Глава 1 «ВЫСШАЯ ФОРМА ЭКОНОМИИ»

ПРОБЛЕМА ЖАНРА

А когда Иисус остался один, его спутники и

Двенадцать спросили, почему он учит в притчах.

Он ответил: «Тайна Божьего Царства открыта

вам, а посторонним все дается в притчах».

Евангелие в изложении Марка*

«Котлован», согласно авторскому определению, является повестью. Однако констата-

цией этого факта ограничиться нельзя хотя бы из-за того, что произведение Платонова не

соответствует многим принципиальным чертам повести как устоявшегося жанра с определен-

ной структурой, например, следующим: ««Типичной», «чистой» формой повести являются

произведения биографического характера, художественные хроники: дилогия С. Т. Аксакова,

трилогия Л. Н. Толстого, «Пошехонская старина» М. Е. Салтыкова-Щедрина, тетралогия

М. Горького, «Кащеева цепь» М. М. Пришвина. (Характерно, что Горький назвал повестью

«Жизнь Клима Самгина».) Термин «повесть» соседствует с менее каноническим названием

«история», как раз и несущим в себе представление о рассказе типа хроники, в котором ху-

дожественное единство определяет образ повествователя, «историка»» (51, с. 281). Этого

перечня классических образцов достаточно, что-

бы почувствовать огромную разницу между ними

и «Котлованом». Следовательно, нам нужно оп-

ределить жанровую разновидность повести Пла-

тонова. Это необходимо для выяснения особен-

ностей художественного мышления писателя, ибо

любой литературный жанр — форма авторского

суждения, обладающая значимостью и определя-

ющая многие компоненты как в структуре текста

(способ повествования, пространственно-вре-

менные формы, сюжет, способы создания образов

и проч.), так и в содержательных аспектах.

В литературе XX века произошло такое рас-

ширение жанровой системы, что в последнее вре-

мя некоторые исследователи «пытаются отрицать

жанровую определенность и закономерность раз-

вития жанровых форм». (51, с. 107.) Однако исто-

рия литературы — это процесс именно развития

жанровой системы, возникновение и постоянная

актуализация тех или иных видов жанров. Так, на-

пример, популярный в средние века рыцарский

роман в результате исторического развития был

вытеснен плутовским романом, последний — сентиментальным и т. д. Характерная тенденция XX века — возникновение новых видов жанров

при взаимодействии различных жанровых традиций. Так, достижения психологического ро-

мана, перенесенные в драматургию, создали психологическую драму, а столкновение притчи,

исторического повествования и романа — своеобразный жанр развернутого эссе (А. Франс,

Э. Хемингуэй, А. де Сент-Экзюпери). Использование разных видов искусства позволило за-

крепиться синтетическим формам: музыкальной драме (Р. Вагнер), рок-опере, кино-, радио- и

теледраматургии и т. д. При этом следует заметить, что эти процессы предполагают не подав-

ление, а творческое использование характерных особенностей исходных жанров для создания

их новых видов. Мифологический роман не перестает быть романом, «Пугачев» и «Страна

негодяев» С. Есенина имеют ярко выраженные черты, как драмы, так и поэмы. Примеров

здесь множество.

Пытаясь сопоставить «Котлован» с наиболее типичными образцами повестей, мы при-

ходим к выводу, что различий здесь гораздо больше, чем единых структурных признаков. Как

говорил Тертуллиан, что общего между Афинами и Иерусалимом? Как можно поставить в один

ряд «Жизнь Клима Самгина», «Собачье сердце» и изучаемое нами произведение? Однако все

они определены одним словом: повесть. По всей видимости, мы здесь имеем дело не столько

с одним жанром, сколько с разными в и д а м и одного жанра. Именно с выяснения того, какой

разновидностью повести является «Котлован», мы и начнем наш анализ.

Вопрос о жанре рассматриваемого произведения еще не был предметом специального

исследования. Проблема поднималась лишь в связи с понятием «антиутопия», одним из об-

разцов которой, как и роман «Чевенгур», называют «Котлован». Но прежде чем говорить об

антиутопии, остановимся вкратце на понятии «утопия». Как заметил Жак Ле Гофф, «обще-

ство не может существовать ни без целеполагания, ни без грез и мечтаний» (64, с. 26). «Грезы

и мечтания», связанные с представлением человека и мироздания, — это и есть утопизм. По

словам К. Чистова, «утопизм — одно из существенных свойств социальной психологии чело-

века. Так же как нельзя установить, когда это свойство впервые появилось, так и нет никаких

оснований считать, что события XX века, при всей их значительности и трагичности, убили

в человеке способность дополнять (мысленно совершенствовать) действительность научно-

фантастическими конструкциями социального и экономического характера. Не подлежит

сомнению, что утопизм (и социальный, и технический, и экономический, и экологический, и

этносоциальный) есть неизбежный элемент человеческого мышления вообще, — это одна из

типичных форм критического осмысления действительности, выражение неудовлетвореннос-

ти ею, желания преодолеть ее вопиющие недостатки, сопоставить действительное и желаемое.

Короче, утопии — один из двигателей человеческой истории, способ сопоставления сущего

с идеалом. Это не только не снимает, но наоборот, обостряет вопрос о крайней опасности

срочной, насильной бескомпромиссной реализации утопических идей, каковы бы они ни были

изначально. Опыт XX века в этом отношении более чем выразительный». (91, с. 39-40).

Без красивой утопической картины немыслима ни одна социальная модель, однако сте-

пень утопизма в ней может быть различна. Конечная и непредсказуемая человеческая приро-

да — вечная преграда на пути осуществления любой заманчивой схемы, есть и такие социаль-

ные идеалы, достижение которых, как показывает история, вполне возможно. Но если чаемая

структура бытия основана на фальсификации основоположений (как, к примеру, у мормонов

или Свидетелей Иеговы), на догматизме (иудаизм, мусульманство, ортодоксальное христи-

анство), псевдонаучности (фашизм, любые виды шовинизма), незнании человеческой приро-

ды и односторонности во взглядах на социально-исторические процессы (коммунистические

концепции), — то тогда в реальности достижения идеалов этими способами можно, как ми-

нимум, усомниться. Как ни привлекательны для некоторых красочные картинки «Сторожевой

башни», рисующие жизнь в Новом мире, и заверения в том, что возможно «жить вечно в раю

на земле» или в бесклассовом обществе при всеобщем благоденствии и равенстве, — до-

статочно изучить не узкоконфессионально историю вопроса и станет ясно, что все это — не более, чем фантомы, заслоняющие действительность, утопические мечтания, говоря словами

Беранже, — «сон золотой». Люди могут «смотреть» его всю жизнь, что, конечно, нисколько

не влияет на возможности его реального осуществления.

С понятием «утопия» соседствует другое — «антиутопия». В вопросе, по какому при-

нципу данный термин применим к повести Платонова, мнения критиков расходятся: то ли в

силу отражения героями особенностей утопического сознания («Можно сказать, что именно

превращение народного утопического сознания в системно организованный идеализм и пока-

зывает Платонов в «Чевенгуре» и «Котловане»» (115, с. 178), т. е. антиутопия — это изобра-

жение несостоятельности и гибели народного утопического мышления), то ли в связи с пока-

зом мрачных перспектив развития и трансформации утопических идей, т. е. антиутопия — это

отрицание самой идеи утопии как несущей непредсказуемые и страшные последствия.

Несмотря на то, что и та и другая точки зрения в творчестве Платонова находят под-

тверждение, вопрос о том, является ли «Котлован» по жанру антиутопией, мы выносим за

пределы нашего анализа. Основания для этого следующие.

Во-первых, выразим сомнение, что антиутопия (как, впрочем, и утопия) — это само-

стоятельный жанр. Единственный признак, который может объединить такие произведения,

как «Басня о пчелах...» Б. Мандевиля, «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта, «1984» Дж.

Оруэлла, «Второе нашествие марсиан» братьев А. Н. и Б. Н. Стругацких, — общепризнан-

ную классику антиутопии — это грустные выводы авторов при попытке заглянуть в будущее,

опираясь на собственную фантазию и логику развития тех или иных идей, общественных тен-

денций и проч., что само по себе, как момент сугубо содержательный, еще не является осно-

ванием для постулирования нового жанра. Для жанрообразовательното процесса недостаточ-

но одних идейных мотивов, необходимы и формальные признаки (хотя возможно выделение

в качестве таковых наличия общих черт: особая государственная система с парадоксальным

типом отношений в ней; противостояние героя, так или иначе связанного с гуманистически-

ми идеями, всему механизму, который, в конце концов, одерживает победу, и т.д. Но этого

также недостаточно). К тому же если аллегорическая сатира («Басня о пчелах...»), рассказ

(«Истребление тиранов»), повесть («Роковые яйца»), роман («Мы») — по жанру «антиу-

топия», то возникает вопрос: что же такое аллегорические сатира, рассказ, повесть, роман?

Тоже жанры. Что же такое жанр?

Во-вторых, в антиутопии, как правило, изображается некая фантастическая модель об-

щества, в котором могут функционировать уже знакомые идеи. В отношении «Чевенгура» и

«Котлована» это справедливо лишь отчасти. Несмотря на очевидную условность художест-

венного пространства обоих произведений, они все же имеют несомненную связь с конкрет-

ной исторической реальностью. Даже архитектурные грезы работающих в котловане имеют

определенные жизненные соответствия: хорошо известно, какие невероятные проекты рож-

дались в сознании советских конструктивистов 20-х годов!

Таким образом, повесть Платонова не вполне удовлетворяет даже традиционным при-

знакам антиутопии. Следовательно, можно сделать вывод: говоря о «Котловане», необходимо

отметить лишь утопические мотивы, без всякого сомнения, в нем присутствующие, и рассмот-

рение их должно органично входить в исследования других компонентов структуры произведе-

ния, в первую очередь композиции.

Анализ композиции предполагает изучение ее на двух уровнях.

1. Архитектоника, т. е. «внешнее построение литературного произведения как еди-

ного целого, взаимосвязь и соотношение основных составляющих его частей и элемен-

тов» (51, с. 39).

2. Сюжетно-тематический уровень.

Проанализировав «Котлован» в этих аспектах, мы сможем определить и жанровую раз-

новидность произведения. Итак, обратимся к тексту.

 «Котлован» — сравнительно небольшая по объему повесть: около 90 страниц*. В ней

отсутствует какое-либо формальное деление на главы, в том числе нумерованные отрывки

и т. п. Однако автор периодически прибегает к увеличению межстрочного интервала, кото-

рый становится делимитатором. Таким образом, текст оказывается разделенным на отдельные

части. Отметим их границы. Вопрос об этих границах и об окончательном, «каноническом»,

варианте «Котлована» пока еще не решен окончательно. Мы ориентируемся на наиболее из-

вестную публикацию повести.

Первая часть — от начала повести, т. е. от увольнения Вощева с завода, до момента,

когда герой, придя ночью к бараку, засыпает там, не чувствуя истины.

Вторая часть — день, начиная с момента пробуждения Вошева, до вечера — знакомит

нас с главными героями, роющими котлован; финальный образ — работающий Козлов.

Третья часть — от введения нового персонажа: Прушевского (до того он фигурировал

как «инженер», теперь обрел имя — как мы впоследствии убедимся, — крайне важный мо-

мент для Платонова: когда звучит имя героя) до эпизода, когда в бараке засыпает «на животе»

прибежавший неизвестно откуда «человек с желтыми глазами».

Четвертая часть — от философских размышлений автора до смерти женщины, которая

умерла «вниз лицом», и сцены, когда Чиклин ожидает пробуждения девочки (еще не Насти!)

в «помещении без окон» — каморке заброшенного завода.

Пятая часть — начинается образом Вощева, окруженного темнотой усталых вечеров, и

заканчивается его уходом по следу гробов в одну открытую дорогу.

Шестая часть — показывает нам в новом качестве Козлова и завершается уходом

Чиклина за «удалившейся телегой».

Седьмая часть — от шествия Чиклина и Вощева за подводой с гробами до сцены в

церкви.

Восьмая часть — Организационный Двор. От размышлений об активисте до превра-

щения «массы» в «колхоз»; «ночь стояла смутно над людьми».

Девятая часть — появление в деревне Елисея с Настей. Отплытие на плотах «кула-

ков».

Десятая часть — начинается с печальных мыслей Жачева, заканчивается изображени-

ем совместной работы Чиклина и молотобойца.

Одиннадцатая часть — от пробуждения колхоза на Оргдворе до сцены, в которой Пру-

шевский идет за девушкой, указывающей ему дорогу.

Двенадцатая часть — от ухода членов колхоза из кузницы до конца повести; последний

эпизод — прикосновение молотобойца к телу Насти.

Итак, перед нами двенадцать неравных частей. При самом общем взгляде видно, что

каждая заканчивается либо наступлением ночи, либо сном, либо уходом, либо смертью (отме-

тим, что в мифологическом сознании эти категории теснейшим образом между собой связа-

ны). Кажется, очень трудно отыскать единый принцип, который бы формировал устойчивую

структуру части. Это не временной признак — часть может включать как события одной ночи

(8 часть), так и достаточно большой хронологический отрезок — несколько недель (6 часть).

Это и не пространственный признак — в рамках одной части действие может происходить как

в деревне, так и в котловане (12 часть). Концентрация авторского внимания на каком-либо

персонаже также не является принципом, по которому происходит разделение. Следователь-

но, оно возникает на основе каких-то иных признаков, не определяемых впрямую формальны-

ми моментами. Попытаемся увидеть в нем закономерность. Для этого обратимся непосредс-

твенно к анализу частей в сюжетно-тематическом аспекте.

Так как в литературоведении не существует единого терминологического аппарата, то

для начала определимся в понятиях. В известном противопоставлении сюжета и фабулы мы

примем следующую точку зрения: под фабулой будем понимать развитие действия, ход событий, а под сюжетом — способ повествования о событиях, их организацию непосредственно в

тексте (51, с. 461). «Тема» — термин, близкий к понятию «мотив», — устойчивый формаль-

но-содержательный компонент литературного текста, тесно связанный с системой образов,

проблем, идей, как художественного мира самого Платонова, так и мировой культуры.

«Котлован» начинается с конфликта. Герой оказывается противопоставленным соци-

альной системе. В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого меха-

нического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном до-

кументе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в

нем и задумчивости среди общего темпа труда*. Как вскоре выясняется, решающим фактором

здесь является «задумчивость»: в завкоме ни слова не говорят герою о том, что он не способен

к работе, — конфликт носит сугубо идеологический характер: — О чем ты думал, товарищ

Вощев? — О плане жизни. — Завод работает по готовому плану треста. А план личной жизни

ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном уголке.

Перед нами постепенно раскрывается сущность этого конфликта. Действительность,

окружающая героя, представляет собой определенную иерархическую структуру, в которой

человеку отводится место винтика со строго определенной функцией в большом механизме,

напрочь исключающем как индивидуальное начало (заметим, что рекомендуемые места для

личной жизни — это либо клуб, либо красный уголок, т.е. посты политического воспитания

масс!), так и духовное. Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла...

Вощев не видел от них чувства к себе (Здесь и далее — курсив полужирный — наш. — Авт.).

Герой Платонова прекрасно сознает правомочность своей позиции (Я мог выдумать что-ни-

будь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность); в то же вре-

мя государственный аппарат представлен в виде безликой грозной силы (собеседники Вощева

деперсонализированы: «сказали в завкоме», «мы тебя отстоять не можем»): — Вы боитесь

быть в хвосте: он — конечность, и сели на шею!

Перед нами две точки зрения на жизнь: первая — как на особый организм, которому не-

обходим душевный смысл для каждого, даже самого незначительного, элемента, где важно все

(знаменательны слова о хвосте, к тому же еще и тонкая ирония над терминологией эпохи!)**,

и вторая — взгляд на жизнь как на механическую структуру с четкой иерархией ценностей и

строгой определенностью функций человека и природы. Отметим, что конфликт носит идео-

логический характер: Вощев понимает необходимость смысла, но обрести его пока не может;

Система же постоянно порождает внутри себя противоречия: строгое определение фун-

кций человека приводит к утрате духовности (пищевой служащий отказывает в элементарной

услуге уставшим рабочим. В рамках данной структуры он прав. Но правы и рабочие, так как та

же система постулирует выражение, в первую очередь, интересов рабочего класса), шаткости

положения даже самих «бюрократов»: Жачев может безнаказанно шантажировать товарища

Пашкина, наиболее рьяных могут убить (как это произошло с Козловым и Сафроновым).

Состояние разлада пронизывает практически все сферы: в пивную приходят «невыдер-

жанные люди, предавшиеся забвению своего несчастья» (какого?); из-за отсутствия смысла

жизни люди могут тупо браниться, как это происходит у шоссейного надзирателя и его жены.

«Жирный калека» Жачев, впервые появляясь в повести, шантажирует кузнеца: не одни «бю-

рократы» находятся в поле «деятельности» инвалида.

Дисгармонией проникнута и природа, как бы отражая состояние людей: За пивной воз-

вышался глиняный бугор, и старое дерево росло на нем одно среди светлой погоды. Как не

вспомнить при этом известную песню на стихи А. Ф. Мерзлякова «Среди долины ровныя»,

ранее уже мастерски использованную знаменитым драматургом:

Среди долины ровныя,

На гладкой высоте,

Цветет, растет высокий дуб

В могучей красоте.

Высокий дуб развесистый,

Один у всех в глазах;

Один, один бедняжечка,

Как рекрут на часах!

Ни роду нет, ни племени

В чужой мне стороне;

Не ластится любезная

Подруженька ко мне!

(67, т. 1,с.215)

Последние слова — это впрямую о Вощеве. Из текста «Котлована» мы ничего не уз-

наем о месте его рождения, его личной жизни, родственных связях. Может быть, потому он

так чуток к состоянию «скучной» природы, к предметам, каким-то образом отражающим его

душевное состояние? Он присутствовал в пивной до вечера, пока не зашумел ветер меняю-

щейся погоды; тогда Вощев подошел к открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел

дерево на глинистом бугре — оно качалось от непогоды, и с тайным стыдом заворачивались

его листья.

Разлад пронизывает все сферы бытия: Где-то томился духовой оркестр; однообраз-

ная, несбывшаяся музыка уносилась ветром, вопрошающее небо светило над Вощевым му-

чительной силой звезд. О состоянии дисгармонии говорят и чувства, которые испытывают

герои: равнодушие (пищевой служащий); надзиратель с женой чувствуют страх совести,

скрытый за злобностью лиц, Вощев ощущает сомнение в жизни, слабость тела без истины,

утомление от размышлений. Мучение и злоба, жадность обездоленности, тоска скопившей-

ся страсти тяготят Жачева. Казалось бы, настроение полной безысходности может изме-

нить отряд пионеров, шагающий с сознанием важности своего будущего: ...Счастье детской

дружбы, осуществление будущего мира в игре юности и достоинстве своей строгой свободы

обозначили на детских лицах важную радость, заменившую им красоту и домашнюю упи-

танность. Однако и это зрелище вызывает у Жачева озлобление, у Вощева — страх, а у

кузнеца — достаточно своеобразное чувство, хотя и вполне понятное в контексте эпохи: —

Эх!.. — жалобно произнес кузнец. — Гляжу на детей, а самому так и хочется крикнуть: «Да

здравствует Первое мая!»

Оставаясь в городе, как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастаю-

щую силу горюющего ума и все, более уединяясь в тесноте своей печали.

Деформация духовного мира имеет соответствие и во внешнем облике героев, она тесней-

шим образом связана с «материальной оболочкой» персонажей: Изнемогал же Вощев скоро,

как только его душа вспоминала, что она истину перестала знать. «Увечный человек» Жачев

обрисован с максимальной для художественного мира «Котлована» дотошностью: У калеки

не было ног — одной совсем, а вместо другой находилась деревянная приставка; держался

изувеченный опорой костылей и подсобным напряжением деревянного отростка правой от-

сеченной ноги. Зубов у инвалида не было никаких, он их сработал начисто на пищу, зато наелгромадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневые, скупо отверстые глаза наблю-

дали посторонний для них мир с жадностью обездоленности, с тоской скопившейся страсти, а

во рту его терлись десны, произнося неслышные мысли безногого. Опять-таки, единственный

«светлый» момент первой части повести — шествие пионерского отряда — имеет обратную

сторону: Любая из этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мертвые лошади

социальной войны, и не все пионеры имели кожу в час своего происхождения, потому что их

матери питались лишь запасами собственного тела; поэтому на лице каждой пионерки оста-

лась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты выражения. Войдя в барак,

Вощев наблюдает спящих строителей котлована: Все спящие были худы, как умершие, тес-

ное место меж кожей и костями у каждого было занято жилами... Вощев всмотрелся в лицо

ближнего спящего — не выражает ли оно безответного счастья удовлетворенного человека.

Но спящий лежал замертво, глубоко и печально скрылись его глаза, и охладевшие ноги бес-

помощно вытянулись в старых рабочих штанах.

Итак, перед нами картина полной дисгармонии мира. В дисгармонии пребывают и люди,

и космос (грустное вещество). Причина — в отсутствии «истины», «смысла», призванного

объяснить и изменить весь миропорядок. Вощев — один из центральных героев повести —

органически, всем своим существом сознает как разлад, так и причину разлада и пытается

обрести истину для восстановления утраченной гармонии мира:

Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принес ветер с дальнего де-

рева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и

спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвест-

ности. Ты не имел смысла жизни, — со скупостью сочувствия полагал Вощев, — лежи здесь,

я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я

буду тебя хранить и помнить.

Образ опавшего листа далеко не случайно связывается с вопросом о смысле жизни.

Как известно, дерево — один из самых универсальных символов в истории человечества. «В

наиболее общем смысле символизм дерева обозначает жизнь космоса: его согласованность,

рост, распространение, процессы зарождения и возрождения... оно также символизирует че-

ловеческую природу (что следует из равенства между микрокосмосом и макрокосмосом)». (41,

с. 171-172). Соответственно, весь цикл жизни древесного листа соотносится с человеческим

существованием: дерево — социум, лист — персональное бытие. Оторвавшийся лист, каза-

лось бы, полностью теряет связь с внешним миром — он погибает, а его прежнее место зани-

мают новые листы. Поэтому понятны размышления Вощева: ответив на вопрос, за что жил и

погиб опавший лист, можно приблизиться и к осознанию смысла человеческой жизни.

Любопытный факт: русская культура еще в конце XIX века предложила ответ на этот

вопрос. Так, К. П. Победоносцев в статье «Духовная жизнь», размышляя об отношении к

старым ценностям, приводит практически без комментария стихотворение Саллета «Старые

листья»:

Срывая с дерева засохшие листы,

Вы не разбудите заснувшую природу,

Не вызовете вы, сквозь снег и непогоду,

Весенней зелени, весенней теплоты!

Придет пора — тепло весеннее дохнет,

В застывших соках жизнь и сила разольется,

И сам собою лист засохший отпадет,

Лишь только свежий лист на ветке развернется.

Тогда и старый лист под солнечным лучом,

Почуяв жизнь, придет в весеннее броженье:

В нем — новый поросли готовится назем,

В нем — свежий сок найдет младое поколенье...

Не с тем пришла весна, чтоб гневно разорять

Веков минувших плод и тело в мире новом:

Великого удел — творить и исполнять:

Кто разоряет — мал во царствии Христовом.

