» большевиков никогда не читало классиков

марксизма (в лучшем случае они знакомились с популярными теоретическими работами вро-

де «Азбуки коммунизма» Бухарина или «Основ ленинизма» Сталина) — значительно облег-

чал идеологическую обработку первичных организаций райкомами и обкомами. Стенограммы

обычных партсобраний, сохранившиеся в Смоленском партархиве, говорят о том, что в 20-е

годы рядовой коммунист не имел никакого представления о сути идеологических разногла-

сий в партии. Отклики споров, сотрясающих руководящие круги, доходили до партячеек в ис-

каженном, намеренно упрощенном виде, через двойной фильтр курсов политграмоты и при-

сланных сверху «инструкторов». Так, судя по стенограммам, спор между Сталиным и Троцким

сводился к тому, что первый хотел строить социализм в СССР, а второй не хотел. Когда в 1930

г. секретаря партячейки попросили дать определение «правой позиции» Бухарина, он дал сле-

дующий ответ, удивительный по своему невежеству и наивности: «Правый уклонизм — это

уклон вправо, левый уклонизм — это уклон влево, а сама партия прокладывает дорогу между

ними». Сила сталинской позиции была в идентифицировании ее с «центризмом», исходящим

от ЦК, крайней простоте и невероятном схематизме, что делало ее доступной большинству не-

посвященных партийцев. Любой политический спор сводился к борьбе «генеральной линии»

центра, рупором которой был ЦК, с разными уклонами. Коммунистам постоянно напомина-

ли об угрозе капиталистического окружения и, следовательно об опасности для советской

власти любого конфликта в руководстве партии, вызванного политическими спорами. Пар-

тии следовало сплотиться вокруг «генеральной линии», которая определялась не в результа-

те дискуссий, а Центральным Комитетом, единственным гарантом единства партии... Девять

лет большевистской власти не притупили остроты внутреннего и внешнего противостояния.

Борьба против внутренних и внешних врагов партии и государства всегда оставалась насущ-

ной задачей коммунистов, а политическим спорам отводилось очень незначительное место.

Дискуссия всегда «навязывалась», к ней «принуждали» оппозиция и какие-нибудь уклонис-

ты. Рассмотреть какой-либо политический вопрос означало прежде всего навесить ярлык на

оппонента (в 30-е годы на врага). Если спора нельзя было избежать, он тщательно готовился

и планировался. Всякое новое направление или изменение линии партии еще до обсуждения

в ячейках объяснялось и комментировалось «инструкторами» и «пропагандистами», которые

на предварительных собраниях или курсах политграмоты разъясняли, кто прав, кто виноват»

(18, с. 179-180). Как видим, все это очень напоминает способ мышления и поведения пла-

тоновских активистов, Козловых, Пашкиных и Сафро-новых, верных «генеральной линии»,

направление которой, заметим, менялось с потрясающей быстротой. В художественном мире «Котлована» понятие «генеральная линия» не включает в себя никаких конкретных докумен-

тов, хотя многие идеи эпохи и их формальное выражение в повести присутствуют в особом,

по-платоновски трансформированном виде: сохраняя некоторые стилевые особенности ори-

гиналов, они переводятся на язык «голых сущностей», представляющих сложные взаимоот-

ношения власти и народа (иногда в весьма пародийном виде). В связи с последним сообра-

жением нам кажется необходимым ввести такое понятие, как «Система», которым мы будем

именовать аппарат управления, существовавший в СССР, и его художественное отражение в

«Котловане».