Не быть тебе творцом, когда тебя ведет

К прошедшему одно лишь гордое презренье.

Дух—создал старое: лишь в старом он найдет

Основу твердую для нового творенья.

Ввек будут истинны — пророки и закон,

В черте единой — вечный смысл таится,

И в новой истине лишь то должно открыться,

В чем был издревле смысл глубокий заключен.

(77, с. 327-328)

Однако ответ, который дает христианство на вопрос о смысле жизни, героя повести-

притчи не удовлетворяет, так что мертвому листу еще долго приходится лежать в тайном от-

делении мешка.

О причине утраты истины говорится в разговоре Вощева и завкомовских работников.

Обладатели власти утверждают: — Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев,

а не от смысла. Заметим, что подобная позиция была весьма характерна и для реальных

представителей новой идеологии. По словам Б.Рассела, «для всей марксистской тенденции

характерно пренебрежение к психологизму, поскольку всё в политике марксисты объясняют

чисто материальными причинами» (87, с. 21-22). Таким образом, можно предположить, что

Система, в которую оказывается вписанным человек, редуцирует духовные элементы. Герой

понимает это, сознавая истинную роль управляющих жизнью («сели на шею»). — Все жи-

вет и терпит на свете, ничего не сознавая... Как будто кто-то один или несколько немногих

извлекли из нас убежденное чувство и взяли его себе. Однако источник трагедии Вощев

видит не в представителях Системы. Его надо найти, а значит — приблизиться к пониманию

истины.

Истина в представлении Вощева — нечто конкретное. Ее можно «выдумать», можно

постараться обрести в окружающем мире. Кстати, именно здесь и проявляются элементы

утопизма в духовном облике платоновского героя. Утопическое сознание полагает внутрен-

ний мир человека как механистическое соединение разнообразных элементов: добродушия,

зависти, остроумия, ревности и т.п., выводя их как из природы человека, так и из их взаи-

модействия с действительностью. Совершенная государственная система дает возможность

полного управления человеком, предполагает удовлетворение всех его потребностей. По сло-

вам К.Чистова, «следует загнать людей палкой в рай, а там они осмотрятся и станут добро-

детельными, достойными этого рая. Как это ни удивительно, марксистская доктрина, прежде

всего материалистическая, наивно включила в себя этот идеальный тезис, этот явный элемент

утопизма» (91, с. 29). В идеологии работников завкома из повести Платонова нарушается

иерархия духовных и материальных ценностей — все они оказываются в одной плоскости,

«уравненными», что, в свою очередь, влечет свободную замену: духовное начало может об-

лекаться материальной оболочкой, а материальное — становится понятием. Так, например,

счастье — категория, относимая к миру духовных ценностей, — может быть выдумано — или

может выступать как картина природы: Сафронов представляет его «в виде синего лета, ос-

вещенного неподвижным солнцем». Истина может выступать как классовый враг или принимать конкретную форму: Вощев тоже настолько ослабел телом без идеологии, что не мог

поднять топора и лег в снег: все равно истины нет на свете или, быть может, она и была в

каком-нибудь растении или в героической твари, но шел дорожный нищий и съел то растение

или растоптал гнетущуюся низом тварь, а сам умер затем в осеннем овраге, и тело его выдул

ветер в ничто.

Развенчивать утопические представления не входит в нашу задачу — о них написано

немало. Сейчас важно другое — отметить, что движение Вощева в художественном про-

странстве «Котлована» обусловлено ощущением утраты истины и утопическим взглядом на

возможности ее поиска в материальном мире и стремлении к обретению вселенской гармо-

нии. Этой задачей — найти истину — и определяется композиция « К о т л о в а н а » . В первой

части — в экспозиции, формулируется проблема, решить которую пытается Вощев, а затем

и другие герои. Их путь и образует структуру повести. Очевидно, что существующая идеоло-

гическая система, пребывая на позициях материализма, не в состоянии дать ответы на воп-

росы Вощева. Отсюда — попытка найти истину в иных сферах. Дальнейший путь искателя

смысла жизни — это обращение за ответом в те социальные слои, которые в соответствии с

различными теориями могли выступать как носители истины и правды. И первая такая сфе-

ра — пролетарская среда.

Одним из принципиальнейших теоретических положений марксизма является идея об

исключительной роли рабочего класса. «Пролетариат — авангард трудящихся, наиболее пе-

редовая и сознательная часть общества» (83, с. 7). Вощеву, конечно, знакома эта идея, по-

этому он так пристально всматривается в уснувших рабочих. Глубокая ночь. Утром Вощеву

предстоит разобраться в том, обладают ли они истиной. Пока же он устраивается среди двух

тел спящих мастеровых и засыпает, не чувствуя истины до светлого утра.

Итак, первая часть заканчивается всеобщим сном осенней ночью. Вопрос поставлен, но

ответа на него пока нет. Первый делимитатор как бы и делает акцент на центральном вопросе

этой части: где истина? Вопрос, можно сказать, «повисает в воздухе».

Вторая часть вводит нас в круг практически всех главных героев «Котлована»: перед

нами и Чиклин, и Козлов, и Сафронов, и «производитель работ» Прушевский. Все они, за ис-

ключением последнего, — пролетарии, представители «передового» класса. Их способность

разбираться в жизни проявляется с самого начала. Вощев не успевает еще и глаз открыть, как

его уже успевают «оценить»:

— Он слаб!

— Он несознательный.

— Ничего: капитализм из нашей породы делал дураков, и этот — тоже остаток мрака.

— Лишь бы он по сословию подходил: тогда — годится.

— Видя по его телу, класс его бедный.

Это в высшей степени любопытный диалог. Первое, что поражает, — выстраивающаяся

на наших глазах логическая цепочка. Пролетарии (сами «худые, как умершие») констатируют

факт, что Вощев «слаб». Это обстоятельство равносильно тому, что герой «несознателен»,

«дурак», «остаток мрака». Опять уже знакомое нам уподобление категорий духовного и ма-

териального порядка, выдвижение на первый план социального аспекта как определяющего

ценность человека: если «класс его бедный», то этого вполне достаточно, чтобы признать

пришельца за «своего». Этот фрагмент — яркий пример иронии Плато-нова, отражение его

довольно скептического отношения (в этот период) к идее «исключительности» и особой «со-

знательности» пролетариата, который может в спящем распознать «несознательного» и, «по

телу» определив класс («бедный»), зачислить в свой коллектив. Основной вопрос первой час-

ти звучит, как только в разговор вступает Вощев:

— А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?

— У меня без истины тело слабнет...

— Что же твоя истина! — сказал тот, кто говорил прежде. — Ты же не работаешь, ты

не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль!

— А зачем тебе истина? — спросил другой человек, разомкнув спекшиеся от безмолвия

уста. — Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко.

— Вы уже, наверно, все знаете?— с робостью слабой надежды спросил их Вощев.

— А как же иначе? Мы же всем организациям существование даем.

Таким образом, Вощев, казалось бы, наконец, находит людей, владеющих истиной.

Правда, ее обладателям она не приносит гармонии: приведя в равновесие (равнодушие)

внутренний мир, внешний она не затрагивает: «снаружи гадко». Единственная портретная

деталь в этой сцене — от изнеможения слабо растущая борода (вероятно, на «костяном»

лице Козлова). Да и остальные строители были худы, как умершие. Тем не менее, они, в

самом деле, считают, что «знают всё», то есть им принадлежит истина. Представления о

ней отражают опять-таки основные положения марксистской теории. Главным идеологом

рабочих выступает Сафронов (пока не названный). Только работа — переживание ве-

щества существования — может дать возможность человеку «вспомнить мысль». Перед

нами — одно из ключевых положений материализма о том, что бытие определяет сознание,

о труде как решающем факторе формирования духовного мира личности. Эти идеи сталки-

ваются с позицией идеалиста Вощева, которая раскрывается любопытнейшим образом. На

вопрос: — Ты зачем здесь ходишь и существуешь? (хотя, заметим, герой вовсе не ходит, а

лежит, только что, проснувшись), — Вощев отвечает: — Я здесь не существую... Я только

думаю здесь. Эти слова — своеобразный парафраз знаменитого тезиса картезианской фи-

лософии: «Я мыслю, следовательно, существую».

Как известно, исходным пунктом рассуждений автора этого тезиса — Рене Декарта —

было недоверие к истинности общепринятого знания. Подобного же рода сомнения одоле-

вают и Вощева. Но если для Декарта итогом его размышлений становится мысль том, что из

всех возможных истин «самая достоверная и даже единственно достоверная — истина о моем

существовании в качестве мыслящего» (105, с. 448), то у героя Платонова сомнение идет

дальше, отрицая и самый факт существования. Это даже больший идеализм, нежели декарто-

ва теория познания. Можно, конечно, возразить, что слова Вощева — не более чем следствие

естественной застенчивости героя, окруженного пристальными взглядами землекопов. Одна-

ко платоновские тексты существуют в тесной связи с мировой литературой и художественной

традицией, и авторская мысль раскрывается через распутывание сложного механизма ассо-

циаций, намеков, перекличек с различными произведениями, в полемике с разнообразными

теориями. Таким образом, перед нами снова две точки зрения на жизнь, имеющие подоплекой

философские концепции: материалистическая (труд создает истину) и идеалистическая («от

душевного смысла улучшилась бы производительность», то есть сознание определяет бытие).

Первая представляет собой замкнутый мир, где все понятно, объяснимо, где не может быть

никаких новых идей; отсюда, как следствие, безразличие ко всему новому: Все мастеровые

молчали против Вощева: их лица были равнодушны и скучны, редкая, заранее утомленная

мысль освещала их терпеливые глаза. Это мир, декларирующий наличие того, что должно

быть именно результатом движения — истины, — понятия, которое в художественном мире

Платонова связано с категориями «вечное счастье», «гармония», «смысл жизни». Следова-

тельно, если присутствует истина, то никакого противоречия между внешним и внутренним

миром быть не должно. Но именно это противоречие сразу бросается в глаза Вощеву, кото-

рый со скупостью надежды, со страхом утраты наблюдал этих грустно существующих людей,

способных без торжества хранить внутри себя истину; он уже был доволен и тем, что истина

заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, который сейчас только говорил с ним,

значит, достаточно лишь быть около того человека, чтобы стать терпеливым в жизни и тру-

доспособным. Но только «терпение к жизни» недостаточно для Вощева: вот уже герой вполне

дает себе отчет в том, что его новые товарищи не владеют правдой жизни: Вощев снова стал

рыть одинаковую глину и видел, что глины, и общей земли еще много остается — еще долго

надо иметь жизнь, чтобы превозмочь забвеньем и трудом этот залегший мир, спрятавший в

своей темноте истину всего существования. Может быть, легче выдумать смысл жизни в голове — ведь можно нечаянно догадаться о нем или коснуться его печально текущим чувством.

Осознав дисгармонию и в этом мире, Вощев понимает несостоятельность общей идеи, кото-

рую несут мастеровые. Происходит очередной разговор между героем и «идеологом»:

— Сафронов, — сказал Вощев, ослабев терпеньем, — лучше я буду думать без работы,

все равно весь свет не разроешь до дна.

— Не выдумаешь, — не отвлекаясь, сообщил Сафронов, — у тебя не будет памя-

ти вещества, и ты станешь вроде Козлова думать сам себя, как животное. Сомнение в воз-

можностях человека, в способности одной лишь физической деятельностью достичь счастья,

сталкивается с уже прозвучавшей в повести материалистической концепцией причинности:

идея — следствие практической деятельности. Интересно, что ответная реплика Сафронова

направлена не столько на слова Вощева, сколько на его размышления: легче выдумать — не

выдумаешь — герои как бы чувствуют поток мыслей друг друга. В диалог вступает Чиклин —

как и в начале этой части:

— Что ты стонешь, сирота!.. Смотри на людей и живи, пока родился.

Вощев поглядел на людей и решил кое-как жить, раз они терпят и живут: он вместе с

ними произошел и умрет в свое время неразлучно с людьми.

И герой, утративший веру в мастеровых как носителей истины, на какое-то время при-

нимает идею бескорыстной работы во благо людей: И нынче Вощев не жалел себя на уничто-

жение сросшегося грунта: здесь будет дом, в нем будут храниться люди от невзгоды и бросать

крошки из окон живущим снаружи птицам.

Чувство единения и братства охватывает героя, и он, поддавшись жалости к изможден-

ным людям, пытается им хоть чем-то помочь. Но тщетно. Козлов неприязненно воспринимает

его сочувствие, а мастеровые отвечают молчанием на призыв к отдыху: — Пора пошабашить!

А то вы уморитесь, умрете, и кто тогда будет людьми? Герой оказывается ненужным землеко-

пам, его богатый душевный потенциал остается неизрасходованным. Финал второй части, как

и предыдущей, мрачен: Уже наставал вечер; вдалеке подымалась синяя ночь, обещая сон и

прохладное дыхание, и — точно грусть — стояла мертвая высота над землей. Козлов по-пре-

жнему уничтожал камень в земле, ни на что, не отлучаясь взглядом, и, наверно, скучно билось

его ослабевшее сердце.

Ничто не в состоянии изменить установленный порядок. К идеям Вощева мастеровые

равнодушны, считая себя обладателями истины: они существуют лишь надеждой на то, что на-

стоящая жизнь еще впереди (тогда назначим жизнь и отдохнем); следовательно, им сейчас не

нужны ни забота, ни участие — пока это может только отвлекать от основного дела. Жалость

и сострадание к этим людям мешают уйти от них искателю истины. Все события, происходя-

щие в данной части, показаны именно его глазами, хотя оценки и размышления — авторские.

Перед нами — колоритно выписанные образы Козлова, Чиклина, Сафронова. Немало вни-

мания уделено производителю работ, пока еще не названному по имени.

Одной из центральных фигур второй части становится Козлов, сознание которого пред-

ставляет своеобразную модель религиозного мировосприятия: Он еще верил в наступление

жизни после постройки больших домов и боялся, что в ту жизнь его не примут, если он пред-

ставится туда жалобным нетрудовым элементом; ...его сердце затруднялось биться, но все

же он надеялся жить в будущем хотя бы маленьким остатком сердца. «Маленький человек»,

живущий иллюзорными надеждами, всеми унижаемый (— Козлов, ты скот! — «определяет»

Сафронов), он зол на весь мир, но за этим чувством кроется человеческая трагедия: — А кто

меня любил хоть раз? Терпи, говорят, пока старик капитализм помрет, теперь он кончился, а я

опять живу один под одеялом, и мне ведь грустно! Козлов лишен элементарных человеческих

радостей, он живет надеждой, которую поддерживают идеологи — Сафронов, профуполно-

моченный, Пашкин. Поэтому он так истово работает. Не в силах даже стоять истомленный

Козлов сел на землю и рубил топором обнажившийся известняк; он работал, не помня вре-

мени и места, спуская остатки своей теплой силы в камень, который он рассекал, — камень нагревался, а Козлов постепенно холодел. Персонаж, как правило, получавший у критиков

лишь отрицательную оценку (на что влияет, конечно, и поворот в судьбе героя в дальнейшем),

оказывается участником трагедии, в которую были вовлечены миллионы его реальных сов-

ременников, живших иллюзорными надеждами на светлое будущее, «рай на земле», «город-

сад», работавшими не покладая рук и обреченными либо на скорую гибель, либо на жалкую

нищую старость. Система, в которой «нет смысла», «истины», как это чувствует Вощев, не в

состоянии дать человеку и счастье. Но в Козлове еще не умерла надежда его получить. Фигу-

рой истово работающего героя и завершается вторая часть.

Говоря о «Котловане», не стоит забывать, что конец 20-х годов — время действия по-

вести — переломный момент в жизни страны. Наряду с формированием новых взглядов и

ценностей, народное сознание тысячами нитей еще было связано со старыми представлени-

ями. Как мы впоследствии постараемся показать, структура этого сознания оставалась неиз-

менной, менялось лишь содержание.

Начало следующей части связано с введением новой темы: темы интеллигенции. В рус-

ском сознании дореволюционной поры (под этим понятием в данном контексте мы подразу-

меваем, устойчивые мировоззренческие структуры простых людей России: крестьян, рабочих,

мелких служащих и т. д.) интеллигенция не имела статуса духовных руководителей, наставни-

ков, обладателей истины. Именно с этим связан провал так называемого «хождения в народ».

Однако со времен проникновения в Россию идей марксизма ситуация, хоть и медленно, но

менялась. Россия рубежа XIX—XX веков имела, по сути, два различных типа культуры, резко

отличавшихся друг от друга: это культура «городская», официальная (которую представля-

ли, в основном, образованные интеллигентные слои общества), включавшая театры, музеи,

профессиональную живопись, художественную литературу и т. п., и культура «народная», де-

ревенская, носителями которой были простые, по большей части неграмотные люди, нахо-

дящиеся на самом низу социальной лестницы. Этот тип хранил древние обряды и традиции,

в нем превалировали устное творчество, лубочное искусство, апокрифическая литература и

тому подобное. Ее базой были религиозно-мифологические представления, а духовными на-

ставниками — «старцы», церковные деятели (вспомним, к примеру, авторитет отца Иоанна

Кронштадтского, имевшего тысячи приверженцев), старейшины общин и проч. Характерной

особенностью сосуществования данных культур являлось взаимоуважение. Простой человек,

в основном, с почтением относился к интеллигенту, признавая за ним ум, способности, часто

обращался к нему за помощью, но, тем не менее, воспринимал его как инородное явление,

принципиально чуждое духу своей культуры.

Во второй части «Котлована» Вощев уже не видит в пролетариате носителя истины. Но

кроме рабочих в строительстве «общепролетарского дома» участвует и представитель интел-

лигенции — инженер Прушевский. Может быть, именно он знает «смысл природной жиз-

ни»? Ответом на этот вопрос и является третья часть произведения.

Симпатия к инженеру возникает у Вощева буквально с первого взгляда: Вощев видел,

что щеки у инженера были розовые, но не от упитанности, а от излишнего сердцебиения, и

Вощеву понравилось, что у этого человека волнуется и бьется сердце. Вообще, у этих двух

героев немало общих черт. — Ты, наверно, интеллигенция, — «определяет» Сафронов Во-

щева. — Той лишь бы посидеть да подумать. Но для интеллигенции именно это и является

формой работы: инженер Прушевский, отправляясь «почертить немного», вместо отдыха,

рассуждает так: ...Наслаждаться как-то еще рано и ни к чему; лучше сесть, задуматься и чер-

тить части будущего дома. Как видим, почти дословное повторение одного словосочетания.

Во фразе Сафронова различимо уже высокомерие, что говорит о формировании того типа

отношения к интеллигенции, которое в тридцатые годы перерастет в полное пренебрежение:

ученые — это чудаки, узкие «спецы», замкнувшиеся в кабинетах и лабораториях, не видящие

настоящей жизни, и потому беспомощные и смешные, а зачастую — вредители. С недовери-

ем относится к инженеру и «старший в артели»: Чиклин слушал инженера и добавочно проверял его разбивку своим умом и опытом*. При этом как Вощев, так и Прушевский проявляют

искреннюю заботу о мастеровых. Ощущение одиночества, бессмысленности жизни толкает и

того и другого к этим людям, у которых уже почти сформировано неприятие умственного труда

вместе с чувством собственной исключительности.

Начало третьей части удивительно напоминает конец первой. Ночь. Прушевский, как не-

давно Вощев, внимательно всматривается в спящих рабочих, так же ища в них, «устроителях

будущей жизни», ответа на вопросы о смысле бытия. Однако в отличие от Вощева проблемы,

волнующие инженера, гораздо более конкретны. Некоторое время он посидел в глубине;

под ним находился камень, сбоку возвышалось сечение грунта, и видно было, как на

урезе глины, не происходя из нее, лежала почва. Изо всякой ли базы образуется надстройка?

Каждое ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом душу в человека?

А если производство улучшить до точной экономии — то будут ли происходить из него косвен-

ные, нежданные продукты?

В этих фразах, обыгрывающих формулировку закона прибавочной стоимости, просмат-

ривается глубинное противоречие между материалистическими взглядами на природу чело-

века и характерным для народного сознания дуализмом в восприятии мира. Прушевский весь

мир представлял мертвым телом — он судил его по тем частям, какие уже были им обращены

в сооружения: мир всюду поддавался его внимательному и воображающему уму, ограничен-

ному лишь сознанием косности природы; материал всегда сдавался точности и терпению, зна-

чит, он был мертв и пустынен. Вера в возможности науки, в человеческий разум, способный

преобразовать мир, вступает в конфликт с непониманием «устройства души», той «излишней

теплотой жизни», которой наполнены люди. Возможно ли, преобразовав материальный мир,

благоустроив его, изменить душу человека, сделать его счастливым? — так можно «перевес-

ти» с языка Андрея Платонова вопросы инженера. В образе Прушевского воплощены идеи

как возможности, так и ограниченности опытного знания. Прекрасный специалист, Прушев-

ский уже с двадцати пяти лет почувствовал стеснение своего сознания и конец дальнейшему

понятию жизни, будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. Эта сте-

на — символ невозможности одним эмпирическим путем постичь суть жизни. И всякая де-

ятельность без такого постижения приводит к трагическому разладу либо с миром, либо — в

душе самого человека. Как и Вощев, инженер ищет ответа у людей, которые, как они сами

считают, живут в мире, им понятном и объяснимом, которые лишены сомнений в целесооб-

разности их деятельности и, по их словам, «владеют истиной»: Прушевский еще раз подошел

к стене барака, согнувшись, поглядел по ту сторону на ближнего спящего, чтобы заметить

на нем что-нибудь неизвестное в жизни; но там мало было видно, потому что в ночной лампе

иссякал керосин, и слышалось одно медленное, западающее дыхание. Ответа на свои вопросы

инженер не находит.

Можно возразить, что рабочие, роющие котлован, — также представители народного

«дуалистического» сознания. И в то же время они — носители материалистической идеи.

Почему же у них не возникает аналогичных проблем? Дело в том, что реальная ситуация и

представления героев о ней сильно расходятся. Мысль об исключительной роли пролетариата

в большей степени была идеологической установкой, которую активно внедряли пропаган-

дисты типа Сафронова. Но уже Чиклин ощущает дисгармонию между идеей и ее реализаци-

ей: — Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко. Так же и «прочие» — землекопы,

приведенные для подмоги, работали, сознавая ущербность своего положения, всеми силами

пытаясь выбраться из него: Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда —

один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации,

третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, — и каждый с

усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею спасения. Иначе говоря, и Прушевский,

и Вощев, ища ответа на свои вопросы среди пролетариата, ориентировались более на идею,

чем на конкретных живых людей.

Мотив ограниченности опытного знания, его невозможности во всей полноте познать

мир соседствует в этой части «Котлована» с темой бессмысленности одиночного существо-

вания. Пока отметим лишь то, что это соединение идеи и чувства приводит инженера к мыс-

ли о самоубийстве, то есть к смерти как к единственному выходу из имеющегося противоре-

чия. Вощеву в этом отношении проще: будучи сам выходцем из пролетариата, он в состоянии

«влиться» в привычный для него круг людей, в ощущении родственной связи с ними обрести

хоть какую-то почву. Попытка Прушевского сделать то же проваливается. Его не принимают

(пока еще, правда, по иной причине, нежели та, по которой вскоре в реальной жизни страны

будут с подозрением относиться к интеллигенции: ей будет отведено низшее по отношению к

пролетариату место на иерархической лестнице); Козлов будит инженера: — Уходите на свою

квартиру, товарищ прораб, — хладнокровно сказал он. — Наши рабочие еще не подтянулись

до всего понятия, и вам будет некрасиво нести должность.

И вот к человеку, у которого в жизни практически ничего не осталось, и обращается

правдоискатель Вощев с вопросом, думая, что интеллигент в состоянии облегчить его муче-

ния: «Наверно, он знает смысл природной жизни», — тихо подумал Вощев о Прушевском и,

томимый своей последовательной тоской, спросил:

— А вы не знаете, отчего устроился весь мир?

Но что может ответить инженер, для которого понятие «интеллигенция» равнозначно

«скуке» и «бессмысленности»?

— Нас учили каждого какой-нибудь мертвой части: я знаю глину, тяжесть веса и меха-

нику покоя, но плохо знаю машины и не знаю, почему бьется сердце в животном. Всего целого

или что внутри нам не объяснили.

Ничего не остается Вощеву, как скрыться за дверью, «шепча про себя свою грусть».

Обращение к интеллигенции с попыткой обрести истину оканчивается полной неудачей.

В этой же части писатель отвергает еще одну сферу, в которой был бы возможен поиск

ответа на «проклятые вопросы», — это руководство, управляющий аппарат. Но, в отличие от

предыдущих областей (пролетариат, интеллигенция), при изображении бюрократии Платонов

не жалеет сатирических красок. Товарищ Пашкин, — председатель окрпрофсовета, — герой,

который почти все знал или предвидел, что, однако, не мешало ему иметь унылую голову, ко-

торой уже нечего было думать... — Ну, что же, — говорил он обычно во время трудности, —

все равно счастье наступит исторически. А раз весь мир прост, ясен, объясним теорией, то о

чем размышлять? Надо жить полной жизнью, построенной на научной основе.

Пашкин — пародийное воплощение идеи нового человека, гармонически развитой лич-

ности, у которой физическое совершенство сочетается с высокими духовными качествами. В

момент, когда Жачев подъезжает к дому Пашкина, тот «занимается мыслью», за которой сле-

дует «беглая гимнастика». Декларируемая в коммунистических программах идея существова-

ния для блага людей принимает у председателя окрпрофсовета карикатурную форму: На его

столе находились различные жидкости и баночки для укрепления здоровья и развития актив-

ности — Пашкин много приобрел себе классового сознания, он состоял в авангарде; накопил

уже достаточно достижений и потому научно хранил свое тело — не только для личной радос-

ти существования, но и для ближних рабочих масс. Ироническое повествование переходит в

острую сатиру: Урод хотел произнести свое слово в окно, но Пашкин взял пузырек и после

трех медленных вздохов выпил оттуда каплю.

Обстановка, в которой живет товарищ Пашкин, — роскошь и довольство. Платонов

не упускает случая это подчеркнуть: его дом — усадьба, жена бюрократа — героиня, как

бы сошедшая со страниц стихотворения Маяковского «О дряни» — выносит не простые

сливки, а кооперативные; появляется она «с красными губами, жующими мясо». Как не

похож этот мир на обстановку, в которой существуют землекопы! Они могут только меч-

тать об элементарных благах, в то время как здесь уже, можно сказать, наступил комму-

низм*. Однако счастье Пашкина достаточно зыбко: он сам легко становится жертвой шан-

тажиста Жачева. Знаменательно, что ни у Вощева, ни у Прушевского даже не возникает

желания вступить с Пашкиным в разговор: у них есть четкое сознание того, что истина

и правда не могут быть там, где нарушены этические нормы, где процветает социальная

несправедливость.

Третий центральный персонаж этой части — Козлов. Он является воплощением важ-

нейших тенденций эпохи 20 — 30-х годов: «борьбы против социального вреда и мелкобур-

жуазного бунта» и «желания наибольшей общественной пользы». Козлов от «маленького

человека», живущего надеждой на светлое будущее, проделывает путь до важного официаль-

ного лица, которое возит в автомобиле сам товарищ Пашкин. Как произошли такие перемены

в человеке? Во-первых, Козлову присущи преданность «пролетарской вере». Он искренне

страдает, видя любые нарушения в выполнении уставных норм деятельности, а так как сами

нормы зачастую являли собой сухие бюрократические выкладки, то их нарушения имели по-

человечески вполне понятную подоплеку. Так, например, Вощев работает на котловане, не

имея путевки с биржи труда. При недостатке рабочих каждый человек — на вес золота. При-

том, Вощев — единственный из артельщиков, который сочувственно относится к Козлову.

Однако эти соображения не останавливают последнего от доноса Пашкину: не соблюдена

формальность.

Крайне любопытен мотив такого поведения героя. Получив отпор со стороны Пашкина,

Козлов тотчас же начал падать пролетарской верой и захотел уйти внутрь города, чтобы пи-

сать там опорочивающие заявления и налаживать различные конфликты с целью организаци-

онных достижений.

Итак, с одной стороны — «желание организационных достижений», с другой — «за-

явления» и «конфликты». Как это совместить? По всей видимости, здесь идет пародийное

переосмысление одного из диалектических законов: закона единства и борьбы противополож-

ностей. Конфликт, столкновение — источник движения. Следовательно, «опорачивающие за-

явления» Козлова — один из факторов прогресса. К этому добавляется еще и неуемная жаж-

да личной деятельности в огромных масштабах. Итог — «постановление для себя» перейти

на инвалидную пенсию, чтобы целиком отдаться наибольшей общественной пользе, — так в

нем с мучением высказывалась пролетарская совесть. Позиция Козлова, несмотря на то, что

она имеет в своей основе идеологические ориентиры эпохи, вызывает резкое неприятие со

стороны артельщиков: для них это «установка на саботаж» — в этом едины как Чиклин, так и

Сафронов. Но вот от Жачева он получает удар «молчаливой головой в живот», и в отношении

к нему рабочих происходит резкая перемена:

— Ступай, Козлов! — сказал Чиклин лежачему человеку. — Мы все, должно быть, по

очереди туда уйдем. Тебе уж пора отдышаться. А Сафронов, прощаясь, «удостаивает» Козло-

ва звания передового ангела от рабочего состава. Подобное изменение отношения к покида-

ющему котлован рабочему уже свидетельствует о наступившем кризисе сознания. Землекопы

начинают смутно чувствовать бессмысленность своей деятельности.

Подведем предварительные итоги. Главные герои повести, ощущая утрату смысла су-

ществования, пытаются вновь обрести его в различных сферах жизни. Ни пролетарская, ни

интеллигентская, ни тем более бюрократическая среда не в состоянии удовлетворить их за-

просы. «Без истины стыдно жить», — думает Вощев, и это же постепенно начинают сознавать

другие персонажи. Мир как бы замыкается, а жизнь теряет смысл. Но финал третьей части

размыкает этот круг. Появляется новый герой, а с ним — надежда на получение долгождан-

ного ответа. Кто этот человек, имя которого мы так и не узнаем, фигурирующий в повести как

«мужик с желтыми глазами»?

Платонов создает образ персонажа буквально несколькими штрихами: Его тело отоща-

ло внутри одежды и штаны колебались на нем, как порожние. Человек добежал до людей и

сел отдельно на земляную кучу, как всем чужой. Один глаз он закрыл, а другим глядел на всех,

ожидая худого, но, не собираясь жаловаться, глаз его был хуторского, желтого цвета, оцени-

вающий всю видимость со скорбью экономии. В этом лаконичном портрете заложено немало

информации. Мы понимаем, что перед нами крестьянин, привыкший к тому, что он в любой

момент может подвергнуться унижению (что, кстати, вскоре и происходит: от Жачева — вы-

разителя пролетарских настроений — мужик постоянно получает «карающие удары» как «на-

личный виноватый буржуй»). Но как не вяжется это определение с внешним обликом героя,

с его изможденным видом! При этом Платонов непрестанно подчеркивает смирение мужика,

его непротивление насилию. А насилие над мужиком, над деревней в эпоху, описываемую в

повести, достигало апогея и имело обоснование в «Генеральной линии» — идеологических

программах руководства страны.

Современные историки и писатели воспринимают события начала 20 — конца 30-х го-

дов как сознательную варварскую акцию правительства по выколачиванию средств из дерев-

ни для «поднятия» индустриализации. Последствие этого курса — уничтожение лучшей части

крестьянства, развал хозяйства, подрыв народной культуры и тяжелейший урон окружающей

среде. Мы не будем сейчас вдаваться в подробное рассмотрение того, как все происходило —

об этом написано немало. Нас интересует другое: как процесс коллективизации увидел еще

в 1929 году Андрей Платонов, как воспринял он тенденции эпохи. Ответом на этот и другие

вопросы являются следующие части «Котлована».

Как отмечалось выше, элементом, определившим композицию повести, явился вопрос

об истине и поиске ее в различных социальных слоях. Следующим этапом поиска становит-

ся деревня.

Мы уже говорили о двух типах культуры, существовавших в России. Если один из них

формировался в постоянном взаимодействии с европейской традицией, то второй являлся но-

сителем подлинного национального начала. Именно в деревнях функционировали исконные

обряды, обычаи, представления, нормы поведения, патриархальный уклад, которые с тру-

дом поддавались многочисленным правительственным реформам. Народная культура имела

свой особый язык, резко отличавшийся от официальных норм. Всякий разговор о русском

национальном сознании неизбежно приводил именно в эту среду, которая, однако, зачастую

идеализировалась, рассматривалась как единственно сохранившая знание о смысле жизни. И

неудивительно поэтому, что Вощев, отчаявшись обрести истину среди пролетариата и интел-

лигенции, направляется в деревню.

Но до этого происходит еще одно важное событие. В четвертой части повести, в тот мо-

мент, когда в очередной раз звучит вопрос о смысле жизни, Сафронов произносит знамена-

тельную фразу: — Пролетариат живет для энтузиазма труда, товарищ Вощев! Пора бы тебе

получить эту тенденцию. У каждого члена союза от этого лозунга должно тело гореть! Но, как

мы знаем, не «горит тело» у землекопов от этого лозунга. А Вощев же, как и раньше, не чувс-

твовал истины жизни, но смирился от истощения тяжелым грунтом... И вот Жачев выдвигает

новую идею: — Надо лишь сберечь детей как нежность революции и оставить им наказ.

Идея встречает поддержку. Тот же Сафронов «выносит мнение»: — Товарищ Жачев,

доставь нам на своем транспорте эту жалобную девочку, мы от ее мелодичного вида начнем более согласованно жить... Нам, товарищи, необходимо здесь иметь в форме детства лиде-

ра будущего пролетарского света... И в следующей сцене Чиклин в каморке заброшенного

кафельного завода такую девочку находит. Этот эпизод — в ряду наиболее важных в «Кот-

ловане».

Одним из самых устойчивых мотивов в произведении является крайне негативное от-

ношение героев к буржуазии. Данное понятие в «Котловане» включает в себя всех имеющих

хоть какую-нибудь связь с собственностью (в настоящем и прошлом). Женщина в подвале,

которую видит Чиклин, — почти не одета и доведена до крайне нищенского состояния, но

она — дочь кафельщика, «буржуйка», по понятиям тех лет. Она же — героиня двух встреч,

оставивших отпечаток в жизни Чиклина и Прушевского, редкий, прелестный предмет, дейс-

твовавший вблизи и вдали на них обоих. И вот женщина лежит в темноте, освещаемая керо-

синовой лампой, с «беззубым темным ртом», пугающим даже дочь.

Мать приоткрыла свои глаза, они были подозрительные, готовые ко всякой беде жизни,

уже побелевшие от равнодушия… Жуткая, искалеченная судьба. Страшный итог: умирать от-

ринутой людьми, к которым всю жизнь стремилась. — Я буду всегда теперь одна. — И, повер-

нувшись, умерла вниз лицом. Ни в каком другом произведении советской эпохи не выражено

так ярко противоречие между декларируемыми гуманистическими идеалами и их «классовой»

интерпретацией, превращающей гуманизм в его полную противоположность. Дочь женщины,

чтобы выжить в этом мире, должна забыть свою мать — порвать самую важную для человека

связь — Никому не рассказывай, что ты родилась от меня, а то тебя заморят, — такое «заве-

щание» получает от матери девочка.

Четвертая часть заканчивается символически: Чиклин, ожидая пробуждения девоч-

ки, застывает с ней на руках в темноте подвала, освещенного лишь керосиновой лампой.

Но сможет ли землекоп заменить девочке мать? Достаточно ли этого света, чтобы побо-

роть тьму?

Следующая, пятая, часть продолжает развитие уже прозвучавших тем и мотивов. Так,

не жалеет Платонов сатирических красок для образа Сафронова, который выступает в про-

изведении как идеолог, пропагандист Идеи; это придает ему ощущение избранности, он все-

ми силами старается изобразить «руководящую походку» и «верховный голос могущества».

Знаменательно, какую реакцию вызывает его пропагандистская деятельность у рабочих: Не

имея исхода для силы своего ума, Сафронов пускал ее в слова и долго их говорил. Опершись

головами ни руки, иные его слушали, чтоб наполнить этими звуками пустую тоску в голове,

иные же однообразно горевали, не слыша слов и живя в своей личной тишине. Красноречивое

свидетельство дисгармонии между идеологическими установками и жизнью. Это, конечно, не

означает, что в реальности подобное настроение и в самом деле было доминирующим, но нам

важен взгляд современника — необыкновенно проницательного писателя, каким был Андрей

Платонов, который уже в то время видел симптомы идеологического кризиса. Вспомним, что

тогда же было написано и стихотворение В. Маяковского «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях

Кузнецка» — прямо противоположное по пафосу произведение.

В пятой части появляются и новые мотивы. Это, в первую очередь, мотив формирова-

ния нового человека. В «Котловане» он связан с Козловым, Чиклиным и с принесенной им

девочкой.

Воспитание Насти начинается с первого же дня. Идеи, которыми определялся этот про-

цесс, были следующие. Дети — прекрасная база для формирования личности, соответствую-

щей коммунистическим представлениям. Благодаря тому, что начало их сознательной жизни,

приходится уже на период Советской власти, им не нужно будет изживать буржуазные пред-

рассудки, представления и т.д. Бытие определяет сознание. В новой обстановке будет вырабо-

тан социалистический тип человека, гармонически развитая личность с передовым классовым

сознанием. Именно последнему моменту и придавалось наибольшее значение. Сам Платонов

в статье 1920 года «Душа мира» с пафосом писал следующее: «Некому, кроме ребенка, передавать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою

великую обрывающуюся жизнь. Некому — кроме ребенка. И потому дитя — владыка чело-

вечества, ибо в жизни всегда господствует грядущая, ожидаемая, еще не рожденная мысль,

трепет которой мы чувствуем в груди, сила которой заставляет кипеть нашу жизнь» (76, с.

66). Вот как в «Котловане» изображено формирование нового типа сознания:

Девочка осторожно села на скамью, разглядела среди стенных лозунгов карту СССР и

спросила у Чиклина про черты меридианов:

— Дядя, что это такое — загородки от буржуев?

— Загородки, дочка, чтоб они к нам не перелезали, — объяснил Чиклин, желая дать ей

революционный ум*.

Однако лейтмотивом, сопровождающим образ Чиклина, является именно отсутствие

способности думать, что не мешает, как мы видим, процессу «образования». Вопросы, ко-

торые задает Настя, — это попытка не просто узнать мир, но и понять иерархию ценностей

нового мира:

— А что лучше — ледокол «Красин» или Кремль?— Но все же в ней необыкновен-

но крепка связь со старым миром: — Эй, Юлия, угроблю! — воспроизводит она слышанное

когда-то дома. Связь длится до тех пор, пока девочка помнит свою мать, пока ощущает себя

дочкой «буржуйки». Это заставляет ее откровенно лгать:

— Ты кто ж такая будешь, девочка? — спросил Сафронов. — Чем у тебя папаша-ма-

маша занимались?

— Я никто, — сказала девочка.

— Отчего же ты никто? Какой-нибудь принцип женского рода угодил тебе, что ты роди-

лась при советской власти?

— А я сама не хотела рожаться, — я боялась — мать буржуйкой будет.

— Так как же ты организовалась?

Девочка в стеснении и в боязни опустила голову и начала щипать свою рубашку; она

ведь знала, что присутствует в пролетариате, и сторожила сама себя, как давно и долго гово-

рила ей мать.

— А я знаю, кто главный.

— Кто же, — прислушался Сафронов.

— Главный — Ленин, а второй — Буденный. Когда их не было, а жили одни буржуи, то

я и не рожалась, потому, что не хотела. А как стал Ленин, так и я стала!

Малосимпатична та власть, которая заставляет врать ребенка:

Настя знает, что находится в среде, где главное — классовые ценности, поэтому и раз-

говаривает на языке этой среды, воспроизводя знаковый код, принимаемый эпохой. Ситуация

жуткая и абсурдная, однако реакция на слова девочки еще страшнее:

— Ну, девка, — смог проговорить Сафронов. — Сознательная женщина — твоя

мать! И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют това-

рища Ленина!

В разговорах с Сафроновым и Чиклиным девочка постепенно начинает перенимать

«классовое» мышление. Вот уже она предлагает убить кулаков. А вот демонстрирует «по-

нимание» линии партии: — Это значит, плохих людей всех убивать, а то хороших очень

мало*.

— Ты вполне классовое поколение, — обрадовался Сафронов, — ты с четкостью со-

знаешь все отношения, хотя сама еще малолеток! Но все же одно воспоминание о матери еще

может привести к такой реплике: — Мне у вас стало скучно, вы меня не любите, как ночью

заснете, так я вас изобью. Однако эти слова в мастеровых вызывают «гордость»; для них —

это «разум и прелесть малой жизни». Что ж, каждая эпоха создает свои ценности. Агрессия в

ребенке — то, что принимается новым миром. Недаром на известной картине Ильи Глазунова

Павлик Морозов мчится в одной тройке со Сталиным и Троцким.

Но не все мастеровые радуются подобному движению девочки в сторону социалисти-

ческого идеала. Эта сцена оказывается последней каплей, переполнившей терпение Вощева,

который стоял слабым и безрадостным, ... довольный, что он больше не участник безумных

обстоятельств.

К этому моменту уже ощутим конфликт, назревший между Вощевым и артельщиками. В.

Чалмаев, говоря о взаимоотношениях центрального героя и роющих котлован, отмечает, что

для них вощевские «раздумья оказались кстати, они никого не возмутили. Здесь нужен и его

вариант тревог, надежд, опасений». (113, с. 343). — Вот еще надлежало бы и товарищу Во-

щеву приобрести от Жачева карающий удар, — сказал Сафронов. — А то он один среди про-

летариата не знает, для чего ему жить. — Эти слова персонажа достаточно ясно показывают,

насколько «кстати» пришлись проблемы Вощева в котловане. Так что замечание В. Чалмае-

ва — один из многочисленных примеров поверхностного прочтения Андрея Платонова**.

Часть заканчивается уже хорошо знакомым нам вопросом Вощева, правда, в новой фор-

мулировке. В мире роющих котлован не найти на него ответа. Действие переходит в иную со-

циальную сферу — в деревню. Первым, пытаясь обрести истину, туда уходит вслед за гробами

Вощев, а затем — по ходу развития сюжета — и остальные главные герои. Что именно влечет

их туда?

Следующая часть начинается опять-таки со знакомой нам темы формирования нового

человека. Козлов, слабосильный рабочий, мечтающий об «организационных конфликтах»,

вырастает до важного лица, пугающего и так уже напуганных служащих своей научностью,

кругозором и подкованностью (также знакомая нам формула: «знание + классовый подход

= главное достоинство человека в представлении эпохи»). Перед нами — выполнение ле-

нинского завета: «овладевать знанием всех тех богатств, которые выработало человечество».

Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и, запомнив формулировки, ло-

зунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы

песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную

общественную силу...

Эпоха требовала ставить классовые, общественные ценности гораздо выше личных — и

Козлов «ликвидирует как чувство свою любовь к одной средней даме». Весьма любопытно

послание, которое пишет герой:

Где раньше стол был яств,

Теперь там гроб стоит!

Козлов

Данные строки — искаженная цитата державинского стихотворения «На смерть князя

Мещерского». Этот стих он только что прочитал и спешил его не забыть. Что ж, налицо, ка-

ким образом происходит усвоение знаний новыми людьми (точнее — не «усвоение», а «при-

своение»). И в каких целях используются (порвав отношения с женщиной, укрепить почтовый

сектор социалистического строительства).

Очень важно отметить фразу, с которой Козлов начинал разговор: — Ну хорошо, ну

прекрасно! Ее мы скоро услышим в устах другого героя. Обилие всякого рода цитат, лозунгов

и прочего не может скрыть пустоту высказываний Козлова. Они нужны ему не для «исправле-

ния общества», а для достижения личных целей.

В следующем эпизоде продолжается процесс формирования и другого «нового чело-

века».

Жачев подъехал к Пашкину с девочкой на тележке и сказал:

— Заметь этот социализм в босом теле. Наклонись, стервец, к ее костям, откуда ты

сало съел!

— Факт! — произнесла девочка.

Здесь и Сафронов определил свое мнение.

— Зафиксируй, товарищ Пашкин, Настю — это ж наш будущий радостный предмет!

Что произошло? Девочка, принимая формулировку Жачева, произносит типично саф-

роновское словечко «факт», весьма популярное в то время (вспомнить хотя бы Давыдова из

«Поднятой целины»). И в этот-то момент мы, наконец, узнаем ее имя — Настя, что означает

«воскрешенная». «Без имени — нет человека» — эти горьковские слова из пьесы «На дне»

невольно приходят на память в связи с данным эпизодом. Произошло рождение нового че-

ловека. Теперь Насте не надо притворяться, она больше не лжет. Отныне и почти до самого

конца повести это ребенок с пролетарской идеологией, но... все-таки ребенок! И многие пос-

ледующие сцены мы видим ее глазами — детскими, наивными, но оценивающими мир с точки

зрения четкой классовой позиции.

Момент появления нового человека «фиксируется» государственной системой: товарищ

Пашкин ставит в записной книжке точку — достаточно красноречивый символ взаимоотно-

шений личности и государства. Человек — безликая, ничтожно малая величина, неразличи-

мая в числе прочих людей-функций. Как и предыдущая, шестая часть заканчивается уходом:

Чиклин пошел шагом за удалившейся телегой. Куда герой держит путь? Платонов не случайно

подчеркивает неопределенность, загадочность того мира, в который перемещается действие

(край согбенных плетней, заросших лопухами; обратно Вощев прибывает на подводе из «не-

известных мест», «пространства, где он был»), А в сознании Насти этот мир близок к сказке:

там «бедные люди тоскуют в избушках», «...Сафронов и Козлов умерли в избушке...». «Из-

бушка» (а не «изба», не «дом») — типично фольклорный образ. Этот ореол таинственности

над миром деревни — важный элемент в структуре «Котлована», скрытый вопрос: не там ли

находится истина — предмет поисков героя?