Среди основных слагаемых «генеральной линии» особую неприязнь у Платонова вызы-

вало такое качество, которое можно бы назвать эмблематизмом, становившимся в те годы уза-

коненной формой мышления, что, конечно, не могло не найти отражения в «Котловане». Уже

первые страницы повести очерчивают конфликт между героем, задумывающимся о смысле

жизни, и безликими представителями завкома — конфликт не только «производственный»,

но, в первую очередь, идеологический. Платонов со всей определенностью показывает не-

совместимость поиска Истины с тем типом мышления, который демонстрируют уволившие

Вощева бюрократы. Надо заметить, что в том, как писатель об этом рассказывает, присутс-

твует несомненное воздействие русской литературы, представители которой неоднократно

иронически описывали механизмы эмблематичного мышления. В связи с важностью рассмат-

риваемого вопроса для художественного мира «Котлована», приведем фрагмент из романа

Федора Сологуба «Мелкий бес», в котором эмблематизм мышления показан в образцовом,

«классическом» виде.

«Когда Передонов вернулся домой, он застал Варвару в гостиной с книгой в руках, что

бывало редко. Варвара читала поварскую книгу, — единственную, которую она иногда откры-

вала. Книга была старая, трепаная, в черном переплете. Черный переплет бросился в глаза

Передонову и привел его в уныние.

— Что ты читаешь, Варвара? — сердито спросил он.

— Что? Известно что, поварскую книгу, — отвечала Варвара. — Мне пустяков некогда

читать.

— Зачем поварская книга? — с ужасом спросил Передонов.

— Как зачем? Кушанье буду готовить тебе же, ты все привередничаешь, — объяснила

Варвара, усмехаючись горделиво и самодовольно.

— По черной книге я не стану, есть! — решительно заявил Передонов, быстро выхватил

из рук Варвары книгу и унес ее в спальню.

«Черная книга! Да еще по ней обеды готовить! — думал он со страхом. — Того только

недоставало, чтобы его открыто пытались извести чернокнижием! Необходимо уничтожить

эту страшную книгу», — думал он, не обращая внимания на дребезжащее Варварино ворча-

ние» (96, с. 81).

Следующее понятие, которое в художественном мире «Котлована» играет немалую

роль, — «кулак». По словам А.Солженицына, в конце 20-х годов «раздувание хлесткого тер-

мина «кулак» шло неудержимо, и к 1930 году так звали уже всех крепких крестьян — крепких

в хозяйстве, крепких в труде и даже просто в своих убеждениях. Кличку «кулак» использовали

для того, чтобы размозжить в крестьянстве крепость. Вспомним, очнемся: лишь двенадцать

лет прошло с великого Декрета о земле — того самого, без которого крестьянство не пошло

бы за большевиками и Октябрьская революция бы не победила. Земля была роздана по едо-

кам, равно. Всего лишь девять лет, как мужики вернулись из Красной Армии и накинулись на

свою завоеванную землю. И вдруг — кулаки, бедняки. Откуда это? Иногда — от неравенс-

тва инвентаря, иногда — от счастливого или несчастливого состава семьи. Но не больше ли

всего — от трудолюбия и упорства? И вот теперь-то этих мужиков, чей хлеб Россия и ела в

1928 году, бросились искоренять свои местные неудачники и приезжие городские люди. Как,

озверев, потеряв людские понятия, набранные за тысячелетия, — лучших хлеборобов стали схватывать вместе с семьями и безо всякого имущества, голыми выбрасывать в северное без-

людье, в тундру и тайгу» (8, т.1, с. 258).

Путешествуя в конце 20-х годов по Советской России, Платонов прекрасно понимал

истинное значение происходящих в деревне процессов, наслушавшись из первых уст историй,

подобных той, которую рассказывает героиня документальной повести В.Гроссмана «Все те-

чет» Анна Сергеевна Михалева:

«Раскулачивание началось в двадцать девятом годе, в конце года, а главный разворот

стал в феврале и марте тридцатого.

Вот вспомнила: прежде чем арестовывать, на них обложение сделали. Они раз выплати-

ли, вытянули, во второй раз продавали, кто что мог, — только бы выплатить. Им казалось —

если выплатят, государство их помилует. Некоторые скотину резали, самогон из зерна гна-

ли — пили, ели, все равно, говорили, жизнь пропала.