Возникающие в начале седьмой части картины не предвещают ничего хорошего: Вблизи

была старая деревня; всеобщая ветхость бедности покрывала ее — и старческие, терпеливее

плетни, и придорожные, склонившиеся в тишине деревья имели одинаковый вид грусти. Но

означает ли эта грусть то, что бедняцкий слой деревни печально заскучал по колхозу, — как это «формулирует» товарищ Пашкин? Или чувство связано с чем-то иным? Сама гибель Коз-

лова и Сафронова, направленных в деревню для «помощи» крестьянам, говорит об обратном:

они там не нужны, «вшивые среди чужих», по словам Насти. Мир деревни «грустит» как раз

из-за вмешательства в него новой власти, из-за партийного давления, воплощением кото-

рого в «Котловане» является активист. Несколько слов о понятии, от которого образовано

слово — активист. По мнению Ю. Бохеньского, «активизм — это точка зрения, согласно ко-

торой только движение, действие, стремление к цели имеют ценность и могут придать смысл

человеческой жизни, т.е. жизнь имеет смысл, когда человек действует, когда он к чему-то стре-

мится. Активизм осуждает как «мертвое» и бесполезное любое наслаждение минутой, любую

созерцательность... Легко доказать, что активизм является заблуждением: каждому известны

минуты, когда не стремишься ни к какой цели, однако жизнь кажется наполненной глубоким

смыслом и очень насыщенной... Активизм, лишая людей права наслаждаться мгновением, ли-

шает смысла саму деятельность — ибо мы совершаем нечто не ради бесконечной деятель-

ности, а для того, чтобы чего-то достигнуть. И завершением наших стремлений должен быть

момент наслаждения достигнутым. Одной из причин распространения данного заблуждения

является другой предрассудок: коллективизм, требующий, чтобы человек жил не для себя, а

исключительно ради общества. С этой точкой зрения, и вправду не остается ничего другого,

как действовать, и каждая минута наслаждения оказывается чем-то вроде кражи у общества

того, что мы должны были бы ему отдать. (15, с. 18).

Активист — герой, с образом которого связан, помимо всего прочего, вопрос о религи-

озном сознании и его структуре. Этот фанатик, слепо верящий в Идею, готовящий для себя в

«будущем вечность», является своеобразным символом новой власти:

казалось бы, положительными чертами в человеке можно назвать неподкупность, при-

нципиальность, строгую исполнительность, полное отречение от житейских благ. Но когда

они служат антигуманной идее, то человек становится страшен, а деятельность его — про-

тивоестественна. Прекрасную характеристику этого типа дал еще в первые послереволю-

ционные годы Б. Рассел: «Коммунист, искренне разделяющий взгляды партии, убежден, что

корень всех зол — частная собственность; он настолько убежден в этом, что не останавли-

вается ни перед какими, даже самыми жестокими мерами, если они кажутся необходимы-

ми для построения и сохранения коммунистического государства. Он щадит себя столь же

мало, сколь и других. Он работает по 16 часов в день и отказывается от сокращения рабоче-

го дня в субботу. Он добровольно берется за тяжелую работу... Обладая властью и контро-

лируя снабжение, он живет как аскет. Не преследуя личных целей, он устремлен к созданию

нового социалистического порядка. Но те же мотивы, которые побуждают его к аскетизму,

делают его и безжалостным.

Маркс учил, что коммунизм придет с фатальной неизбежностью; это совпало с восточ-

ными чертами русского характера и привело к умонастроению, весьма похожему на убежден-

ность ранних последователей Магомета. Сопротивление подавляется беспощадно, не оста-

навливаются и пред методами царской полиции, многие чины которой заняты своим прежним

делом. Так как все зло производно от частной собственности, тяготы большевистского режи-

ма, борющегося против этой собственности, автоматически исчезнут, как только она будет

сметена. Такого рода взгляды — обычное следствие фанатической веры» (87, с. 16-17).

«Четкие железные руки» новой власти коснулись деревни и привели к трагедии. Но к

трагедии не одного лишь крестьянства. В результате столкновения страдают обе стороны —

гибнут крестьяне, но погибают и активисты: в «Котловане» это Козлов с Сафроновым, нахо-

дящиеся в «авангарде» пролетариата.

Вспомним путь Козлова. Покидая котлован, он словно делает шаг в иной мир: недаром

Сафронов называет его «ангелом». Овладевая «революционной теорией», он все более «об-

ращается» в новую веру, проникаясь «передовыми идеями». А сами идеи достаточно опреде-

ленно возвещают трагическую коллизию: обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Кого посылают в самые «горячие» точки? Наиболее «активных» и «сознатель-

ных». Стремясь стать таковыми, Козлов и Сафронов вступают на путь, итог которого для ре-

альных «активистов» был трагичным, как и для героев «Котлована»: смерть. Таким образом,

Козлов сам не понимает, насколько пророчески звучит его послание: «Где раньше стол был

яств, // теперь там гроб стоит». Вот уже он сам оказывается мертвым на столе президиума

под знаменем, скрывающим его «гибельные увечья». Вскоре на этом столе появятся еще два

человека: мужик с желтыми глазами, убитый Чиклиным, и «смертельный вредитель» про-

летарских активистов. Все они покрыты одним красным флагом и похоронены с одинаковой

торжественностью: невинная жертва, убитые, убийца — люди, погибшие в результате траги-

ческого конфликта, предопределенного идеей.

Смерть Козлова и Сафронова — важный этап в формировании Чиклина. Заглянувшему

в сельсовет Елисею открывается странная картина: Чиклин разговаривает с мертвыми — ведь

для него «мертвые — это люди особенные». Вслушаемся в речь героя:

— Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно, я ведь остался, буду теперь как ты;

стану умнеть, начну выступать с точкой зрения, увижу всю твою тенденцию, ты вполне мо-

жешь не существовать.

Характерная для эпохи черта: взгляд на человека как на функцию в системе, которой не

требуется индивидуальность, самобытность, талант — важна роль человека как сознатель-

ного исполнителя. «Незаменимых людей нет». А отсюда и смерть конкретной личности — не

трагедия, а лишь восполнимая потеря. Интересно также, что понятие «умнеть» идентично

«видеть тенденцию», то есть «оценивать с классовой точки зрения».

— А ты, Козлов, тоже не заботься жить. Я сам себя забуду, но тебя начну иметь посто-

янно. Всю твою погибшую жизнь, все твои задачи спрячу в себя и не брошу их никуда, так что

ты считай себя живым.

«Жизнь в памяти потомков» — вот вариант бессмертия, предложенный новой идеоло-

гией людям, лишившимся веры в загробную жизнь.

Из этого логичен и такой вывод: Пускай весь класс умрет — да я и один за него останусь

и сделаю всю его задачу на свете! Вот почему спокойно, без тени жалости смотрит Чиклин на

убитых. Он знает, что смерть человека не может уничтожить идею, более того, есть возмож-

ность «воскресить» людей! И «воскрешение» происходит.

Мужик с желтыми глазами обмывает трупы.

— Ну, прекрасно, — сказал тогда Чиклин. — А кто ж их убил?

Перед нами — знакомое «ну, прекрасно», — выражение, с которого начинал свою речь

Козлов.

...Чиклин... сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно. Как здесь не

вспомнить сафроновскую реплику:

... — Надлежало бы и товарищу Вощеву приобрести от Жачева карающий удар... А то

один среди пролетариев не знает, для чего ему жить.

В дальнейшем этот мотив «инобытия» Чиклина, то есть присутствия в нем черт Сафрс-

нова и Козлова, будет постоянным спутником героя.

Одновременно развивается тема преображения девочки в «нового человека». В этой

части она уже выступает как носитель идеологии, представитель социалистического сознания:

«Ликвидируй кулака как класс», — пишет она Сафронову. Но ведь это дословное повторе-

ние программной установки партии! Ребенок, призывающий к насилию, — что может быть

страшнее?! Однако Чиклин, читая письмо, «глубоко растрогался». Настя оказалась способ-

ной ученицей.

В этой же части — очередная попытка Вощева выяснить вопрос о смысле жизни:

— А истина полагается пролетариату? — спросил Вощев. Активист, к которому обра-

щен вопрос, отвечает следующим образом: — Пролетариату полагается движение, (...) а что

навстречу попадется, то все его: будь там истина, будь кулацкая награбленная кофта — все пойдут в организованный котел, ты ничего не узнаешь. Эта фраза — вполне узнаваемая идея

материалистической философии: движение — способ существования материи. Таким обра-

зом, еще раз декларируется мысль о превалировании материального над духовным; более того,

истина ставится в один ряд с материальными предметами: в данном случае, с «кулацкой коф-

той». В результате подобного смешения мир теряет очертания. Духовные ценности девальви-

руются, воспринимаются наравне с материальными. То же относится и к этике: оправданной

становится агрессия пролетариата, который на своем пути «присваивает» чужое добро.

Однако данный ответ не лишает Вощева надежды обрести истину: — Мне все кажется,

что вдалеке есть что-то особенное или роскошный несбыточный предмет... Ведь пока еще не

ясно: может быть, она, истина, кроется в крестьянстве, в русском мужике?

Обычно в числе важнейших качеств русского национального характера называется тер-

пение и покорность, то есть христианский подход в отношении к угнетателям. Именно эту

особенность Платонов подчеркивает неоднократно, описывая крестьянское существование.

Но именно здесь и причина того, что деятельность активиста не встречает ни малейшего со-

противления, несмотря на то, что она глубоко чужда всей деревенской жизни. Единственный

возмутившийся — убийца Козлова и Сафронова, — почувствовав «скорбь от организованно-

го движения» (а может быть, ответственность за смерть мужика с желтыми глазами?), «лично

умер» на одном столе с убитыми.

На что направлены действия активиста? На выполнение директив. А они требовали

немедленной коллективизации деревни. О том, как воспринимал Андрей Платонов этот про-

цесс, ярко свидетельствует сцена с лошадьми — злейшая сатира на идею коллективизации.

Цель у лошадей одна — прокормиться. Но вместо одиночного употребления пищи они все

едят из одной «средней кучи», самими же насыпанной. По сути ничего от этого не меняется.

Вощев в испуге глядел на животных через скважину ворот; его удивляло душевное спокойс-

твие жующего скота, будто все лошади с точностью убедились в колхозном смысле жизни,

а он один живет и мучается хуже лошади. Животные уподобляются людям. Но и люди, «ор-

ганизованные» в колхоз, становятся похожими на животных! Как происходит этот процесс,

мы увидим в восьмой части. Седьмая же заканчивается удивительной сценой. Действие ее

происходит в церкви.

Религиозность в разных формах — также одна из традиционных черт русского характе-

ра. Сколько бы ни старались в советский период представить церковь как нечто враждебное

народу, она все же играла очень большую роль в жизни простых людей, в особенности крес-

тьян. Теория, утверждавшая идеи социализма, предписывала вести с церковью неукоснитель-

ную борьбу, которая и велась довольно успешно: храмы закрывались, священников расстре-

ливали, ссылали, заставляли работать на Систему и тому подобное. И несмотря на это, люди

тянулись в храм — веру не так-то просто было уничтожить. Поколеблена была не вера, но

лишь конкретная ее форма. Этот процесс происходил долго и мучительно и стал подлинной

трагедией для многих миллионов.

Чиклин, отправляясь в церковь раскуривать трубку активиста, видит весь храм осве-

щенным огнем свечей (интересная символика: в избе-читальне, где пропагандируется «свет

социализма», нет огня, чтобы даже прикурить, в то время как в церкви, распространяющей

«мрак невежества», все освещено «до самого подспудья купола»). Остриженный «под фокс-

трот» поп, «отмежевавшийся от своей души», отдает деньги от продажи свечей активисту на

трактор (служит как бы другому богу), «записывая» тех, кто крестится, в поминальный лис-

ток, который передается опять-таки активисту. Понятно, что ожидает этих людей. Поп, таким

образом, выполняет нечто прямо противоположное своим обязанностям, можно сказать, слу-

жит дьяволу. Но это не дает ему ощущения радости жизни: — Я не чувствую больше прелести

творения — я остался без Бога, а Бог без человека.

Чиклин, выражая официальное отношение к церкви, не жалеет ругательств в адрес

попа: «поганый такой», «сволочь ты такая», «паскудный». Их разговор заканчивается ставшим уже обычным для землекопа карающим ударом. Однако удар выводит попа из «умильной

любезности» и желания услужить властям: он опускается на колени и начинает молиться — т.

е. занимается тем, чем и должен был заниматься. Действие рождает противодействие. В иных

случаях террор рождает не страх, а будит чувство собственного достоинства в человеке. Но

страх тоже силен — не случайно баба, попавшаяся навстречу Чиклину и идущая поставить

свечу, «выправляет позади себя помятую лебеду».

Восьмая часть открывается сценой собрания учредителей (как бы «перевернутое» уч-

редительное собрание). Крестьянам предстоит либо записаться в колхоз, либо оказаться в

списках кулаков и быть отправленными на плоту «в океан». В отличие от многих произведе-

ний 20—30-х годов, посвященных коллективизации, Платонов не делит кулаков и бедняков

на «наших — не наших», на «добрых — злых» и проч. в связи с отношением к собственности.

Вопрос даже так и не ставится. Но он предельно прост для носителей идеологии в повести:

для них люди живут, «чтоб буржуев не было», а «буржуем» может быть назван любой че-

ловек — в соответствии с пролетарским «классовым чутьем», как это и происходит в сцене

«раскулачивания».

В этой части присутствуют многие важнейшие проблемы коллективизации: убой скота,

сопротивление кулаков власти, проблема организации хозяйства и т.д. Так, например, если

для Шолохова в «Поднятой целине» убой скота — провокация со стороны вредителей, то

Платонов видит в нем последствия разрушения многовекового уклада жизни, глобальных за-

конов бытия. Помимо всего прочего человек существует благодаря связи, как с «неживым»,

так и с «живым инвентарем»; ответственность за него — есть то, что называют чувством

собственности. Неорганизованные же стояли на ногах, превозмогая свою тщедушную душу,

но один сподручный актива научил их, что души в них нет, а есть одно лишь имущественное

настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз не будет имущества.

Центральный эпизод части — превращение отдельных людей в единый организм — кол-

хоз. Это, по сути, переход в иной мир «будущей жизни», переход, связанный с отказом людей

от самих себя, от своих душ, от своего имущества, от всей прежней жизни. Это — смерть

и воскрешение, это таинство, равновеликое крещению: обретение новой веры, иной жизни.

Люди прощаются друг с другом. Мы слышим их имена, их интонацию, чувствуем их жизнен-

ные проблемы:

— Прощай, тетка Дарья, не обижайся, что я твою ригу сжег.

— Бог простит, Алеша, теперь рига все одно не моя,

Перед нами — хор, в котором различим каждый голос, виден каждый человек. Но вот

«люди поклонились в землю — каждый всем, и встали на ноги, свободные и пустые сердцем»

Чиклин гасит лампу активиста (опять-таки, символический жест — погружение во тьму), и с

ним уже разговаривают не отдельные люди, а единый организм — колхоз:

— Хорошо вам теперь, товарищи? — спросил Чиклин.

— Хорошо, — сказали со всего Оргдвора, — Мы ничего теперь не чуем, в нас один

прах остался.

Вощев лежал в стороне и никак не мог заснуть без покоя истины внутри своей жизни,

тогда он встал со снега и вошел в среду людей.

— Здравствуйте! — сказал он колхозу, обрадовавшись. — Вы стали теперь, как я, я

тоже ничто.

— Здравствуй! — обрадовался весь колхоз одному человеку.

Итак, одним из субъектов речи в диалоге становится сюрреалистический образ колхо-

за: люди думают и говорят одним голосом, одними словами. Образ колхоза имени Генераль-

ной линии безусловно доведен Платоновым до гротеска. Однако писателем была подмечена

характерная черта колхозной жизни: обезличивание людей, подавление индивидуальности.

Спустя несколько лет после написания «Котлована» Андре Жид заметил следующее:

«Я был в домах многих колхозников этого процветающего колхоза... Мне хотелось бы

выразить странное и грустное впечатление, которое производит «интерьер» в их домах: впечатление абсолютной безликости. В каждом доме та же грубая мебель, тот же портрет Ста-

лина — и больше ничего. Ни одного предмета, ни одной вещи, которые указывали бы на лич-

ность хозяина. Взаимозаменяемые жилища. До такой степени, что колхозники (которые тоже

кажутся взаимозаменяемыми) могли бы перебраться из одного дома в другой и не заметить

этого. Конечно, таким способом легче достигнуть счастья. Как мне говорили, радости у них

тоже общие. Своя комната у человека только для сна. А все самое для него интересное в жиз-

ни переместилось в клуб, в парк культуры, в места собраний. Чего желать лучшего? Всеобщее

счастье достигается обезличиванием каждого. Счастье всех достигается за счет счастья каж-

дого. Будьте как все, чтобы быть счастливыми» (27, с. 77-78).

В «Котловане» крестьяне как бы лишаются души, в них остается лишь «прах». Это чувс-

твует Вощев, понимая невозможность существования истины в новом организме. Для него

это ответ на вопрос, есть ли в деревне счастье и смысл жизни. Сцена заканчивается тиши-

ной и мраком: Ночь стояла смутно над людьми, и больше никто не произносил слова, только

слышалось, как по-старинному брехала собака на чужой деревне, точно она существовала в

постоянной вечности.

Следующая часть — девятая — начинается с прихода в деревню Елисея с Настей, Пру-

шевского и Жачева. Вскоре появляются и товарищ Пашкин с супругой, приехавшие посмот-

реть на «самого угнетенного батрака» — медведя-молотобойца. Все главные герои оказыва-

ются сведенными вместе. Единственный, кто не участвует ни в одном эпизоде — это Вощев.

Для него вопрос об истине ясен: в деревне ее нет. Однако нам не надо забывать, что и помимо

него этим вопросом задаются и некоторые другие, например, Прушевский. Да и остальным не

чужды онтологические проблемы.

Эта часть — очередное развенчание социальных мифов эпохи. Одним из них являлся

миф о том, что самые бедные и угнетенные суть и самые сознательные с классовой точки зре-

ния, а, следовательно, имеют право на осуждение богатых. Медведь-молотобоец, вспоминая

свои личные обиды, «направляет» раскулачивающих, которые ему абсолютно доверяют. При-

чем сам процесс раскулачивания уподобляется элементарному грабежу. Платонов избегает

как очернения, так и идеализации тех, к кому приходят Чиклин, медведь и Настя (ребенок,

участвующий в насилии, время от времени напоминающий о необходимости «уничтожить

кулаков как класс», — еще одна жуткая сюрреалистическая картина). Перед нами разные

типы — есть действительно неприятные (мужик, который своими руками жене выкидыш де-

лал), но есть и те, которые пытаются вести диалог, возразить: — Ну что ж, вы сделаете изо

всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством! Пророчески

звучат слова: — Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социа-

лизм придет один ваш главный человек!

Важнейшим мифом эпохи 20-х годов являлось представление, что социализм — благо

для всех трудящихся, мир всеобщего счастья и благоденствия. На пути к социализму — мно-

жество преград. В первую очередь — цепляющиеся за имущество зажиточные классы: буржу-

азия и кулачество, которые скрываются и ждут удобного момента для нанесения удара. Стоит

их только разоблачить и уничтожить, как дорога к счастью будет открыта. То, как «выявляют-

ся» кулаки, мы уже видели. Но, может быть, всеобщее благоденствие наступит, когда обще-

ство избавится от враждебных ему имущих классов? И вот интеллигент Прушевский, покорно

подчиняющийся активисту, доканчивает строительство плота, а Чиклин с молотобойцем «рас-

кулачивают» девять семей. По слову активиста кулаки согнулись и стали двигать плот в упор

на речную долину. Жачев же пополз за кулачеством, чтобы обеспечить ему надежное отплы-

тие в море по течению и сильнее успокоиться в том, что социализм будет, что Настя получит

его в свое девичье приданое, а он, Жачев, скорее погибнет как уставший предрассудок.

Казалось бы, избавившись от кулаков, колхоз сделал первый шаг на пути к благополу-

чию и гармонии. Следующая часть начинается сценой всеобщего ликования, переходящего в

песню, в словах которой слышится «жалобное счастье и напев бредущего человека». Однако среди этого веселья нет Вощева — он по-прежнему, тоскуя, не видит смысла в жизни. Все

«нищие, отвергнутые предметы», которые он собирал, приносятся Насте как «социализму

в босом теле», как надежде и смыслу жизни «устроителей будущего», хотя сам Вощев уже

не верит, что девочке суждено узнать счастье: — Трудись и трудись, а когда дотрудишъся до

конца, когда узнаешь все, то уморишься и помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь. Эта по-

зиция героя встречает уже полную неприязнь окружающих: Настя обзывает его дураком, а

Жачев — подкулачником, обещая утром «карающий удар». Как бы подчеркивая для боль-

шинства необоснованность сомнений Вощева, Платонов завершает десятую часть образом

истово работающего медведя, преисполненного энтузиазма.

Одиннадцатая часть знаменует обретение смысла жизни одним из героев — Прушев-

ским. Все его мечтания и сомнения разрешаются встречей с девушкой, которая чувствует

«ветер всеобщей стремящейся жизни». Любовь, молодость, тяга к знанию мира воскрешают

инженера. Часть заканчивается столь любимым Платоновым образом дороги. Но это не та

«открытая дорога», по которой когда-то ушел Вощев — это путь, идя по которому, «заблу-

диться было невозможно». Инженер, пожалуй, единственный в «Котловане» персонаж, судь-

ба которого в отличие от всех других в повести, лишена трагизма.

Последняя, двенадцатая часть — итог исканий, завершение всех сюжетных линий.

Вощев по-прежнему пребывает в состоянии задумчивости: — Истина забыться не мо-

жет, — за что тут же получает от Чиклина: — Лежи молча... Ишь ты, сволочь какая!

Активист, участвуя в функционировании грандиозного бюрократического аппарата, сам

становится его жертвой — объявляется «вредителем партии». Обманутый во всех ожидани-

ях, он уже глубоко равнодушен к массам, о которых еще недавно так заботился: без зазрения

совести он снимает пиджак с заболевшей девочки. Еще раз Платонов дает почувствовать, что

же лежит в основе власти: эгоизм, хотя и прикрытый стремлением к общему благу. Чиклин

свой «карающий удар» на этот раз направляет в сторону активиста, «чтоб дети могли еще

уповать, а не зябнуть», но сама Настя уже смертельно больна, простудившись во время дикой

пляски ликующего колхоза. Насколько окружающий мир должен быть нежен и тих, чтоб она

была жива! Но мало нежности в мире, окружающем девочку. Народная радость, основанная

на горе (колхоз веселится, «сплавив» кулаков), несет в себе ростки смертоносного начала.

Это уже прямой ответ на вопрос: во врагах ли дело, от их ли отсутствия зависит счастье на-

рода? Уничтожение врагов не приводит к желаемому результату. «Будущий радостный пред-

мет», Настя, охвачена огнем болезни. Это болезнь не только тела: во сне девочка видит мать;

заметим, что с момента превращения ее в «нового человека» о маме она и не вспоминала. И

вот снова восстанавливается уже, казалось бы, утраченная связь. Настя опять превращает-

ся в ребенка, сбрасывает все наносное, избавляется от всей пролетарской «мудрости»: — К

маме хочу! Это не просто тяга к родному человеку. Это ощущение дисгармонии мира, желание

уйти от него в другую жизнь, основанную на иных связях.

Тщетно старается Чиклин уверить девочку, что он теперь может заменить ей мать: ум

Насти начинает «печально думать», и она этот мир уже не принимает: — Я тоже тоскую...

Мне здесь очень жарко!

Медведь-молотобоец, олицетворяющий энтузиазм избавившегося от врагов пролетари-

ата (а мы помним слова Сафронова о том, что пролетариат живет ради энтузиазма), начинает

«плакать» так, что это слышит Настя. О чем же горюет животное? ...Медведь сам шел на

Оргдвор совместно с Вощевым; при этом Вощев держал его, как слабого, за лапу, а молотобо-

ец двигался рядом с ним грустным шагом. «Взял его в свидетели, что истины нет, — произнес

Вощев. — Он ведь только работать может, а как отдохнет, задумается, так скучать начинает.

Пусть существует теперь как предмет — на вечную память — я всех угощу!»

Итак, развенчивается социальный миф о беднейших и угнетенных как носителях исти-

ны — стоит только «задуматься», как возникает «грусть». Далее происходит любопытная

сцена. Вощев склоняется над активистом, внимательно всматривается в его «слепое открытое лицо». Вощев снова прилег к телу активиста, некогда действовавшему с таким хищным

значением, что вся всемирная истина, весь смысл жизни помещались только в нем и более

нигде, а уж Вощеву ничего не досталось, кроме мученья ума, кроме бессознательности в несу-

щемся потоке существования и покорности слепого элемента.

— Ах ты, гад! — прошептал Вощев над этим безмолвным туловищем.

— Так вот отчего я смысла не знал! Ты, должно быть, не меня, а весь класс испил, сухая

душа, а мы бродим, как тихая гуща, и не знаем ничего!

И Вощев ударил активиста в лоб — для прочности его гибели и для собственного созна-

тельного счастья.

Казалось бы, найден источник зла, причина отсутствия в мире гармонии: люди, присво-

ившие власть, овладели и монополией на истину. Стоит только уничтожить этих людей, как

проблема будет решена.

Почувствовав полный ум, хотя и не умея еще произнести или выдвинуть в действие его

первоначальную силу, Вощев встал на ноги и сказал колхозу:

— Теперь я буду за вас горевать!

— Просим!! — единогласно выразился колхоз. Впервые Вощев ощущает желание жить

в ... разгороженную даль, где сердце может биться не только от холодного воздуха, но и от ис-

тинной радости одоления всего смутного вещества земли.

Становясь во главе колхоза, Вошев воспринимает свою роль не как исполнителя дирек-

тив, постановлений, а как некоего служителя культа, функция которого — «горевать» за лю-

дей, то есть чувствовать душевную связь с ними, принимать их беды, как священнослужитель

берет на себя человеческие грехи.

Однако ощущение обретенной истины — не более чем иллюзия. Вощев занимает место

активиста, чей труп сплавляют по реке вслед за кулаками (вспомним деревянных языческих

идолов, сплавляемых по Днепру князем Владимиром после очередного крещения славян). Но

должность, занимаемая активистом — звено в огромной государственной системе, сущность

которой остается прежней, несмотря на изменения внутри нее. Система подавляет, уничтожа-

ет человека, и вначале гибнут самые беззащитные.

Из деревни действие опять перемещается в котлован. Настя остается в бараке с Елисеем

и Чиклиным. Мимо барака проходили многие люди, но никто не пришел проведать заболев-

шую Настю, потому что каждый нагнул голову и непрерывно думал о сплошной коллективи-

зации. Парадокс заключается в том, что девочка умирает в самый разгар общественной жиз-

ни, под шум города: ...Опять пели вдалеке сирены поездов, протяжно спускали пар свайные

копры, и кричали голоса ударных бригад, упершихся во что-то тяжкое, кругом беспрерывно

нагнеталась общественная польза.

Итак, в период грандиозного строительства социализма умирает «маленький, верный

человек», ради которого живут и трудятся герои повести.

Гибель идеала — в «Котловане» это смерть Насти — логическое следствие всей де-

ятельности Системы как религиозной организации, служащей своему богу и воюющей с дру-

гими богами.

Мать Насти, Козлов с Сафроновым, крестьяне, кулаки, активист, наконец, сама девоч-

ка — единая цепочка жертв, принесенных в угоду божеству, в реальной жизни ставшему са-

мым ненасытным во всей истории человечества.

Композиционно возвращение действия в котлован знаменует завершение цикла: круг

замыкается. Вощев вновь остается со своими сомнениями, строители котлована снова без-

думно и истово роют землю — по сути, свою же могилу; колхоз переходит «в пролетари-

ат» — покидает землю, то есть разрушается окончательно и деревня. Перед смертью Насти

повторяется мотив, звучавший в начале повести: Ослабевшая Настя вдруг приподнялась и

поцеловала склонившегося Чиклина в усы — как и ее мать, она умела первая, не предупреж-

дая, целовать людей. Чиклин замер от повторившегося счастья своей жизни... Всего дважды в повести Чиклин испытывает это состояние, и оба раза заканчиваются трагедией, в которой

виноват и он сам, не сумевший когда-то разобраться в своих чувствах, и окружающий мир, так

и не уничтоживший социальные преграды между людьми.

В финале повести гибнут последние надежды героев на возможность поиска истины.

Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет

коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении. Без-

верие проникает и в пролетарскую среду: Жачев в разговоре с Сафроновым признается: — Я

теперь ни во что не верю... коммунизм — это детское дело, за то я и Настю любил... Похороны

девочки — это, по сути, погребение идеи достижения счастья на земле, приговор всей сущес-

твующей системе (заметим, что он был вынесен еще в 1930 году, в момент, когда наиболее

трагические эпизоды советской истории были еще впереди).

Итак, композиционно «Котлован» организован следующим образом. Центральная про-

блема произведения — поиск истины главными героями. Каждая часть знаменует собой оп-

ределенный этап этого поиска. За ответом герои обращаются к установившимся в народном

сознании стереотипам и ищут истину в различных социальных сферах. Однако окружающая

действительность подчинена грандиозной бюрократической системе, пронизавшей все сфе-

ры, разрушившей многовековой уклад, бытийные законы и, в первую очередь, — духовные

связи между людьми, сохранившей классовый принцип оценки человека. Поиски истины ока-

зываются тщетными. Если отдельные люди и в состоянии обрести покой (Прушевский), то

в целом деятельность неутомимых тружеников оказывается не только лишенной смысла, но

губительной и для них, и для окружающих.

Параллельно с темой поиска истины прослеживается тема становления «нового челове-

ка». Но и это движение заканчивается тупиком: либо смертью (Козлов, Настя), либо полной

духовной опустошенностью (Чиклин). Таким образом, отрицается как идея, во имя которой

живут и работают герои, так и сами условия жизни, в которых происходит реализация этой

идеи. Такое понимание действительности было новым этапом в художественном самосознании

отечественной культуры (эмигрантские писатели не в счет — за рубежом идеями, к которым,

пришел Платонов, удивить было нельзя, но то был взгляд со стороны, опиравшийся на мощ-

ную философскую традицию изгнанных мыслителей, труды которых, разумеется, в советскую

Россию не попадали).

«Котлован» — произведение совершенно уникальное по способу взаимодействия исто-

рической реальности и ее художественного отражения. Это своеобразный «перевод» факти-

ческого материала на особый язык, в особую систему с необычными типами связей внутри нее,

с ни на что не похожим способом создания мира. Так, например, конкретно время действия по-

вести — осень 1929 года; историческую подоплеку имеют многие факты: строительство дома,

коллективизация, быт и деятельность партийных работников, постановления, лозунги и тому

подобное. Но, попадая в художественный мир «Котлована», эти факты подвергаются резкой

деформации, зачастую доходящей, казалось бы, до гротеска и абсурда. Однако благодаря это-

му они раскрывают самую свою суть, без всего случайного и постороннего. Перед нами уже

не просто факт, а сущность факта, архетип. Платонов тщательно отсекает все ненужное для

своего замысла: мы практически не видим лиц героев, но всегда имеем представление об их

внутреннем мире, находимся в кругу переживаний героев, дум и надежд. Что, например, мы

знаем о том, как выглядел Вощев, кроме того, что он слаб и худ? Ничего. Да этого знать и не

нужно — Платонову важны его чувства, оценки, раздумья. Наоборот, изображение Пашкина

идет через внешние формы, во внутреннем мире ему почти отказано.

Человек у Платонова — это носитель идеи, именно она оказывается в центре внимания

писателя. Взаимодействие, взаимоопределение идей — нечто близкое к полифонизму рома-

нов Достоевского — вот основа художественного мира «Котлована». И поэтому возможно

любое соотнесение разновременных событий, «сжатие» времени: вспомним, например, как

«моментально» гибнут Сафронов и Козлов — сразу же после сцены их отъезда: Прушевский

вступает в разговор с Пашкиным и непосредственно после этого узнает от Насти о трагедии «в

избушке». Художественное пространство повести, наоборот, предельно «расширено»: перед

нами мир космических масштабов, планы героев носят всемирный характер. Нет конкретного

города, нет конкретной деревни: есть Город — символ цивилизации нового мира, есть Дерев-

ня, превращаемая в Колхоз имени Генеральной Линии, есть Котлован — основа будущего

всемирного благоденствия. Все это включается в жизнь Вселенной. Все тесно с этой жизнью

связано. Тем более, что перед автором не стояла задача создать образы каких-либо конкрет-

ных города или деревни. И то и другое — символы, вбирающие в себя самую суть жизненного

уклада. Для «Котлована» характерны максимальное обобщение, типизация, в которой несу-

щественны какие-либо частности (хотя это не значит, что исчезают детали — деталь иногда

гораздо выразительнее подробного описания целого).

Герои повести мыслят в космических масштабах. Через десять или двадцать лет другой

инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение тру-

дящиеся всей земли. Конечно, здесь заметно влияние идей времени платоновской молодости,

когда планы имели действительно вселенский размах (что, в частности, нашло интересное

воплощение в поэзии Пролеткульта), но все же этим не исчерпывается мотивировка подоб-

ного видения мира. Андрея Платонова волновали не только проблемы, связанные с деревней,

городом, страной, но и носящие онтологический характер. Что человеку необходимо для счас-

тья, каково его место в мире, в какой форме искать истину, в чем смысл жизни — вот о чем

думают герои его произведений; но это и вопросы самого писателя, над которыми он размыш-

лял долгие годы. В дневниках и записных книжках автора «Котлована» немало материала,

показывающего, что мир для него — загадка, которую необходимо человеку расшифровать.

«Отчего кричит осел? (говорят — периодически, через три часа) — Разгадать» (72, с. 25).

Именно в этом слове — «разгадать» — своеобразие мышления Платонова: не выяснить, не

узнать у кого-то, а «разгадать» — проникнуть в тайну жизни, увидеть самому неведомую

связь.

И произведения Платонова — это один из способов приблизиться к разгадке тайн бы-

тия, к обретению истины. Как известно, художественные образы, созданные гениальным пи-

сателем, имеют тенденцию развиваться по своим особым художественным законам, зачастую

вступая в противоречие с изначальным авторским замыслом. Логика развития образа — это и

путь особого проникновения в сокровенные глубины жизни. «Чевенгур», «Котлован», «Юве-

нильное море» — это не только отражение действительности, но и способ ее познания. Но

жизнь, которая интересовала Платонова, не ограничивалась социальными или этическими

аспектами, а охватывала все области мироздания, весь космос. Как соотносятся дух и мате-

рия; а что такое дух, душа? — сразу же возникают вопросы. Всякое ли существование разум-

но, то есть имеет ли смысл? Над подобного рода вопросами размышляют как платоновские

герои, так и сам писатель.

Можно сказать, что «Котлован» построен именно по принципу ответа на вопрос о счас-

тье, истине, смысле жизни. Это мы видели, анализируя композицию повести. Способ повест-

вования — объективная авторская речь — позволяет проникнуть во внутренний мир героев

до самых сокровенных глубин, увидеть их переживания, задуматься над их проблемами. Все

средства работают для ответа на поставленные вопросы. Но как можно назвать просто повес-

тью произведение, в котором главные герои — идеи, а действие — это взаимоопределение

идей? Произведение, где нет главного героя (иногда таковым называют Вощева, но во второй

половине повести он уже на заднем плане, уступая место другим персонажам)? Где итогом яв-

ляется не сюжетное завершение действия, а жестокий приговор целому миру? Финал повес-

ти — это ответ в форме, предполагающей невозможность позитивного ответа на глобальные

вопросы, поставленные платоновскими героями. В «Котловане» не звучит прямо: «истина

заключается в том-то и том-то». Конкретно ее герои не находят. Но для читателя — это очень

красноречивое свидетельство: истину искали во всех мыслимых формах жизни; ее нет не потому, что плохо искали, а потому, что в существующем укладе жизни ее просто не может быть.

Такой итог можно назвать выводом, или моралью. Мир заходит в тупик, необходимо что-то из-

менить в принципе, если есть желание обрести счастье; то, что героям преподносят как исти-

ну, таковой не является. Постулат о присутствии истины в этом мире — сознательный обман,

что понимают зачастую и сами идеологи. Это ясно и героям повести — не случайно Жачев

в самом конце идет «убить товарища Пашкина». Каждый элемент структуры «Котлована»

работает на этот вывод. Он в логике всего образного и идейного мира. А значит, произведе-

ние дидактично и автор преследует вполне конкретную цель — подвести читателя к четкому

выводу (к которому, конечно, не сводится множество смыслов «Котлована»: речь идет о самой

общей идейной основе).

Такой принцип является основополагающим для жанра притчи. Именно в этом жанре

отбрасывается все постороннее, обнажается суть явлений, художественным приемом стано-

вится предельная условность места и времени, их функциональный характер. Притча — это

рассказ с выводом, моралью, зачастую непроизносимыми, но подразумеваемыми. «По свое-

му существу притча есть вообще образная форма выражения мыслей; она свойственна всем

народам на первоначальной ступени развития, но высшего развития достигла у народов се-

митической расы. Под словом «притча» (машал) евреи разумели всякую форму выражения,

в которой отвлеченная мысль облекалась в образ или сравнение, напр.: «вы свет миру», «вы

соль земли», «если два слепца поведут друг друга, то оба упадут в яму» и пр. Позже притча

развилась в целый рассказ; мысль изображалась наглядно в повествовании о целом собы-

тии, совершенно воображаемом или таком, который имеет в своей основе историческую дейс-

твительность» (112, т. 2, с. 393). Э. Нюстрем, характеризуя интересующий нас жанр, пишет

следующее: «Притча — рассказ, взятый из истории или окружающей нас жизни, цель кото-

рого — запечатлеть духовные и нравственные истины. Греческое слово «параболэ» (притча)

обозначает также «сравнение», ибо при помощи притч делают сравнение между естествен-

ными и духовными предметами и показывают соответствие между чувственным и духовным

миром» (12, с.353). Далее шведский ученый пишет: «Для того, чтобы правильно понимать

притчи, надо принять во внимание следующие пункты: 1. Не обязательно, чтобы все, о чем по-

вествуется в притче, было в действительности; рассказанного события могло и не быть. Кроме

того, не все поступки лиц, упоминаемых в притче, безусловно хороши и безупречны. Да и

цель притчи заключается не в точной передаче события или явления природы, а в откровении

высших истин. 2. Необходимо уяснить себе цель притчи, которую возможно понять из поясне-

ния, если оно есть, из предисловия к притче или из обстоятельств, которые побудили сказать

ее, также и из общей связи с контекстом. 3. Из этого следует, что не все детали, подробности

притчи можно понимать в духовном смысле; некоторые, подобно свету или теням на картинке,

добавлены для того, чтобы ярче осветить главную мысль или более наглядно представить ее

слушателям. 4. Несмотря на это, притча, кроме главной мысли, которую она намеревается за-

печатлеть, иногда может содержать такие подробности, которые напоминают о других истинах

или подтверждают их» (12, с. 354).

О дидактизме притчи говорится в одной из самых популярных книг Ветхого Завета —

«Притчи Соломона, сына Давидова, царя Израильского»:

чтобы познать мудрость и наставление,

понять изречения разума;

усвоить правила благоразумия,

правосудия, суда и правоты;

простым дать смышленость,

юноше — знание и рассудительность;

послушает мудрый, и умножит познания,

и разумный найдет мудрые советы;

чтобы разуметь притчу и замысловатую речь,

слова мудрецов и загадки их.

(Книга притчей Соломоновых, 1, 1-6)

Один из самых одиозных литераторов 30-х — 40-х годов В. Ермилов в печально извест-

ной статье «Клеветнический рассказ А. Платонова» тонко подметил присутствие притчевого

начала в произведениях автора «Котлована». «А. Платонов давно известен читателю. Извес-

тен и стиль этого писателя, его художественная манера. Описание у него лишь по внешней

видимости реалистично — по сути же оно является лишь имитацией конкретности. И все пер-

сонажи, и все обстоятельства в его рассказах носят отвлеченно-обобщающий характер. А.

Платонов всегда пишет притчами» (2, с. 467).

Итак, «Котлован» — развернутое повествование, организованное таким образом, что

все элементы текста, помимо основных значений, направлены на подведение читателя ко

вполне определенному выводу онтологического характера. Как заметил И. Бродский, «Кот-

лован» — «произведение чрезвычайно мрачное, и читатель закрывает книгу в самом подав-

ленном состоянии. Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической

энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отме-

нить существующий миропорядок и объявить новое время» (16, т.4, с. 50).

И дидактичный характер «Котлована», и способы создания художественной реальнос-

ти — все дает нам основания сделать следующий вывод: повесть-притча — так можно обоз-

начить жанровую разновидность «Котлована».

Следует заметить, что подобное соединение притчи и повести не было новостью для

русской литературы, в которой уже с конца XIX века прочно закрепились «синтетические»

жанры. Как пишет В.Я.Гречнев, в литературе 1880-1900-х годов «показателен... интерес бел-

летристов к фольклору, легендам, сказкам, библейским сюжетам, притчам, аллегории, т.е.

к формам прежде всего очень емким и доступным, к жанрам, в которых, кроме того, стихия

лирических чувств самым удивительным образом сочеталась с эпической широтой и фило-

софской углубленностью. Достаточно назвать такие, например, произведения, как «Скомо-

рох Памфалон» Лескова, «Христова ночь» Салтыкова-Щедрина, «Сказание о гордом Аггее»

Гаршина, «Сон Макара» Короленко, «Студент» Чехова, «Старуха Изергиль» М. Горького,

«Суламифь» Куприна, «Смерть пророка» Бунина, «Иуда Искариот» Андреева и многие дру-

гие» (24, с. 18).

Соединение повести и притчи популярно и в зарубежной литературе: вспомним хотя бы

один из бестселлеров 70-х годов — произведение Р. Баха «Чайка по имени Джонатан Ливин-

стон» либо «Повелителя мух» У. Голдинга.

Может возникнуть вопрос: что нам дает подобное определение? Направление дальней-

шего анализа. Теперь, осознав характер платоновского суждения, мы можем исключить из

рассмотрения вопросы, не имеющие принципиального значения, а сконцентрировать внима-

ние на самых существенных проблемах — и будем иметь на это право. Какие проблемы мы

можем назвать существенными для произведения? Те, которые вытекают из логики жанра.

Абсурдно, например, рассматривать «Котлован» в ракурсе психологии: Платонов принципи-

ально антипсихологичен в обывательском представлении, но сверхпсихологичен в иной систе-

ме координат. Его интересует не форма общения индивидуальных типов, а взаимоопределение

идей, носителями которых являются эти типы. В этом принципиальное отличие его метода от

метода Достоевского (у последнего все же необыкновенно важную роль играет анализ конк-

ретных психических феноменов). А вот вопросы культурного и философского характера неот-

делимы от данного жанра. Иногда по мельчайшим деталям узнается целая методологическая

концепция. Например, имя героя может «включать» в художественную ткань повести-притчи

культурную ситуацию, учитывать которую просто необходимо. Вопросы подобного плана мы и

рассматриваем в следующих главах.

ПРОБЛЕМА ЖАНРА

А когда Иисус остался один, его спутники и

Двенадцать спросили, почему он учит в притчах.

Он ответил: «Тайна Божьего Царства открыта

вам, а посторонним все дается в притчах».

Евангелие в изложении Марка*

«Котлован», согласно авторскому определению, является повестью. Однако констата-

цией этого факта ограничиться нельзя хотя бы из-за того, что произведение Платонова не

соответствует многим принципиальным чертам повести как устоявшегося жанра с определен-

ной структурой, например, следующим: ««Типичной», «чистой» формой повести являются

произведения биографического характера, художественные хроники: дилогия С. Т. Аксакова,

трилогия Л. Н. Толстого, «Пошехонская старина» М. Е. Салтыкова-Щедрина, тетралогия

М. Горького, «Кащеева цепь» М. М. Пришвина. (Характерно, что Горький назвал повестью

«Жизнь Клима Самгина».) Термин «повесть» соседствует с менее каноническим названием

«история», как раз и несущим в себе представление о рассказе типа хроники, в котором ху-

дожественное единство определяет образ повествователя, «историка»» (51, с. 281). Этого

перечня классических образцов достаточно, что-

бы почувствовать огромную разницу между ними

и «Котлованом». Следовательно, нам нужно оп-

ределить жанровую разновидность повести Пла-

тонова. Это необходимо для выяснения особен-

ностей художественного мышления писателя, ибо

любой литературный жанр — форма авторского

суждения, обладающая значимостью и определя-

ющая многие компоненты как в структуре текста

(способ повествования, пространственно-вре-

менные формы, сюжет, способы создания образов

и проч.), так и в содержательных аспектах.

В литературе XX века произошло такое рас-

ширение жанровой системы, что в последнее вре-

мя некоторые исследователи «пытаются отрицать

жанровую определенность и закономерность раз-

вития жанровых форм». (51, с. 107.) Однако исто-

рия литературы — это процесс именно развития

жанровой системы, возникновение и постоянная

актуализация тех или иных видов жанров. Так, на-

пример, популярный в средние века рыцарский

роман в результате исторического развития был

вытеснен плутовским романом, последний — сентиментальным и т. д. Характерная тенденция XX века — возникновение новых видов жанров

при взаимодействии различных жанровых традиций. Так, достижения психологического ро-

мана, перенесенные в драматургию, создали психологическую драму, а столкновение притчи,

исторического повествования и романа — своеобразный жанр развернутого эссе (А. Франс,

Э. Хемингуэй, А. де Сент-Экзюпери). Использование разных видов искусства позволило за-

крепиться синтетическим формам: музыкальной драме (Р. Вагнер), рок-опере, кино-, радио- и

теледраматургии и т. д. При этом следует заметить, что эти процессы предполагают не подав-

ление, а творческое использование характерных особенностей исходных жанров для создания

их новых видов. Мифологический роман не перестает быть романом, «Пугачев» и «Страна

негодяев» С. Есенина имеют ярко выраженные черты, как драмы, так и поэмы. Примеров

здесь множество.

Пытаясь сопоставить «Котлован» с наиболее типичными образцами повестей, мы при-

ходим к выводу, что различий здесь гораздо больше, чем единых структурных признаков. Как

говорил Тертуллиан, что общего между Афинами и Иерусалимом? Как можно поставить в один

ряд «Жизнь Клима Самгина», «Собачье сердце» и изучаемое нами произведение? Однако все

они определены одним словом: повесть. По всей видимости, мы здесь имеем дело не столько

с одним жанром, сколько с разными в и д а м и одного жанра. Именно с выяснения того, какой

разновидностью повести является «Котлован», мы и начнем наш анализ.