Может быть, в других областях по-иному было, а в нашей именно так шло. Начали арес-

товывать только глав семейств. Большинство взяли таких, кто при Деникине служил в казачь-

их частях. Аресты одно ГПУ делало, тут актив не участвовал. Первый набор весь расстреляли,

никто не остался в живых. А тех, что арестовали в конце декабря, продержали в тюрьмах два-

три месяца и послали на спецпереселение. А когда отцов арестовывали, семей не трогали,

только делали опись хозяйства, и семья уже не считалась владеющей, а принимала хозяйство

на сохранение.

Область спускала план — цифру кулаков в районы, районы делили свою цифру сельсо-

ветам, а сельсоветы уже списки людей составляли. Вот по этим спискам и брали. А кто состав-

лял? Тройки. Мутные люди определяли, кому жить, кому смерть. Ну и ясно — тут уж всего

было — и взятки, и из-за бабы, и за старую обиду, и получалось иногда — беднота попадала

в кулаки, а кто побогаче, откупался.

А теперь я вижу, не в том беда, что, случалось, списки составляли жулье. Честных в ак-

тиве больше было, чем жулья, а злодейство от тех и других было одинаковое. Главное, что все

эти списки злодейские, несправедливые были, а уж кого в них вставить — не все ли равно. И

Иван невинный, и Петр невинный. Кто эту цифру дал на всю Россию? Кто этот план дал на все

крестьянство? Кто подписал?

Отцы сидят, а в начале тридцатого года семьи стали забирать. Тут уж одного ГПУ не хва-

тило, актив мобилизовали, все свои же люди знакомые, но они какие-то обалделые стали, как

околдованные, пушками грозятся, детей кулацкими выродками называют, кровососы, кричат,

а кровососах со страху в самих ни кровинки не осталось, белые, как бумага. А глаза у актива,

как у котов, стеклянные. И ведь в большинстве свои же. Правда: околдованные — так себя

уговорили, что касаться ничего не могут, — и полотенце поганое, и за стол паразитский не ся-

дут, и ребенок кулацкий омерзительный, и девушка хуже воши. И смотрят они на раскулачи-

ваемых, как на скотину, на свиней, и все в кулаках отвратительное — и личность, и души в них

нет, и воняет от кулаков, и все они венерические, а главное — враги народа и эксплуатируют

чужим трудом. А беднота, да комсомол, и милиция — это все Чапаевы, одни герои, а посмот-

реть на этот актив: люди как люди, и сопливые среди них есть, и подлецов хватает...

А в райцентре нехватка тюрем. Да и какая в райцентре тюрьма — каталажка. А тут ведь

сила — из каждой деревни народная колонна. Кино, театр, клубы, школы под арестантов пош-

ли. Но держали людей недолго. Погнали на вокзал, а там на запасных путях эшелоны ждали,

порожняк товарный. Гнали под охраной — милиция, ГПУ — как убийц: дедушки да бабушки,

бабы да дети, отцов-то нет, их еще зимой забрали. А люди шепчут: «Кулачье гонят», словно

на волков. И кричали им некоторые: «Вы проклятые», а они уж не плачут, каменные стали...»

(8, т. 1, с.248-250).

М. Пришвин в 1931 году делает следующую запись: «Ритм жизни (радость зачатия бу-

дущего и др.) сохранился теперь только в природе: ведь грач чувствует себя как грач, и корова

знает, что она корова, а человек — нет, он расчленен, и человек-кулак или человек-пролета-

рий — разные существа» (8, т.2, с. 265).

В «Котловане», как известно, практически нет однозначных оценок. Жизнь, как ее по-

нимал Платонов, оказывалась, далека от каких бы то ни было схем — как от официальных,

так и от эмоционально окрашенных рассказов участников процесса «раскулачивания», хотя

эпизоды, в которых описывается разрушение деревни и создание «Колхоза имени Генераль-

ной линии», в числе наиболее трагических во всей повести. Не отразить какую-либо «тен-

денцию», но докопаться до Истины — вот какова была задача Андрея Платонова. По словам

современного исследователя, «документы свидетельствуют, что «Чевенгуру», «Котловану»,

«Ювенильному морю» предшествовал кропотливый жесткий анализ культурных, нравствен-

ных исторических последствий социально-экономических преобразований деревни» (45, с.