Вопрос о жанре рассматриваемого произведения еще не был предметом специального

исследования. Проблема поднималась лишь в связи с понятием «антиутопия», одним из об-

разцов которой, как и роман «Чевенгур», называют «Котлован». Но прежде чем говорить об

антиутопии, остановимся вкратце на понятии «утопия». Как заметил Жак Ле Гофф, «обще-

ство не может существовать ни без целеполагания, ни без грез и мечтаний» (64, с. 26). «Грезы

и мечтания», связанные с представлением человека и мироздания, — это и есть утопизм. По

словам К. Чистова, «утопизм — одно из существенных свойств социальной психологии чело-

века. Так же как нельзя установить, когда это свойство впервые появилось, так и нет никаких

оснований считать, что события XX века, при всей их значительности и трагичности, убили

в человеке способность дополнять (мысленно совершенствовать) действительность научно-

фантастическими конструкциями социального и экономического характера. Не подлежит

сомнению, что утопизм (и социальный, и технический, и экономический, и экологический, и

этносоциальный) есть неизбежный элемент человеческого мышления вообще, — это одна из

типичных форм критического осмысления действительности, выражение неудовлетвореннос-

ти ею, желания преодолеть ее вопиющие недостатки, сопоставить действительное и желаемое.

Короче, утопии — один из двигателей человеческой истории, способ сопоставления сущего

с идеалом. Это не только не снимает, но наоборот, обостряет вопрос о крайней опасности

срочной, насильной бескомпромиссной реализации утопических идей, каковы бы они ни были

изначально. Опыт XX века в этом отношении более чем выразительный». (91, с. 39-40).

Без красивой утопической картины немыслима ни одна социальная модель, однако сте-

пень утопизма в ней может быть различна. Конечная и непредсказуемая человеческая приро-

да — вечная преграда на пути осуществления любой заманчивой схемы, есть и такие социаль-

ные идеалы, достижение которых, как показывает история, вполне возможно. Но если чаемая

структура бытия основана на фальсификации основоположений (как, к примеру, у мормонов

или Свидетелей Иеговы), на догматизме (иудаизм, мусульманство, ортодоксальное христи-

анство), псевдонаучности (фашизм, любые виды шовинизма), незнании человеческой приро-

ды и односторонности во взглядах на социально-исторические процессы (коммунистические

концепции), — то тогда в реальности достижения идеалов этими способами можно, как ми-

нимум, усомниться. Как ни привлекательны для некоторых красочные картинки «Сторожевой

башни», рисующие жизнь в Новом мире, и заверения в том, что возможно «жить вечно в раю

на земле» или в бесклассовом обществе при всеобщем благоденствии и равенстве, — до-

статочно изучить не узкоконфессионально историю вопроса и станет ясно, что все это — не более, чем фантомы, заслоняющие действительность, утопические мечтания, говоря словами

Беранже, — «сон золотой». Люди могут «смотреть» его всю жизнь, что, конечно, нисколько

не влияет на возможности его реального осуществления.

С понятием «утопия» соседствует другое — «антиутопия». В вопросе, по какому при-

нципу данный термин применим к повести Платонова, мнения критиков расходятся: то ли в

силу отражения героями особенностей утопического сознания («Можно сказать, что именно

превращение народного утопического сознания в системно организованный идеализм и пока-

зывает Платонов в «Чевенгуре» и «Котловане»» (115, с. 178), т. е. антиутопия — это изобра-

жение несостоятельности и гибели народного утопического мышления), то ли в связи с пока-

зом мрачных перспектив развития и трансформации утопических идей, т. е. антиутопия — это

отрицание самой идеи утопии как несущей непредсказуемые и страшные последствия.

Несмотря на то, что и та и другая точки зрения в творчестве Платонова находят под-

тверждение, вопрос о том, является ли «Котлован» по жанру антиутопией, мы выносим за

пределы нашего анализа. Основания для этого следующие.

Во-первых, выразим сомнение, что антиутопия (как, впрочем, и утопия) — это само-

стоятельный жанр. Единственный признак, который может объединить такие произведения,

как «Басня о пчелах...» Б. Мандевиля, «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта, «1984» Дж.

Оруэлла, «Второе нашествие марсиан» братьев А. Н. и Б. Н. Стругацких, — общепризнан-

ную классику антиутопии — это грустные выводы авторов при попытке заглянуть в будущее,

опираясь на собственную фантазию и логику развития тех или иных идей, общественных тен-

денций и проч., что само по себе, как момент сугубо содержательный, еще не является осно-

ванием для постулирования нового жанра. Для жанрообразовательното процесса недостаточ-

но одних идейных мотивов, необходимы и формальные признаки (хотя возможно выделение

в качестве таковых наличия общих черт: особая государственная система с парадоксальным

типом отношений в ней; противостояние героя, так или иначе связанного с гуманистически-

ми идеями, всему механизму, который, в конце концов, одерживает победу, и т.д. Но этого

также недостаточно). К тому же если аллегорическая сатира («Басня о пчелах...»), рассказ

(«Истребление тиранов»), повесть («Роковые яйца»), роман («Мы») — по жанру «антиу-

топия», то возникает вопрос: что же такое аллегорические сатира, рассказ, повесть, роман?

Тоже жанры. Что же такое жанр?

Во-вторых, в антиутопии, как правило, изображается некая фантастическая модель об-

щества, в котором могут функционировать уже знакомые идеи. В отношении «Чевенгура» и

«Котлована» это справедливо лишь отчасти. Несмотря на очевидную условность художест-

венного пространства обоих произведений, они все же имеют несомненную связь с конкрет-

ной исторической реальностью. Даже архитектурные грезы работающих в котловане имеют

определенные жизненные соответствия: хорошо известно, какие невероятные проекты рож-

дались в сознании советских конструктивистов 20-х годов!

Таким образом, повесть Платонова не вполне удовлетворяет даже традиционным при-

знакам антиутопии. Следовательно, можно сделать вывод: говоря о «Котловане», необходимо

отметить лишь утопические мотивы, без всякого сомнения, в нем присутствующие, и рассмот-

рение их должно органично входить в исследования других компонентов структуры произведе-

ния, в первую очередь композиции.

Анализ композиции предполагает изучение ее на двух уровнях.

1. Архитектоника, т. е. «внешнее построение литературного произведения как еди-

ного целого, взаимосвязь и соотношение основных составляющих его частей и элемен-

тов» (51, с. 39).

2. Сюжетно-тематический уровень.

Проанализировав «Котлован» в этих аспектах, мы сможем определить и жанровую раз-

новидность произведения. Итак, обратимся к тексту.

 «Котлован» — сравнительно небольшая по объему повесть: около 90 страниц*. В ней

отсутствует какое-либо формальное деление на главы, в том числе нумерованные отрывки

и т. п. Однако автор периодически прибегает к увеличению межстрочного интервала, кото-

рый становится делимитатором. Таким образом, текст оказывается разделенным на отдельные

части. Отметим их границы. Вопрос об этих границах и об окончательном, «каноническом»,

варианте «Котлована» пока еще не решен окончательно. Мы ориентируемся на наиболее из-

вестную публикацию повести.

Первая часть — от начала повести, т. е. от увольнения Вощева с завода, до момента,

когда герой, придя ночью к бараку, засыпает там, не чувствуя истины.

Вторая часть — день, начиная с момента пробуждения Вошева, до вечера — знакомит

нас с главными героями, роющими котлован; финальный образ — работающий Козлов.

Третья часть — от введения нового персонажа: Прушевского (до того он фигурировал

как «инженер», теперь обрел имя — как мы впоследствии убедимся, — крайне важный мо-

мент для Платонова: когда звучит имя героя) до эпизода, когда в бараке засыпает «на животе»

прибежавший неизвестно откуда «человек с желтыми глазами».

Четвертая часть — от философских размышлений автора до смерти женщины, которая

умерла «вниз лицом», и сцены, когда Чиклин ожидает пробуждения девочки (еще не Насти!)

в «помещении без окон» — каморке заброшенного завода.

Пятая часть — начинается образом Вощева, окруженного темнотой усталых вечеров, и

заканчивается его уходом по следу гробов в одну открытую дорогу.

Шестая часть — показывает нам в новом качестве Козлова и завершается уходом

Чиклина за «удалившейся телегой».

Седьмая часть — от шествия Чиклина и Вощева за подводой с гробами до сцены в

церкви.

Восьмая часть — Организационный Двор. От размышлений об активисте до превра-

щения «массы» в «колхоз»; «ночь стояла смутно над людьми».

Девятая часть — появление в деревне Елисея с Настей. Отплытие на плотах «кула-

ков».

Десятая часть — начинается с печальных мыслей Жачева, заканчивается изображени-

ем совместной работы Чиклина и молотобойца.

Одиннадцатая часть — от пробуждения колхоза на Оргдворе до сцены, в которой Пру-

шевский идет за девушкой, указывающей ему дорогу.

Двенадцатая часть — от ухода членов колхоза из кузницы до конца повести; последний

эпизод — прикосновение молотобойца к телу Насти.

Итак, перед нами двенадцать неравных частей. При самом общем взгляде видно, что

каждая заканчивается либо наступлением ночи, либо сном, либо уходом, либо смертью (отме-

тим, что в мифологическом сознании эти категории теснейшим образом между собой связа-

ны). Кажется, очень трудно отыскать единый принцип, который бы формировал устойчивую

структуру части. Это не временной признак — часть может включать как события одной ночи

(8 часть), так и достаточно большой хронологический отрезок — несколько недель (6 часть).

Это и не пространственный признак — в рамках одной части действие может происходить как

в деревне, так и в котловане (12 часть). Концентрация авторского внимания на каком-либо

персонаже также не является принципом, по которому происходит разделение. Следователь-

но, оно возникает на основе каких-то иных признаков, не определяемых впрямую формальны-

ми моментами. Попытаемся увидеть в нем закономерность. Для этого обратимся непосредс-

твенно к анализу частей в сюжетно-тематическом аспекте.

Так как в литературоведении не существует единого терминологического аппарата, то

для начала определимся в понятиях. В известном противопоставлении сюжета и фабулы мы

примем следующую точку зрения: под фабулой будем понимать развитие действия, ход событий, а под сюжетом — способ повествования о событиях, их организацию непосредственно в

тексте (51, с. 461). «Тема» — термин, близкий к понятию «мотив», — устойчивый формаль-

но-содержательный компонент литературного текста, тесно связанный с системой образов,

проблем, идей, как художественного мира самого Платонова, так и мировой культуры.

«Котлован» начинается с конфликта. Герой оказывается противопоставленным соци-

альной системе. В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого меха-

нического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном до-

кументе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в

нем и задумчивости среди общего темпа труда*. Как вскоре выясняется, решающим фактором

здесь является «задумчивость»: в завкоме ни слова не говорят герою о том, что он не способен

к работе, — конфликт носит сугубо идеологический характер: — О чем ты думал, товарищ

Вощев? — О плане жизни. — Завод работает по готовому плану треста. А план личной жизни

ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном уголке.

Перед нами постепенно раскрывается сущность этого конфликта. Действительность,

окружающая героя, представляет собой определенную иерархическую структуру, в которой

человеку отводится место винтика со строго определенной функцией в большом механизме,

напрочь исключающем как индивидуальное начало (заметим, что рекомендуемые места для

личной жизни — это либо клуб, либо красный уголок, т.е. посты политического воспитания

масс!), так и духовное. Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла...

Вощев не видел от них чувства к себе (Здесь и далее — курсив полужирный — наш. — Авт.).

Герой Платонова прекрасно сознает правомочность своей позиции (Я мог выдумать что-ни-

будь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность); в то же вре-

мя государственный аппарат представлен в виде безликой грозной силы (собеседники Вощева

деперсонализированы: «сказали в завкоме», «мы тебя отстоять не можем»): — Вы боитесь

быть в хвосте: он — конечность, и сели на шею!

Перед нами две точки зрения на жизнь: первая — как на особый организм, которому не-

обходим душевный смысл для каждого, даже самого незначительного, элемента, где важно все

(знаменательны слова о хвосте, к тому же еще и тонкая ирония над терминологией эпохи!)**,

и вторая — взгляд на жизнь как на механическую структуру с четкой иерархией ценностей и

строгой определенностью функций человека и природы. Отметим, что конфликт носит идео-

логический характер: Вощев понимает необходимость смысла, но обрести его пока не может;

Система же постоянно порождает внутри себя противоречия: строгое определение фун-

кций человека приводит к утрате духовности (пищевой служащий отказывает в элементарной

услуге уставшим рабочим. В рамках данной структуры он прав. Но правы и рабочие, так как та

же система постулирует выражение, в первую очередь, интересов рабочего класса), шаткости

положения даже самих «бюрократов»: Жачев может безнаказанно шантажировать товарища

Пашкина, наиболее рьяных могут убить (как это произошло с Козловым и Сафроновым).

Состояние разлада пронизывает практически все сферы: в пивную приходят «невыдер-

жанные люди, предавшиеся забвению своего несчастья» (какого?); из-за отсутствия смысла

жизни люди могут тупо браниться, как это происходит у шоссейного надзирателя и его жены.

«Жирный калека» Жачев, впервые появляясь в повести, шантажирует кузнеца: не одни «бю-

рократы» находятся в поле «деятельности» инвалида.

Дисгармонией проникнута и природа, как бы отражая состояние людей: За пивной воз-

вышался глиняный бугор, и старое дерево росло на нем одно среди светлой погоды. Как не

вспомнить при этом известную песню на стихи А. Ф. Мерзлякова «Среди долины ровныя»,

ранее уже мастерски использованную знаменитым драматургом:

Среди долины ровныя,

На гладкой высоте,

Цветет, растет высокий дуб

В могучей красоте.

Высокий дуб развесистый,

Один у всех в глазах;

Один, один бедняжечка,

Как рекрут на часах!

Ни роду нет, ни племени

В чужой мне стороне;

Не ластится любезная

Подруженька ко мне!

(67, т. 1,с.215)

Последние слова — это впрямую о Вощеве. Из текста «Котлована» мы ничего не уз-

наем о месте его рождения, его личной жизни, родственных связях. Может быть, потому он

так чуток к состоянию «скучной» природы, к предметам, каким-то образом отражающим его

душевное состояние? Он присутствовал в пивной до вечера, пока не зашумел ветер меняю-

щейся погоды; тогда Вощев подошел к открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел

дерево на глинистом бугре — оно качалось от непогоды, и с тайным стыдом заворачивались

его листья.

Разлад пронизывает все сферы бытия: Где-то томился духовой оркестр; однообраз-

ная, несбывшаяся музыка уносилась ветром, вопрошающее небо светило над Вощевым му-

чительной силой звезд. О состоянии дисгармонии говорят и чувства, которые испытывают

герои: равнодушие (пищевой служащий); надзиратель с женой чувствуют страх совести,

скрытый за злобностью лиц, Вощев ощущает сомнение в жизни, слабость тела без истины,

утомление от размышлений. Мучение и злоба, жадность обездоленности, тоска скопившей-

ся страсти тяготят Жачева. Казалось бы, настроение полной безысходности может изме-

нить отряд пионеров, шагающий с сознанием важности своего будущего: ...Счастье детской

дружбы, осуществление будущего мира в игре юности и достоинстве своей строгой свободы

обозначили на детских лицах важную радость, заменившую им красоту и домашнюю упи-

танность. Однако и это зрелище вызывает у Жачева озлобление, у Вощева — страх, а у

кузнеца — достаточно своеобразное чувство, хотя и вполне понятное в контексте эпохи: —

Эх!.. — жалобно произнес кузнец. — Гляжу на детей, а самому так и хочется крикнуть: «Да

здравствует Первое мая!»

Оставаясь в городе, как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастаю-

щую силу горюющего ума и все, более уединяясь в тесноте своей печали.

Деформация духовного мира имеет соответствие и во внешнем облике героев, она тесней-

шим образом связана с «материальной оболочкой» персонажей: Изнемогал же Вощев скоро,

как только его душа вспоминала, что она истину перестала знать. «Увечный человек» Жачев

обрисован с максимальной для художественного мира «Котлована» дотошностью: У калеки

не было ног — одной совсем, а вместо другой находилась деревянная приставка; держался

изувеченный опорой костылей и подсобным напряжением деревянного отростка правой от-

сеченной ноги. Зубов у инвалида не было никаких, он их сработал начисто на пищу, зато наелгромадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневые, скупо отверстые глаза наблю-

дали посторонний для них мир с жадностью обездоленности, с тоской скопившейся страсти, а

во рту его терлись десны, произнося неслышные мысли безногого. Опять-таки, единственный

«светлый» момент первой части повести — шествие пионерского отряда — имеет обратную

сторону: Любая из этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мертвые лошади

социальной войны, и не все пионеры имели кожу в час своего происхождения, потому что их

матери питались лишь запасами собственного тела; поэтому на лице каждой пионерки оста-

лась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты выражения. Войдя в барак,

Вощев наблюдает спящих строителей котлована: Все спящие были худы, как умершие, тес-

ное место меж кожей и костями у каждого было занято жилами... Вощев всмотрелся в лицо

ближнего спящего — не выражает ли оно безответного счастья удовлетворенного человека.

Но спящий лежал замертво, глубоко и печально скрылись его глаза, и охладевшие ноги бес-

помощно вытянулись в старых рабочих штанах.

Итак, перед нами картина полной дисгармонии мира. В дисгармонии пребывают и люди,

и космос (грустное вещество). Причина — в отсутствии «истины», «смысла», призванного

объяснить и изменить весь миропорядок. Вощев — один из центральных героев повести —

органически, всем своим существом сознает как разлад, так и причину разлада и пытается

обрести истину для восстановления утраченной гармонии мира:

Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принес ветер с дальнего де-

рева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и

спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвест-

ности. Ты не имел смысла жизни, — со скупостью сочувствия полагал Вощев, — лежи здесь,

я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я

буду тебя хранить и помнить.

Образ опавшего листа далеко не случайно связывается с вопросом о смысле жизни.

Как известно, дерево — один из самых универсальных символов в истории человечества. «В

наиболее общем смысле символизм дерева обозначает жизнь космоса: его согласованность,

рост, распространение, процессы зарождения и возрождения... оно также символизирует че-

ловеческую природу (что следует из равенства между микрокосмосом и макрокосмосом)». (41,

с. 171-172). Соответственно, весь цикл жизни древесного листа соотносится с человеческим

существованием: дерево — социум, лист — персональное бытие. Оторвавшийся лист, каза-

лось бы, полностью теряет связь с внешним миром — он погибает, а его прежнее место зани-

мают новые листы. Поэтому понятны размышления Вощева: ответив на вопрос, за что жил и

погиб опавший лист, можно приблизиться и к осознанию смысла человеческой жизни.

Любопытный факт: русская культура еще в конце XIX века предложила ответ на этот

вопрос. Так, К. П. Победоносцев в статье «Духовная жизнь», размышляя об отношении к

старым ценностям, приводит практически без комментария стихотворение Саллета «Старые

листья»:

Срывая с дерева засохшие листы,

Вы не разбудите заснувшую природу,

Не вызовете вы, сквозь снег и непогоду,

Весенней зелени, весенней теплоты!

Придет пора — тепло весеннее дохнет,

В застывших соках жизнь и сила разольется,

И сам собою лист засохший отпадет,

Лишь только свежий лист на ветке развернется.

Тогда и старый лист под солнечным лучом,

Почуяв жизнь, придет в весеннее броженье:

В нем — новый поросли готовится назем,

В нем — свежий сок найдет младое поколенье...

Не с тем пришла весна, чтоб гневно разорять

Веков минувших плод и тело в мире новом:

Великого удел — творить и исполнять:

Кто разоряет — мал во царствии Христовом.

Не быть тебе творцом, когда тебя ведет

К прошедшему одно лишь гордое презренье.

Дух—создал старое: лишь в старом он найдет

Основу твердую для нового творенья.

Ввек будут истинны — пророки и закон,

В черте единой — вечный смысл таится,

И в новой истине лишь то должно открыться,

В чем был издревле смысл глубокий заключен.

(77, с. 327-328)

Однако ответ, который дает христианство на вопрос о смысле жизни, героя повести-

притчи не удовлетворяет, так что мертвому листу еще долго приходится лежать в тайном от-

делении мешка.

О причине утраты истины говорится в разговоре Вощева и завкомовских работников.

Обладатели власти утверждают: — Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев,

а не от смысла. Заметим, что подобная позиция была весьма характерна и для реальных

представителей новой идеологии. По словам Б.Рассела, «для всей марксистской тенденции

характерно пренебрежение к психологизму, поскольку всё в политике марксисты объясняют

чисто материальными причинами» (87, с. 21-22). Таким образом, можно предположить, что

Система, в которую оказывается вписанным человек, редуцирует духовные элементы. Герой

понимает это, сознавая истинную роль управляющих жизнью («сели на шею»). — Все жи-

вет и терпит на свете, ничего не сознавая... Как будто кто-то один или несколько немногих

извлекли из нас убежденное чувство и взяли его себе. Однако источник трагедии Вощев

видит не в представителях Системы. Его надо найти, а значит — приблизиться к пониманию

истины.

Истина в представлении Вощева — нечто конкретное. Ее можно «выдумать», можно

постараться обрести в окружающем мире. Кстати, именно здесь и проявляются элементы

утопизма в духовном облике платоновского героя. Утопическое сознание полагает внутрен-

ний мир человека как механистическое соединение разнообразных элементов: добродушия,

зависти, остроумия, ревности и т.п., выводя их как из природы человека, так и из их взаи-

модействия с действительностью. Совершенная государственная система дает возможность

полного управления человеком, предполагает удовлетворение всех его потребностей. По сло-

вам К.Чистова, «следует загнать людей палкой в рай, а там они осмотрятся и станут добро-

детельными, достойными этого рая. Как это ни удивительно, марксистская доктрина, прежде

всего материалистическая, наивно включила в себя этот идеальный тезис, этот явный элемент

утопизма» (91, с. 29). В идеологии работников завкома из повести Платонова нарушается

иерархия духовных и материальных ценностей — все они оказываются в одной плоскости,

«уравненными», что, в свою очередь, влечет свободную замену: духовное начало может об-

лекаться материальной оболочкой, а материальное — становится понятием. Так, например,

счастье — категория, относимая к миру духовных ценностей, — может быть выдумано — или

может выступать как картина природы: Сафронов представляет его «в виде синего лета, ос-

вещенного неподвижным солнцем». Истина может выступать как классовый враг или принимать конкретную форму: Вощев тоже настолько ослабел телом без идеологии, что не мог

поднять топора и лег в снег: все равно истины нет на свете или, быть может, она и была в

каком-нибудь растении или в героической твари, но шел дорожный нищий и съел то растение

или растоптал гнетущуюся низом тварь, а сам умер затем в осеннем овраге, и тело его выдул

ветер в ничто.

Развенчивать утопические представления не входит в нашу задачу — о них написано

немало. Сейчас важно другое — отметить, что движение Вощева в художественном про-

странстве «Котлована» обусловлено ощущением утраты истины и утопическим взглядом на

возможности ее поиска в материальном мире и стремлении к обретению вселенской гармо-

нии. Этой задачей — найти истину — и определяется композиция « К о т л о в а н а » . В первой

части — в экспозиции, формулируется проблема, решить которую пытается Вощев, а затем

и другие герои. Их путь и образует структуру повести. Очевидно, что существующая идеоло-

гическая система, пребывая на позициях материализма, не в состоянии дать ответы на воп-

росы Вощева. Отсюда — попытка найти истину в иных сферах. Дальнейший путь искателя

смысла жизни — это обращение за ответом в те социальные слои, которые в соответствии с

различными теориями могли выступать как носители истины и правды. И первая такая сфе-

ра — пролетарская среда.

Одним из принципиальнейших теоретических положений марксизма является идея об

исключительной роли рабочего класса. «Пролетариат — авангард трудящихся, наиболее пе-

редовая и сознательная часть общества» (83, с. 7). Вощеву, конечно, знакома эта идея, по-

этому он так пристально всматривается в уснувших рабочих. Глубокая ночь. Утром Вощеву

предстоит разобраться в том, обладают ли они истиной. Пока же он устраивается среди двух

тел спящих мастеровых и засыпает, не чувствуя истины до светлого утра.

Итак, первая часть заканчивается всеобщим сном осенней ночью. Вопрос поставлен, но

ответа на него пока нет. Первый делимитатор как бы и делает акцент на центральном вопросе

этой части: где истина? Вопрос, можно сказать, «повисает в воздухе».

Вторая часть вводит нас в круг практически всех главных героев «Котлована»: перед

нами и Чиклин, и Козлов, и Сафронов, и «производитель работ» Прушевский. Все они, за ис-

ключением последнего, — пролетарии, представители «передового» класса. Их способность

разбираться в жизни проявляется с самого начала. Вощев не успевает еще и глаз открыть, как

его уже успевают «оценить»:

— Он слаб!

— Он несознательный.

— Ничего: капитализм из нашей породы делал дураков, и этот — тоже остаток мрака.

— Лишь бы он по сословию подходил: тогда — годится.

— Видя по его телу, класс его бедный.

Это в высшей степени любопытный диалог. Первое, что поражает, — выстраивающаяся

на наших глазах логическая цепочка. Пролетарии (сами «худые, как умершие») констатируют

факт, что Вощев «слаб». Это обстоятельство равносильно тому, что герой «несознателен»,

«дурак», «остаток мрака». Опять уже знакомое нам уподобление категорий духовного и ма-

териального порядка, выдвижение на первый план социального аспекта как определяющего

ценность человека: если «класс его бедный», то этого вполне достаточно, чтобы признать

пришельца за «своего». Этот фрагмент — яркий пример иронии Плато-нова, отражение его

довольно скептического отношения (в этот период) к идее «исключительности» и особой «со-

знательности» пролетариата, который может в спящем распознать «несознательного» и, «по

телу» определив класс («бедный»), зачислить в свой коллектив. Основной вопрос первой час-

ти звучит, как только в разговор вступает Вощев:

— А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?

— У меня без истины тело слабнет...

— Что же твоя истина! — сказал тот, кто говорил прежде. — Ты же не работаешь, ты

не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль!

— А зачем тебе истина? — спросил другой человек, разомкнув спекшиеся от безмолвия

уста. — Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко.

— Вы уже, наверно, все знаете?— с робостью слабой надежды спросил их Вощев.

— А как же иначе? Мы же всем организациям существование даем.

Таким образом, Вощев, казалось бы, наконец, находит людей, владеющих истиной.

Правда, ее обладателям она не приносит гармонии: приведя в равновесие (равнодушие)

внутренний мир, внешний она не затрагивает: «снаружи гадко». Единственная портретная

деталь в этой сцене — от изнеможения слабо растущая борода (вероятно, на «костяном»

лице Козлова). Да и остальные строители были худы, как умершие. Тем не менее, они, в

самом деле, считают, что «знают всё», то есть им принадлежит истина. Представления о

ней отражают опять-таки основные положения марксистской теории. Главным идеологом

рабочих выступает Сафронов (пока не названный). Только работа — переживание ве-

щества существования — может дать возможность человеку «вспомнить мысль». Перед

нами — одно из ключевых положений материализма о том, что бытие определяет сознание,

о труде как решающем факторе формирования духовного мира личности. Эти идеи сталки-

ваются с позицией идеалиста Вощева, которая раскрывается любопытнейшим образом. На

вопрос: — Ты зачем здесь ходишь и существуешь? (хотя, заметим, герой вовсе не ходит, а

лежит, только что, проснувшись), — Вощев отвечает: — Я здесь не существую... Я только

думаю здесь. Эти слова — своеобразный парафраз знаменитого тезиса картезианской фи-

лософии: «Я мыслю, следовательно, существую».

Как известно, исходным пунктом рассуждений автора этого тезиса — Рене Декарта —

было недоверие к истинности общепринятого знания. Подобного же рода сомнения одоле-

вают и Вощева. Но если для Декарта итогом его размышлений становится мысль том, что из

всех возможных истин «самая достоверная и даже единственно достоверная — истина о моем

существовании в качестве мыслящего» (105, с. 448), то у героя Платонова сомнение идет

дальше, отрицая и самый факт существования. Это даже больший идеализм, нежели декарто-

ва теория познания. Можно, конечно, возразить, что слова Вощева — не более чем следствие

естественной застенчивости героя, окруженного пристальными взглядами землекопов. Одна-

ко платоновские тексты существуют в тесной связи с мировой литературой и художественной

традицией, и авторская мысль раскрывается через распутывание сложного механизма ассо-

циаций, намеков, перекличек с различными произведениями, в полемике с разнообразными

теориями. Таким образом, перед нами снова две точки зрения на жизнь, имеющие подоплекой

философские концепции: материалистическая (труд создает истину) и идеалистическая («от

душевного смысла улучшилась бы производительность», то есть сознание определяет бытие).

Первая представляет собой замкнутый мир, где все понятно, объяснимо, где не может быть

никаких новых идей; отсюда, как следствие, безразличие ко всему новому: Все мастеровые

молчали против Вощева: их лица были равнодушны и скучны, редкая, заранее утомленная

мысль освещала их терпеливые глаза. Это мир, декларирующий наличие того, что должно

быть именно результатом движения — истины, — понятия, которое в художественном мире

Платонова связано с категориями «вечное счастье», «гармония», «смысл жизни». Следова-

тельно, если присутствует истина, то никакого противоречия между внешним и внутренним

миром быть не должно. Но именно это противоречие сразу бросается в глаза Вощеву, кото-

рый со скупостью надежды, со страхом утраты наблюдал этих грустно существующих людей,

способных без торжества хранить внутри себя истину; он уже был доволен и тем, что истина

заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, который сейчас только говорил с ним,

значит, достаточно лишь быть около того человека, чтобы стать терпеливым в жизни и тру-

доспособным. Но только «терпение к жизни» недостаточно для Вощева: вот уже герой вполне

дает себе отчет в том, что его новые товарищи не владеют правдой жизни: Вощев снова стал

рыть одинаковую глину и видел, что глины, и общей земли еще много остается — еще долго

надо иметь жизнь, чтобы превозмочь забвеньем и трудом этот залегший мир, спрятавший в

своей темноте истину всего существования. Может быть, легче выдумать смысл жизни в голове — ведь можно нечаянно догадаться о нем или коснуться его печально текущим чувством.

Осознав дисгармонию и в этом мире, Вощев понимает несостоятельность общей идеи, кото-

рую несут мастеровые. Происходит очередной разговор между героем и «идеологом»:

— Сафронов, — сказал Вощев, ослабев терпеньем, — лучше я буду думать без работы,

все равно весь свет не разроешь до дна.

— Не выдумаешь, — не отвлекаясь, сообщил Сафронов, — у тебя не будет памя-

ти вещества, и ты станешь вроде Козлова думать сам себя, как животное. Сомнение в воз-

можностях человека, в способности одной лишь физической деятельностью достичь счастья,

сталкивается с уже прозвучавшей в повести материалистической концепцией причинности:

идея — следствие практической деятельности. Интересно, что ответная реплика Сафронова

направлена не столько на слова Вощева, сколько на его размышления: легче выдумать — не

выдумаешь — герои как бы чувствуют поток мыслей друг друга. В диалог вступает Чиклин —

как и в начале этой части:

— Что ты стонешь, сирота!.. Смотри на людей и живи, пока родился.

Вощев поглядел на людей и решил кое-как жить, раз они терпят и живут: он вместе с

ними произошел и умрет в свое время неразлучно с людьми.

И герой, утративший веру в мастеровых как носителей истины, на какое-то время при-

нимает идею бескорыстной работы во благо людей: И нынче Вощев не жалел себя на уничто-

жение сросшегося грунта: здесь будет дом, в нем будут храниться люди от невзгоды и бросать

крошки из окон живущим снаружи птицам.

Чувство единения и братства охватывает героя, и он, поддавшись жалости к изможден-

ным людям, пытается им хоть чем-то помочь. Но тщетно. Козлов неприязненно воспринимает

его сочувствие, а мастеровые отвечают молчанием на призыв к отдыху: — Пора пошабашить!

А то вы уморитесь, умрете, и кто тогда будет людьми? Герой оказывается ненужным землеко-

пам, его богатый душевный потенциал остается неизрасходованным. Финал второй части, как

и предыдущей, мрачен: Уже наставал вечер; вдалеке подымалась синяя ночь, обещая сон и

прохладное дыхание, и — точно грусть — стояла мертвая высота над землей. Козлов по-пре-

жнему уничтожал камень в земле, ни на что, не отлучаясь взглядом, и, наверно, скучно билось

его ослабевшее сердце.

Ничто не в состоянии изменить установленный порядок. К идеям Вощева мастеровые

равнодушны, считая себя обладателями истины: они существуют лишь надеждой на то, что на-

стоящая жизнь еще впереди (тогда назначим жизнь и отдохнем); следовательно, им сейчас не

нужны ни забота, ни участие — пока это может только отвлекать от основного дела. Жалость

и сострадание к этим людям мешают уйти от них искателю истины. Все события, происходя-

щие в данной части, показаны именно его глазами, хотя оценки и размышления — авторские.

Перед нами — колоритно выписанные образы Козлова, Чиклина, Сафронова. Немало вни-

мания уделено производителю работ, пока еще не названному по имени.

Одной из центральных фигур второй части становится Козлов, сознание которого пред-

ставляет своеобразную модель религиозного мировосприятия: Он еще верил в наступление

жизни после постройки больших домов и боялся, что в ту жизнь его не примут, если он пред-

ставится туда жалобным нетрудовым элементом; ...его сердце затруднялось биться, но все

же он надеялся жить в будущем хотя бы маленьким остатком сердца. «Маленький человек»,

живущий иллюзорными надеждами, всеми унижаемый (— Козлов, ты скот! — «определяет»

Сафронов), он зол на весь мир, но за этим чувством кроется человеческая трагедия: — А кто

меня любил хоть раз? Терпи, говорят, пока старик капитализм помрет, теперь он кончился, а я

опять живу один под одеялом, и мне ведь грустно! Козлов лишен элементарных человеческих

радостей, он живет надеждой, которую поддерживают идеологи — Сафронов, профуполно-

моченный, Пашкин. Поэтому он так истово работает. Не в силах даже стоять истомленный

Козлов сел на землю и рубил топором обнажившийся известняк; он работал, не помня вре-

мени и места, спуская остатки своей теплой силы в камень, который он рассекал, — камень нагревался, а Козлов постепенно холодел. Персонаж, как правило, получавший у критиков

лишь отрицательную оценку (на что влияет, конечно, и поворот в судьбе героя в дальнейшем),

оказывается участником трагедии, в которую были вовлечены миллионы его реальных сов-

ременников, живших иллюзорными надеждами на светлое будущее, «рай на земле», «город-

сад», работавшими не покладая рук и обреченными либо на скорую гибель, либо на жалкую

нищую старость. Система, в которой «нет смысла», «истины», как это чувствует Вощев, не в

состоянии дать человеку и счастье. Но в Козлове еще не умерла надежда его получить. Фигу-

рой истово работающего героя и завершается вторая часть.

Говоря о «Котловане», не стоит забывать, что конец 20-х годов — время действия по-

вести — переломный момент в жизни страны. Наряду с формированием новых взглядов и

ценностей, народное сознание тысячами нитей еще было связано со старыми представлени-

ями. Как мы впоследствии постараемся показать, структура этого сознания оставалась неиз-

менной, менялось лишь содержание.

Начало следующей части связано с введением новой темы: темы интеллигенции. В рус-

ском сознании дореволюционной поры (под этим понятием в данном контексте мы подразу-

меваем, устойчивые мировоззренческие структуры простых людей России: крестьян, рабочих,

мелких служащих и т. д.) интеллигенция не имела статуса духовных руководителей, наставни-

ков, обладателей истины. Именно с этим связан провал так называемого «хождения в народ».

Однако со времен проникновения в Россию идей марксизма ситуация, хоть и медленно, но

менялась. Россия рубежа XIX—XX веков имела, по сути, два различных типа культуры, резко

отличавшихся друг от друга: это культура «городская», официальная (которую представля-

ли, в основном, образованные интеллигентные слои общества), включавшая театры, музеи,

профессиональную живопись, художественную литературу и т. п., и культура «народная», де-

ревенская, носителями которой были простые, по большей части неграмотные люди, нахо-

дящиеся на самом низу социальной лестницы. Этот тип хранил древние обряды и традиции,

в нем превалировали устное творчество, лубочное искусство, апокрифическая литература и

тому подобное. Ее базой были религиозно-мифологические представления, а духовными на-

ставниками — «старцы», церковные деятели (вспомним, к примеру, авторитет отца Иоанна

Кронштадтского, имевшего тысячи приверженцев), старейшины общин и проч. Характерной

особенностью сосуществования данных культур являлось взаимоуважение. Простой человек,

в основном, с почтением относился к интеллигенту, признавая за ним ум, способности, часто

обращался к нему за помощью, но, тем не менее, воспринимал его как инородное явление,

принципиально чуждое духу своей культуры.

Во второй части «Котлована» Вощев уже не видит в пролетариате носителя истины. Но

кроме рабочих в строительстве «общепролетарского дома» участвует и представитель интел-

лигенции — инженер Прушевский. Может быть, именно он знает «смысл природной жиз-

ни»? Ответом на этот вопрос и является третья часть произведения.

Симпатия к инженеру возникает у Вощева буквально с первого взгляда: Вощев видел,

что щеки у инженера были розовые, но не от упитанности, а от излишнего сердцебиения, и

Вощеву понравилось, что у этого человека волнуется и бьется сердце. Вообще, у этих двух

героев немало общих черт. — Ты, наверно, интеллигенция, — «определяет» Сафронов Во-

щева. — Той лишь бы посидеть да подумать. Но для интеллигенции именно это и является

формой работы: инженер Прушевский, отправляясь «почертить немного», вместо отдыха,

рассуждает так: ...Наслаждаться как-то еще рано и ни к чему; лучше сесть, задуматься и чер-

тить части будущего дома. Как видим, почти дословное повторение одного словосочетания.

Во фразе Сафронова различимо уже высокомерие, что говорит о формировании того типа

отношения к интеллигенции, которое в тридцатые годы перерастет в полное пренебрежение:

ученые — это чудаки, узкие «спецы», замкнувшиеся в кабинетах и лабораториях, не видящие

настоящей жизни, и потому беспомощные и смешные, а зачастую — вредители. С недовери-

ем относится к инженеру и «старший в артели»: Чиклин слушал инженера и добавочно проверял его разбивку своим умом и опытом*. При этом как Вощев, так и Прушевский проявляют

искреннюю заботу о мастеровых. Ощущение одиночества, бессмысленности жизни толкает и

того и другого к этим людям, у которых уже почти сформировано неприятие умственного труда

вместе с чувством собственной исключительности.

Начало третьей части удивительно напоминает конец первой. Ночь. Прушевский, как не-

давно Вощев, внимательно всматривается в спящих рабочих, так же ища в них, «устроителях

будущей жизни», ответа на вопросы о смысле бытия. Однако в отличие от Вощева проблемы,

волнующие инженера, гораздо более конкретны. Некоторое время он посидел в глубине;

под ним находился камень, сбоку возвышалось сечение грунта, и видно было, как на

урезе глины, не происходя из нее, лежала почва. Изо всякой ли базы образуется надстройка?

Каждое ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом душу в человека?

А если производство улучшить до точной экономии — то будут ли происходить из него косвен-

ные, нежданные продукты?

В этих фразах, обыгрывающих формулировку закона прибавочной стоимости, просмат-

ривается глубинное противоречие между материалистическими взглядами на природу чело-

века и характерным для народного сознания дуализмом в восприятии мира. Прушевский весь

мир представлял мертвым телом — он судил его по тем частям, какие уже были им обращены

в сооружения: мир всюду поддавался его внимательному и воображающему уму, ограничен-

ному лишь сознанием косности природы; материал всегда сдавался точности и терпению, зна-

чит, он был мертв и пустынен. Вера в возможности науки, в человеческий разум, способный

преобразовать мир, вступает в конфликт с непониманием «устройства души», той «излишней

теплотой жизни», которой наполнены люди. Возможно ли, преобразовав материальный мир,

благоустроив его, изменить душу человека, сделать его счастливым? — так можно «перевес-

ти» с языка Андрея Платонова вопросы инженера. В образе Прушевского воплощены идеи

как возможности, так и ограниченности опытного знания. Прекрасный специалист, Прушев-

ский уже с двадцати пяти лет почувствовал стеснение своего сознания и конец дальнейшему

понятию жизни, будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. Эта сте-

на — символ невозможности одним эмпирическим путем постичь суть жизни. И всякая де-

ятельность без такого постижения приводит к трагическому разладу либо с миром, либо — в

душе самого человека. Как и Вощев, инженер ищет ответа у людей, которые, как они сами

считают, живут в мире, им понятном и объяснимом, которые лишены сомнений в целесооб-

разности их деятельности и, по их словам, «владеют истиной»: Прушевский еще раз подошел

к стене барака, согнувшись, поглядел по ту сторону на ближнего спящего, чтобы заметить

на нем что-нибудь неизвестное в жизни; но там мало было видно, потому что в ночной лампе

иссякал керосин, и слышалось одно медленное, западающее дыхание. Ответа на свои вопросы

инженер не находит.

Можно возразить, что рабочие, роющие котлован, — также представители народного

«дуалистического» сознания. И в то же время они — носители материалистической идеи.

Почему же у них не возникает аналогичных проблем? Дело в том, что реальная ситуация и

представления героев о ней сильно расходятся. Мысль об исключительной роли пролетариата

в большей степени была идеологической установкой, которую активно внедряли пропаган-

дисты типа Сафронова. Но уже Чиклин ощущает дисгармонию между идеей и ее реализаци-

ей: — Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко. Так же и «прочие» — землекопы,

приведенные для подмоги, работали, сознавая ущербность своего положения, всеми силами

пытаясь выбраться из него: Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда —

один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации,

третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, — и каждый с

усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею спасения. Иначе говоря, и Прушевский,

и Вощев, ища ответа на свои вопросы среди пролетариата, ориентировались более на идею,

чем на конкретных живых людей.

Мотив ограниченности опытного знания, его невозможности во всей полноте познать

мир соседствует в этой части «Котлована» с темой бессмысленности одиночного существо-

вания. Пока отметим лишь то, что это соединение идеи и чувства приводит инженера к мыс-

ли о самоубийстве, то есть к смерти как к единственному выходу из имеющегося противоре-

чия. Вощеву в этом отношении проще: будучи сам выходцем из пролетариата, он в состоянии

«влиться» в привычный для него круг людей, в ощущении родственной связи с ними обрести

хоть какую-то почву. Попытка Прушевского сделать то же проваливается. Его не принимают

(пока еще, правда, по иной причине, нежели та, по которой вскоре в реальной жизни страны

будут с подозрением относиться к интеллигенции: ей будет отведено низшее по отношению к

пролетариату место на иерархической лестнице); Козлов будит инженера: — Уходите на свою

квартиру, товарищ прораб, — хладнокровно сказал он. — Наши рабочие еще не подтянулись

до всего понятия, и вам будет некрасиво нести должность.

И вот к человеку, у которого в жизни практически ничего не осталось, и обращается

правдоискатель Вощев с вопросом, думая, что интеллигент в состоянии облегчить его муче-

ния: «Наверно, он знает смысл природной жизни», — тихо подумал Вощев о Прушевском и,

томимый своей последовательной тоской, спросил:

— А вы не знаете, отчего устроился весь мир?

Но что может ответить инженер, для которого понятие «интеллигенция» равнозначно

«скуке» и «бессмысленности»?

— Нас учили каждого какой-нибудь мертвой части: я знаю глину, тяжесть веса и меха-

нику покоя, но плохо знаю машины и не знаю, почему бьется сердце в животном. Всего целого

или что внутри нам не объяснили.

Ничего не остается Вощеву, как скрыться за дверью, «шепча про себя свою грусть».

Обращение к интеллигенции с попыткой обрести истину оканчивается полной неудачей.

В этой же части писатель отвергает еще одну сферу, в которой был бы возможен поиск

ответа на «проклятые вопросы», — это руководство, управляющий аппарат. Но, в отличие от

предыдущих областей (пролетариат, интеллигенция), при изображении бюрократии Платонов

не жалеет сатирических красок. Товарищ Пашкин, — председатель окрпрофсовета, — герой,

который почти все знал или предвидел, что, однако, не мешало ему иметь унылую голову, ко-

торой уже нечего было думать... — Ну, что же, — говорил он обычно во время трудности, —

все равно счастье наступит исторически. А раз весь мир прост, ясен, объясним теорией, то о

чем размышлять? Надо жить полной жизнью, построенной на научной основе.

Пашкин — пародийное воплощение идеи нового человека, гармонически развитой лич-

ности, у которой физическое совершенство сочетается с высокими духовными качествами. В

момент, когда Жачев подъезжает к дому Пашкина, тот «занимается мыслью», за которой сле-

дует «беглая гимнастика». Декларируемая в коммунистических программах идея существова-

ния для блага людей принимает у председателя окрпрофсовета карикатурную форму: На его

столе находились различные жидкости и баночки для укрепления здоровья и развития актив-

ности — Пашкин много приобрел себе классового сознания, он состоял в авангарде; накопил

уже достаточно достижений и потому научно хранил свое тело — не только для личной радос-

ти существования, но и для ближних рабочих масс. Ироническое повествование переходит в

острую сатиру: Урод хотел произнести свое слово в окно, но Пашкин взял пузырек и после

трех медленных вздохов выпил оттуда каплю.

Обстановка, в которой живет товарищ Пашкин, — роскошь и довольство. Платонов

не упускает случая это подчеркнуть: его дом — усадьба, жена бюрократа — героиня, как

бы сошедшая со страниц стихотворения Маяковского «О дряни» — выносит не простые

сливки, а кооперативные; появляется она «с красными губами, жующими мясо». Как не

похож этот мир на обстановку, в которой существуют землекопы! Они могут только меч-

тать об элементарных благах, в то время как здесь уже, можно сказать, наступил комму-

низм*. Однако счастье Пашкина достаточно зыбко: он сам легко становится жертвой шан-

тажиста Жачева. Знаменательно, что ни у Вощева, ни у Прушевского даже не возникает

желания вступить с Пашкиным в разговор: у них есть четкое сознание того, что истина

и правда не могут быть там, где нарушены этические нормы, где процветает социальная

несправедливость.