131). В дневнике писателя можно найти следующие слова, достаточно красноречиво свиде-

тельствующие о том, насколько далека была позиция Платонова от каких-либо схем: «Со-

ставлялись сводки, по которым видно, что обобществлению не подлежит только воробей».

«Раскулачили за то, что проживает девой» (72, с. 7-8).

В платоновском либретто так и не снятого кинофильма «Машинист» ситуация в деревне

представлена не просто как социальная катастрофа, но как стихийное бедствие, затронувшее

все мироздание и нарушившее естественные законы:

«Деревенская площадь. На ней собралась стая грачей. Стая поднялась и улетела.

Плетень. На плетне воробьи. Они также поднимаются и улетают вдаль — за колхозную

деревню.

Колея дороги на выезде из деревни. По этой колее ползет длинная череда тараканов,

покидающих колхоз».

Неудивительно при таком всеобщем бегстве, что даже «петух взлетает и летит как фор-

менная птица», а Активисту остается только глядеть на него в бинокль. Деревня вымирает.

«Активист входит в избу. Внутренность избы — голая и чистая, как больница. На лавках

лежат женщина, мальчик и крестьянин: все вниз лицом и совершенно неподвижны. На сте-

не — обычные часы с маятником и гирями. Маятник не качается, часы стоят. Активист глядит

на часы. Пускает их в ход, покачнув маятник своей рукой. Маятник, сделав несколько ходов,

вновь останавливается» (2, с.235). Действительно, время для деревни в те годы остановилось

надолго. В гораздо более жутком виде картина ее гибели изображена в «Котловане».

Отметим, что обе даты, стоящие под повестью, связаны именно с событиями в де-

ревне, точнее, с вмешательством в ее жизнь: «декабрь 1929 — апрель 1930». По словам

М.Золотоно-сова, они «весьма недвусмысленно указывают на те исторические события, ко-

торые обрамляют действие повести. Декабрь 1929 года — начало «развернутого наступления

на кулака», выступление Сталина на конференции аграрников-марксистов, которое похоро-

нило всякое инакомыслие в области сельскохозяйственной и экономической науки. Апрель

1930 года — появление в «Правде» лицемерной статьи Сталина «Ответ товарищам колхоз-

никам»» (35, с. 270).

Ответ товарища Платонова устроителям и апологетам идеологии «победившего социа-

лизма» поражает своей смелостью: это целый ряд произведений, часть из которых при жиз-

ни автора так и не была опубликована, другая же часть стала причиной громких скандалов.

Оголтелая травля писателя после публикации «Впрок» и «Усомнившегося Макара» возник-

ла не на пустом месте — помимо очевидно критического пафоса этих произведений, в них

присутствовало пародийное «пересоздание» многих совершенно конкретных высказываний

«классиков» марксизма, что не могло не быть замечено — вероятно, акцентировать на этом

внимание просто не решились. Аллюзиями ко вполне конкретным идеям и документам прони-

зан так и не опубликованный при жизни автора «Котлован».

Герои Платонова часто используют в своей речи слова, которые широко употреблялись

в те годы, хорошо известны сейчас и, казалось бы, комментария не требуют. Однако ошиб-

ки, совершаемые некоторыми исследователями, требуют некоторых уточнений. Приведем

пример. В статье «...Минуту молчания» Вл. Гусев, цитируя реплику из «Котлована»: «Тебе, бюрократ, рабочий человек одним пальцем должен приказывать, а ты гордишься», говорит

о платоновском бюрократе как об образе живом и мертвом одновременно, сопоставляя этот

тип с персонажами «Сокровенного человека» и «Города Градова» (25, с. 164). Сам ход мыс-

ли, направленный на выяснение типологически общих черт образов из разных произведений

писателя сомнений не вызывает. Однако обращение к тексту позволяет прийти к совершен-

но иным выводам. Во-первых, адресатом данного обращения является «пищевой служащий»

пивной, т.е. герой, вовсе не имеющий отношения к бюрократии как социальному элементу.

Никакой негативной оценки Платонов данному образу не дает: «Пищевой берег свои силы

от служебного износа для личной жизни и не вступал в разногласия». Он выполняет свои

функции, имея вполне естественное желание нерабочее время оставить для личной жизни.

Однако, отказываясь подавать пиво после закрытия пивной, пищевой служащий навлекает на

себя недовольство рабочих, и последние для выражения этого недовольства прибегают к сло-

ву «бюрократ». Действительно, и самому Платонову, и реальным труженикам тех лет немало

пришлось вытерпеть от все более набиравшей силу бюрократии.

Посетивший в середине 30-х годов СССР Андре Жид писал: «Бюрократия, значительно

усилившаяся к концу нэпа, вмешивается в дела колхозов и совхозов... Есть мнение, что жер-

твой этой бюрократии, созданной сначала для управления, а потом и для угнетения, стал Ста-

лин. Нет ничего более трудного, чем лишить синекуры бездарных бездельников. Уже в 1929

году Орджоникидзе ужасало это «громадное количество дармоедов», которые ничего не хотят

знать о настоящем социализме и работают только для того, чтобы помешать его развитию и

успеху. «Людей, с которыми не знают, что делать, и которые никому не нужны, назначают в

ревизионные комиссии», — говорил он. Но чем никчемнее эти люди, тем более Сталин может

рассчитывать на их рабскую преданность, потому что привилегированное положение — им

как подарок. Само собой разумеется, что именно они горячо одобряют режим. Служа интере-

сам Сталина, они одновременно служат своим собственным интересам» (27, с. 127). Эта лич-

ностная заинтересованность бюрократии к концу 20-х годов не была уже ни для кого секретом,

отсюда и употребление рабочими слова «бюрократ» в негативном значении: строгое выполне-

ние инструкций исключало «душевный смысл», а без него герои Платонова счастливыми себя

не чувствуют. Однако тот факт, что рабочие, роющие котлован, безропотно выносят попреки

товарища Пашкина — настоящего бюрократа — заставляет нас по-иному взглянуть на вза-

имоотношение бюрократии и трудящихся в художественном мире «Котлована». Обращенная

к пищевому служащему реплика рабочих воспроизводит социальную модель, в соответствии

с которой пролетариат является избранным, привилегированным классом (т.е. рабочий имеет

право подчинять своим интересам — и личным в том числе — представителя другого класса,

в то время как трудятся они оба). Теоретическое обоснование эта идея получила в работах В.

И. Ленина, в которых неоднократно проводится мысль: «Нравственно — то, что революци-

онно, то, что служит интересам рабочего класса» (49, с. 38). Не отсюда ли полное неуважение

к труду крестьян, которое демонстрируют многие герои повести? Как бы то ни было, слово

«бюрократ» в художественном мире «Котлована» служит не только для обозначения предста-

вителей социальной прослойки, но и как очевидно негативная оценка чуждых героям явлений,

основанных не на понимании жизни, а на соблюдении формальностей, «буквы закона». Пла-

тонов прекрасно видел опасность подобного взгляда на мир, поэтому в «Котловане» можно

увидеть своеобразный «антибюрократический бунт», в результате которого гибнут почти все

«бюрократы»: Козлов, активист и, вероятно, убьет товарища Пашкина неистовый Жачев. Но

об этом, как и о словах «буржуй» и о некоторых других, мы более подробно поговорим ниже.

Пока же остановимся на двух понятиях, которые неоднократно встречаются непосредственно

в нашей монографии и требуют комментария. Их определение мы возьмем из главы «Кризис

моносознания и логика распада моносистем», входящей в книгу известного специалиста в об-

ласти методологии С. Н. Магнитова «Конец Библейской эпохи».

«Моносознание — форма мышления, т. е. сознания (движения знания), основывающе-

еся на принципе единственности, принятом или навязываемом априорно как единственном из возможных принципов... Моносознание, как это ни странно, проистекает из дуализма — из

понимания мира как двух противоборствующих сил, одна из которых маркируется как истин-

ная, несущая правду, свет, а другая — воплощение злого начала. Эта логика сохраняется

даже тогда, когда сталкиваются две моносистемы, несущие противоположные по содержанию

«добро» и «свет»...

Моносистема — в соответствии со значениями слова — моно и система — есть лю-

бой орган, организация, конгломерат с соотнесенными частями, представляющие одно или

основывающиеся на одном начале, одном принципе, и провозглашающие либо уникальность,

единственность своего основоположения, либо единственность своей цели, либо единствен-

ность себя. В любом случае и система, и ее деятельность, и цели, и мотивы сводятся в одно — в

то, что является единственным истинным либо по откровению богов, либо по логике истории,

либо по требованию нации и т.п.»

Одним из главных вопросов, звучащих в «Котловане», — является вопрос, который в

наиболее лаконичной форме был задан евангельским Пилатом Иисусу: «Что есть истина?»

Как известно, ответом последнего явилось молчание. Но вряд ли можно найти другой вопрос,

который бы так волновал человечество на протяжении всей его истории. Как писал Альбер

Камю в эссе «Миф о Сизифе», «спросив себя, а как можно судить, какой вопрос более на-

стоятелен, чем другие, я отвечу: тот, который обязывает к действию. Мне неведомы случаи,

когда люди шли на смерть ради онтологического доказательства. Галилей, обладавший весьма

значительной научной истиной, легче легкого отрекся от нее, как только над его жизнью на-

висла угроза. В известном смысле он поступил правильно. Истина его не стоила того, чтобы

сгореть за нее на костре. Вращается ли Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли — все

это глубоко безразлично. Сказать по правде вопрос этот просто-напросто никчемный. Зато я

вижу, как много людей умирает, придя к убеждению, что жизнь не стоит труда быть прожи-

той. Я вижу других людей, которые парадоксальным образом умирают, за идеи или иллюзии,

придававшие смысл их жизни (то, что называют смыслом жизни, есть одновременно вели-

колепный смысл смерти). Следовательно, я прихожу к заключению, что смысл жизни и есть

неотложнейший из вопросов» (38, с. 31).

Неотложнейшим из вопросов он был и для Андрея Платонова, который, несмотря на

очевидную опасность критической позиции без устали ставил в своих произведениях вопросы

онтологического характера. Конечно, ничего, кроме раздражения, в ответ он не слышал —

публично хвалить опального автора было рискованно, хотя негласный авторитет Платонова

среди знакомых с его творчеством писателей был достаточно велик. Например, именно в его

квартире, приезжая в Москву, останавливался М.Шолохов, а незадолго до самоубийства сде-

лал попытку проститься уже с вдовой писателя (а вероятно и покаяться) А. Фадеев, сыграв-

ший не особо симпатичную роль в биографии Платонова.

С вопросом о смысле жизни связан и другой — об оптимальных формах организации

жизни. Мечтания об идеальном мироустройстве, как известно, всегда проистекали из очевид-

ных противоречий реальности, и как правило, наиболее красочными утопические картины бы-

вали в периоды максимального расцвета моносистем. Формироваться они могли как на основе

представлений о том, какова будет жизнь, обещанная идеологами моносознания (коммунизм,

Царство Божие, нирвана и проч.), так и по принципу отталкивания, как реакция на очевидную

невозможность моносистемы выражать интересы не одного, а многого.

Андрей Платонов одним из первых среди писателей (да, пожалуй, и среди мыслителей)

увидел очевидную бесперспективность претензий существующих моносистем на истинность

и исключительность: ни одна из них не могла удовлетворить стремления человека к полноте

бытия, вследствие своей изначальной методологической ограниченности. Писатель не рисует

в «Котловане» альтернативных картин идеального мироустройства, однако настолько ярко

показывает противоречия внутри современных ему моносистем, что, по известному выраже-

нию И. Бродского, при возможности трансформировать психическую энергию в физическую, «первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миро-

порядок и объявить новое время».

Любая моносистема всем вписанным в нее членам предлагает (точнее — навязывает)

свои представления о мире, счастье, смысле и цели жизни. Однако, несмотря ни на проле-

тарское происхождение, ни на очевидное приятие идеи коммунизма (как всегда в своем, пла-

тоновском, варианте) автор «Котлована» не только заметил разницу между декларациями

идеологов и реальными тенденциями эпохи, но и усомнился в главном — в возможности до-

стижения всеобщей гармонии в системе, основанной на принципе превалирования классовых

интересов. К сожалению, участь самого Андрея Платонова и его произведений демонстрирует

классический пример пагубного воздействия моносистемы на творческую личность: писатель

многократно подвергался травле, в конце 30-х годов у него репрессировали сына, многое из

того, что Платонов писал, было опубликовано только спустя десятилетия после его смерти, а

кое-что из его наследия оказалось попросту утраченным. Так что не стоит забывать, что судьба

Андрея Платонова глубоко трагична, трагизмом пронизаны и его лучшие создания. Сумрач-

ный мир «Котлована» как нельзя лучше характеризует взгляд писателя на мир, в котором

оказались изгнанными Правда, Истина и Разум.

В одном из стихотворений еще в начале 20-х годов Платонов говорит о направлении

пути, на котором только и можно найти Истину. Это — интеллект, мышление — в противовес

бездумной вере, априорному принятию постулатов моносистемы:

Я вижу землю без любви,

Тяжелой думой нагруженную.

Гранитный шар земной мне душу раздавил

И высек мысль, сопротивленьем раскаленную.

В работе есть исход душе,

И мысль есть поцелуй вселенной,

Трава течет в тиши ржаных межей,

И облака вскипают белой пеной.

Ты — мысль! Бредущий странник против ветра.

И посох твой о путь не прогремит,

Ты слышишь ночь и песнь великого рассвета

И видишь высоту, где сила буйная звездою шелестит.

«Мысль, сопротивленьем раскаленная» — это можно сказать практически обо всех ос-

новных произведениях Платонова 20-30-х годов, в которых отразилось его беспокойство о

судьбе за то «нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошло-

го, но и будущего». В «Котловане» необходимость осмысления, в первую очередь, действи-

тельности заявлена уже с первых страниц: «Без думы люди действуют бессмысленно», — эти

слова Вощева безусловно являются выражением и авторской позиции.

Время написания настоящей монографии — начало 90-х годов — во многом близко по

содержанию тому типу скептического сознания, который нашел отражение в «Котловане».

Ни один из существовавших тогда и сейчас претендентов на Истину не выдерживает испыта-

ния временем: либо он разрушает жизнь, либо жизнь губит его. Из идейного кризиса выход

один — осмыслить прошлое и «выдумать» тот смысл, ради которого стоит существовать. И

здесь главное — не совершить уже бывших ошибок, не увлечься красивыми иллюзиями, со-

здаваемыми той или иной моносистемой. Пожалуй, именно в этом — в освобождении от фан-

томов — Платонов может помочь как никто другой. Однако сказанное не означает, что пи-

сатель представляет интерес исключительно как мыслитель. Не будем забывать, что Андрей Платонов — это яркий и самобытный художник, который и сейчас, несмотря на трудный (и до

сих пор не оконченный) путь вхождения его творчества в отечественную и зарубежную куль-

турную жизнь, на сложность переводов его произведений на иностранные языки, — один из

самых почитаемых и изучаемых авторов, сумевший, по словам С. Залыгина, и после классики

XIX века снова удивить мир, «вздрогнуть и даже растеряться перед лицом все той же русской

литературы, настоятельную необходимость в которой испытывает человек любой националь-

ности, если только он стремится к пониманию человечества» (3, с. 3).