Третий центральный персонаж этой части — Козлов. Он является воплощением важ-

нейших тенденций эпохи 20 — 30-х годов: «борьбы против социального вреда и мелкобур-

жуазного бунта» и «желания наибольшей общественной пользы». Козлов от «маленького

человека», живущего надеждой на светлое будущее, проделывает путь до важного официаль-

ного лица, которое возит в автомобиле сам товарищ Пашкин. Как произошли такие перемены

в человеке? Во-первых, Козлову присущи преданность «пролетарской вере». Он искренне

страдает, видя любые нарушения в выполнении уставных норм деятельности, а так как сами

нормы зачастую являли собой сухие бюрократические выкладки, то их нарушения имели по-

человечески вполне понятную подоплеку. Так, например, Вощев работает на котловане, не

имея путевки с биржи труда. При недостатке рабочих каждый человек — на вес золота. При-

том, Вощев — единственный из артельщиков, который сочувственно относится к Козлову.

Однако эти соображения не останавливают последнего от доноса Пашкину: не соблюдена

формальность.

Крайне любопытен мотив такого поведения героя. Получив отпор со стороны Пашкина,

Козлов тотчас же начал падать пролетарской верой и захотел уйти внутрь города, чтобы пи-

сать там опорочивающие заявления и налаживать различные конфликты с целью организаци-

онных достижений.

Итак, с одной стороны — «желание организационных достижений», с другой — «за-

явления» и «конфликты». Как это совместить? По всей видимости, здесь идет пародийное

переосмысление одного из диалектических законов: закона единства и борьбы противополож-

ностей. Конфликт, столкновение — источник движения. Следовательно, «опорачивающие за-

явления» Козлова — один из факторов прогресса. К этому добавляется еще и неуемная жаж-

да личной деятельности в огромных масштабах. Итог — «постановление для себя» перейти

на инвалидную пенсию, чтобы целиком отдаться наибольшей общественной пользе, — так в

нем с мучением высказывалась пролетарская совесть. Позиция Козлова, несмотря на то, что

она имеет в своей основе идеологические ориентиры эпохи, вызывает резкое неприятие со

стороны артельщиков: для них это «установка на саботаж» — в этом едины как Чиклин, так и

Сафронов. Но вот от Жачева он получает удар «молчаливой головой в живот», и в отношении

к нему рабочих происходит резкая перемена:

— Ступай, Козлов! — сказал Чиклин лежачему человеку. — Мы все, должно быть, по

очереди туда уйдем. Тебе уж пора отдышаться. А Сафронов, прощаясь, «удостаивает» Козло-

ва звания передового ангела от рабочего состава. Подобное изменение отношения к покида-

ющему котлован рабочему уже свидетельствует о наступившем кризисе сознания. Землекопы

начинают смутно чувствовать бессмысленность своей деятельности.

Подведем предварительные итоги. Главные герои повести, ощущая утрату смысла су-

ществования, пытаются вновь обрести его в различных сферах жизни. Ни пролетарская, ни

интеллигентская, ни тем более бюрократическая среда не в состоянии удовлетворить их за-

просы. «Без истины стыдно жить», — думает Вощев, и это же постепенно начинают сознавать

другие персонажи. Мир как бы замыкается, а жизнь теряет смысл. Но финал третьей части

размыкает этот круг. Появляется новый герой, а с ним — надежда на получение долгождан-

ного ответа. Кто этот человек, имя которого мы так и не узнаем, фигурирующий в повести как

«мужик с желтыми глазами»?

Платонов создает образ персонажа буквально несколькими штрихами: Его тело отоща-

ло внутри одежды и штаны колебались на нем, как порожние. Человек добежал до людей и

сел отдельно на земляную кучу, как всем чужой. Один глаз он закрыл, а другим глядел на всех,

ожидая худого, но, не собираясь жаловаться, глаз его был хуторского, желтого цвета, оцени-

вающий всю видимость со скорбью экономии. В этом лаконичном портрете заложено немало

информации. Мы понимаем, что перед нами крестьянин, привыкший к тому, что он в любой

момент может подвергнуться унижению (что, кстати, вскоре и происходит: от Жачева — вы-

разителя пролетарских настроений — мужик постоянно получает «карающие удары» как «на-

личный виноватый буржуй»). Но как не вяжется это определение с внешним обликом героя,

с его изможденным видом! При этом Платонов непрестанно подчеркивает смирение мужика,

его непротивление насилию. А насилие над мужиком, над деревней в эпоху, описываемую в

повести, достигало апогея и имело обоснование в «Генеральной линии» — идеологических

программах руководства страны.

Современные историки и писатели воспринимают события начала 20 — конца 30-х го-

дов как сознательную варварскую акцию правительства по выколачиванию средств из дерев-

ни для «поднятия» индустриализации. Последствие этого курса — уничтожение лучшей части

крестьянства, развал хозяйства, подрыв народной культуры и тяжелейший урон окружающей

среде. Мы не будем сейчас вдаваться в подробное рассмотрение того, как все происходило —

об этом написано немало. Нас интересует другое: как процесс коллективизации увидел еще

в 1929 году Андрей Платонов, как воспринял он тенденции эпохи. Ответом на этот и другие

вопросы являются следующие части «Котлована».

Как отмечалось выше, элементом, определившим композицию повести, явился вопрос

об истине и поиске ее в различных социальных слоях. Следующим этапом поиска становит-

ся деревня.

Мы уже говорили о двух типах культуры, существовавших в России. Если один из них

формировался в постоянном взаимодействии с европейской традицией, то второй являлся но-

сителем подлинного национального начала. Именно в деревнях функционировали исконные

обряды, обычаи, представления, нормы поведения, патриархальный уклад, которые с тру-

дом поддавались многочисленным правительственным реформам. Народная культура имела

свой особый язык, резко отличавшийся от официальных норм. Всякий разговор о русском

национальном сознании неизбежно приводил именно в эту среду, которая, однако, зачастую

идеализировалась, рассматривалась как единственно сохранившая знание о смысле жизни. И

неудивительно поэтому, что Вощев, отчаявшись обрести истину среди пролетариата и интел-

лигенции, направляется в деревню.

Но до этого происходит еще одно важное событие. В четвертой части повести, в тот мо-

мент, когда в очередной раз звучит вопрос о смысле жизни, Сафронов произносит знамена-

тельную фразу: — Пролетариат живет для энтузиазма труда, товарищ Вощев! Пора бы тебе

получить эту тенденцию. У каждого члена союза от этого лозунга должно тело гореть! Но, как

мы знаем, не «горит тело» у землекопов от этого лозунга. А Вощев же, как и раньше, не чувс-

твовал истины жизни, но смирился от истощения тяжелым грунтом... И вот Жачев выдвигает

новую идею: — Надо лишь сберечь детей как нежность революции и оставить им наказ.

Идея встречает поддержку. Тот же Сафронов «выносит мнение»: — Товарищ Жачев,

доставь нам на своем транспорте эту жалобную девочку, мы от ее мелодичного вида начнем более согласованно жить... Нам, товарищи, необходимо здесь иметь в форме детства лиде-

ра будущего пролетарского света... И в следующей сцене Чиклин в каморке заброшенного

кафельного завода такую девочку находит. Этот эпизод — в ряду наиболее важных в «Кот-

ловане».

Одним из самых устойчивых мотивов в произведении является крайне негативное от-

ношение героев к буржуазии. Данное понятие в «Котловане» включает в себя всех имеющих

хоть какую-нибудь связь с собственностью (в настоящем и прошлом). Женщина в подвале,

которую видит Чиклин, — почти не одета и доведена до крайне нищенского состояния, но

она — дочь кафельщика, «буржуйка», по понятиям тех лет. Она же — героиня двух встреч,

оставивших отпечаток в жизни Чиклина и Прушевского, редкий, прелестный предмет, дейс-

твовавший вблизи и вдали на них обоих. И вот женщина лежит в темноте, освещаемая керо-

синовой лампой, с «беззубым темным ртом», пугающим даже дочь.

Мать приоткрыла свои глаза, они были подозрительные, готовые ко всякой беде жизни,

уже побелевшие от равнодушия… Жуткая, искалеченная судьба. Страшный итог: умирать от-

ринутой людьми, к которым всю жизнь стремилась. — Я буду всегда теперь одна. — И, повер-

нувшись, умерла вниз лицом. Ни в каком другом произведении советской эпохи не выражено

так ярко противоречие между декларируемыми гуманистическими идеалами и их «классовой»

интерпретацией, превращающей гуманизм в его полную противоположность. Дочь женщины,

чтобы выжить в этом мире, должна забыть свою мать — порвать самую важную для человека

связь — Никому не рассказывай, что ты родилась от меня, а то тебя заморят, — такое «заве-

щание» получает от матери девочка.

Четвертая часть заканчивается символически: Чиклин, ожидая пробуждения девоч-

ки, застывает с ней на руках в темноте подвала, освещенного лишь керосиновой лампой.

Но сможет ли землекоп заменить девочке мать? Достаточно ли этого света, чтобы побо-

роть тьму?

Следующая, пятая, часть продолжает развитие уже прозвучавших тем и мотивов. Так,

не жалеет Платонов сатирических красок для образа Сафронова, который выступает в про-

изведении как идеолог, пропагандист Идеи; это придает ему ощущение избранности, он все-

ми силами старается изобразить «руководящую походку» и «верховный голос могущества».

Знаменательно, какую реакцию вызывает его пропагандистская деятельность у рабочих: Не

имея исхода для силы своего ума, Сафронов пускал ее в слова и долго их говорил. Опершись

головами ни руки, иные его слушали, чтоб наполнить этими звуками пустую тоску в голове,

иные же однообразно горевали, не слыша слов и живя в своей личной тишине. Красноречивое

свидетельство дисгармонии между идеологическими установками и жизнью. Это, конечно, не

означает, что в реальности подобное настроение и в самом деле было доминирующим, но нам

важен взгляд современника — необыкновенно проницательного писателя, каким был Андрей

Платонов, который уже в то время видел симптомы идеологического кризиса. Вспомним, что

тогда же было написано и стихотворение В. Маяковского «Рассказ о Кузнецкстрое и о людях

Кузнецка» — прямо противоположное по пафосу произведение.

В пятой части появляются и новые мотивы. Это, в первую очередь, мотив формирова-

ния нового человека. В «Котловане» он связан с Козловым, Чиклиным и с принесенной им

девочкой.

Воспитание Насти начинается с первого же дня. Идеи, которыми определялся этот про-

цесс, были следующие. Дети — прекрасная база для формирования личности, соответствую-

щей коммунистическим представлениям. Благодаря тому, что начало их сознательной жизни,

приходится уже на период Советской власти, им не нужно будет изживать буржуазные пред-

рассудки, представления и т.д. Бытие определяет сознание. В новой обстановке будет вырабо-

тан социалистический тип человека, гармонически развитая личность с передовым классовым

сознанием. Именно последнему моменту и придавалось наибольшее значение. Сам Платонов

в статье 1920 года «Душа мира» с пафосом писал следующее: «Некому, кроме ребенка, передавать человеку свои мечты и стремления; некому отдать для конечного завершения свою

великую обрывающуюся жизнь. Некому — кроме ребенка. И потому дитя — владыка чело-

вечества, ибо в жизни всегда господствует грядущая, ожидаемая, еще не рожденная мысль,

трепет которой мы чувствуем в груди, сила которой заставляет кипеть нашу жизнь» (76, с.

66). Вот как в «Котловане» изображено формирование нового типа сознания:

Девочка осторожно села на скамью, разглядела среди стенных лозунгов карту СССР и

спросила у Чиклина про черты меридианов:

— Дядя, что это такое — загородки от буржуев?

— Загородки, дочка, чтоб они к нам не перелезали, — объяснил Чиклин, желая дать ей

революционный ум*.

Однако лейтмотивом, сопровождающим образ Чиклина, является именно отсутствие

способности думать, что не мешает, как мы видим, процессу «образования». Вопросы, ко-

торые задает Настя, — это попытка не просто узнать мир, но и понять иерархию ценностей

нового мира:

— А что лучше — ледокол «Красин» или Кремль?— Но все же в ней необыкновен-

но крепка связь со старым миром: — Эй, Юлия, угроблю! — воспроизводит она слышанное

когда-то дома. Связь длится до тех пор, пока девочка помнит свою мать, пока ощущает себя

дочкой «буржуйки». Это заставляет ее откровенно лгать:

— Ты кто ж такая будешь, девочка? — спросил Сафронов. — Чем у тебя папаша-ма-

маша занимались?

— Я никто, — сказала девочка.

— Отчего же ты никто? Какой-нибудь принцип женского рода угодил тебе, что ты роди-

лась при советской власти?

— А я сама не хотела рожаться, — я боялась — мать буржуйкой будет.

— Так как же ты организовалась?

Девочка в стеснении и в боязни опустила голову и начала щипать свою рубашку; она

ведь знала, что присутствует в пролетариате, и сторожила сама себя, как давно и долго гово-

рила ей мать.

— А я знаю, кто главный.

— Кто же, — прислушался Сафронов.

— Главный — Ленин, а второй — Буденный. Когда их не было, а жили одни буржуи, то

я и не рожалась, потому, что не хотела. А как стал Ленин, так и я стала!

Малосимпатична та власть, которая заставляет врать ребенка:

Настя знает, что находится в среде, где главное — классовые ценности, поэтому и раз-

говаривает на языке этой среды, воспроизводя знаковый код, принимаемый эпохой. Ситуация

жуткая и абсурдная, однако реакция на слова девочки еще страшнее:

— Ну, девка, — смог проговорить Сафронов. — Сознательная женщина — твоя

мать! И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют това-

рища Ленина!

В разговорах с Сафроновым и Чиклиным девочка постепенно начинает перенимать

«классовое» мышление. Вот уже она предлагает убить кулаков. А вот демонстрирует «по-

нимание» линии партии: — Это значит, плохих людей всех убивать, а то хороших очень

мало*.

— Ты вполне классовое поколение, — обрадовался Сафронов, — ты с четкостью со-

знаешь все отношения, хотя сама еще малолеток! Но все же одно воспоминание о матери еще

может привести к такой реплике: — Мне у вас стало скучно, вы меня не любите, как ночью

заснете, так я вас изобью. Однако эти слова в мастеровых вызывают «гордость»; для них —

это «разум и прелесть малой жизни». Что ж, каждая эпоха создает свои ценности. Агрессия в

ребенке — то, что принимается новым миром. Недаром на известной картине Ильи Глазунова

Павлик Морозов мчится в одной тройке со Сталиным и Троцким.

Но не все мастеровые радуются подобному движению девочки в сторону социалисти-

ческого идеала. Эта сцена оказывается последней каплей, переполнившей терпение Вощева,

который стоял слабым и безрадостным, ... довольный, что он больше не участник безумных

обстоятельств.

К этому моменту уже ощутим конфликт, назревший между Вощевым и артельщиками. В.

Чалмаев, говоря о взаимоотношениях центрального героя и роющих котлован, отмечает, что

для них вощевские «раздумья оказались кстати, они никого не возмутили. Здесь нужен и его

вариант тревог, надежд, опасений». (113, с. 343). — Вот еще надлежало бы и товарищу Во-

щеву приобрести от Жачева карающий удар, — сказал Сафронов. — А то он один среди про-

летариата не знает, для чего ему жить. — Эти слова персонажа достаточно ясно показывают,

насколько «кстати» пришлись проблемы Вощева в котловане. Так что замечание В. Чалмае-

ва — один из многочисленных примеров поверхностного прочтения Андрея Платонова**.

Часть заканчивается уже хорошо знакомым нам вопросом Вощева, правда, в новой фор-

мулировке. В мире роющих котлован не найти на него ответа. Действие переходит в иную со-

циальную сферу — в деревню. Первым, пытаясь обрести истину, туда уходит вслед за гробами

Вощев, а затем — по ходу развития сюжета — и остальные главные герои. Что именно влечет

их туда?

Следующая часть начинается опять-таки со знакомой нам темы формирования нового

человека. Козлов, слабосильный рабочий, мечтающий об «организационных конфликтах»,

вырастает до важного лица, пугающего и так уже напуганных служащих своей научностью,

кругозором и подкованностью (также знакомая нам формула: «знание + классовый подход

= главное достоинство человека в представлении эпохи»). Перед нами — выполнение ле-

нинского завета: «овладевать знанием всех тех богатств, которые выработало человечество».

Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и, запомнив формулировки, ло-

зунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы

песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную

общественную силу...

Эпоха требовала ставить классовые, общественные ценности гораздо выше личных — и

Козлов «ликвидирует как чувство свою любовь к одной средней даме». Весьма любопытно

послание, которое пишет герой:

Где раньше стол был яств,

Теперь там гроб стоит!

Козлов

Данные строки — искаженная цитата державинского стихотворения «На смерть князя

Мещерского». Этот стих он только что прочитал и спешил его не забыть. Что ж, налицо, ка-

ким образом происходит усвоение знаний новыми людьми (точнее — не «усвоение», а «при-

своение»). И в каких целях используются (порвав отношения с женщиной, укрепить почтовый

сектор социалистического строительства).

Очень важно отметить фразу, с которой Козлов начинал разговор: — Ну хорошо, ну

прекрасно! Ее мы скоро услышим в устах другого героя. Обилие всякого рода цитат, лозунгов

и прочего не может скрыть пустоту высказываний Козлова. Они нужны ему не для «исправле-

ния общества», а для достижения личных целей.

В следующем эпизоде продолжается процесс формирования и другого «нового чело-

века».

Жачев подъехал к Пашкину с девочкой на тележке и сказал:

— Заметь этот социализм в босом теле. Наклонись, стервец, к ее костям, откуда ты

сало съел!

— Факт! — произнесла девочка.

Здесь и Сафронов определил свое мнение.

— Зафиксируй, товарищ Пашкин, Настю — это ж наш будущий радостный предмет!

Что произошло? Девочка, принимая формулировку Жачева, произносит типично саф-

роновское словечко «факт», весьма популярное в то время (вспомнить хотя бы Давыдова из

«Поднятой целины»). И в этот-то момент мы, наконец, узнаем ее имя — Настя, что означает

«воскрешенная». «Без имени — нет человека» — эти горьковские слова из пьесы «На дне»

невольно приходят на память в связи с данным эпизодом. Произошло рождение нового че-

ловека. Теперь Насте не надо притворяться, она больше не лжет. Отныне и почти до самого

конца повести это ребенок с пролетарской идеологией, но... все-таки ребенок! И многие пос-

ледующие сцены мы видим ее глазами — детскими, наивными, но оценивающими мир с точки

зрения четкой классовой позиции.

Момент появления нового человека «фиксируется» государственной системой: товарищ

Пашкин ставит в записной книжке точку — достаточно красноречивый символ взаимоотно-

шений личности и государства. Человек — безликая, ничтожно малая величина, неразличи-

мая в числе прочих людей-функций. Как и предыдущая, шестая часть заканчивается уходом:

Чиклин пошел шагом за удалившейся телегой. Куда герой держит путь? Платонов не случайно

подчеркивает неопределенность, загадочность того мира, в который перемещается действие

(край согбенных плетней, заросших лопухами; обратно Вощев прибывает на подводе из «не-

известных мест», «пространства, где он был»), А в сознании Насти этот мир близок к сказке:

там «бедные люди тоскуют в избушках», «...Сафронов и Козлов умерли в избушке...». «Из-

бушка» (а не «изба», не «дом») — типично фольклорный образ. Этот ореол таинственности

над миром деревни — важный элемент в структуре «Котлована», скрытый вопрос: не там ли

находится истина — предмет поисков героя?

Возникающие в начале седьмой части картины не предвещают ничего хорошего: Вблизи

была старая деревня; всеобщая ветхость бедности покрывала ее — и старческие, терпеливее

плетни, и придорожные, склонившиеся в тишине деревья имели одинаковый вид грусти. Но

означает ли эта грусть то, что бедняцкий слой деревни печально заскучал по колхозу, — как это «формулирует» товарищ Пашкин? Или чувство связано с чем-то иным? Сама гибель Коз-

лова и Сафронова, направленных в деревню для «помощи» крестьянам, говорит об обратном:

они там не нужны, «вшивые среди чужих», по словам Насти. Мир деревни «грустит» как раз

из-за вмешательства в него новой власти, из-за партийного давления, воплощением кото-

рого в «Котловане» является активист. Несколько слов о понятии, от которого образовано

слово — активист. По мнению Ю. Бохеньского, «активизм — это точка зрения, согласно ко-

торой только движение, действие, стремление к цели имеют ценность и могут придать смысл

человеческой жизни, т.е. жизнь имеет смысл, когда человек действует, когда он к чему-то стре-

мится. Активизм осуждает как «мертвое» и бесполезное любое наслаждение минутой, любую

созерцательность... Легко доказать, что активизм является заблуждением: каждому известны

минуты, когда не стремишься ни к какой цели, однако жизнь кажется наполненной глубоким

смыслом и очень насыщенной... Активизм, лишая людей права наслаждаться мгновением, ли-

шает смысла саму деятельность — ибо мы совершаем нечто не ради бесконечной деятель-

ности, а для того, чтобы чего-то достигнуть. И завершением наших стремлений должен быть

момент наслаждения достигнутым. Одной из причин распространения данного заблуждения

является другой предрассудок: коллективизм, требующий, чтобы человек жил не для себя, а

исключительно ради общества. С этой точкой зрения, и вправду не остается ничего другого,

как действовать, и каждая минута наслаждения оказывается чем-то вроде кражи у общества

того, что мы должны были бы ему отдать. (15, с. 18).

Активист — герой, с образом которого связан, помимо всего прочего, вопрос о религи-

озном сознании и его структуре. Этот фанатик, слепо верящий в Идею, готовящий для себя в

«будущем вечность», является своеобразным символом новой власти:

казалось бы, положительными чертами в человеке можно назвать неподкупность, при-

нципиальность, строгую исполнительность, полное отречение от житейских благ. Но когда

они служат антигуманной идее, то человек становится страшен, а деятельность его — про-

тивоестественна. Прекрасную характеристику этого типа дал еще в первые послереволю-

ционные годы Б. Рассел: «Коммунист, искренне разделяющий взгляды партии, убежден, что

корень всех зол — частная собственность; он настолько убежден в этом, что не останавли-

вается ни перед какими, даже самыми жестокими мерами, если они кажутся необходимы-

ми для построения и сохранения коммунистического государства. Он щадит себя столь же

мало, сколь и других. Он работает по 16 часов в день и отказывается от сокращения рабоче-

го дня в субботу. Он добровольно берется за тяжелую работу... Обладая властью и контро-

лируя снабжение, он живет как аскет. Не преследуя личных целей, он устремлен к созданию

нового социалистического порядка. Но те же мотивы, которые побуждают его к аскетизму,

делают его и безжалостным.

Маркс учил, что коммунизм придет с фатальной неизбежностью; это совпало с восточ-

ными чертами русского характера и привело к умонастроению, весьма похожему на убежден-

ность ранних последователей Магомета. Сопротивление подавляется беспощадно, не оста-

навливаются и пред методами царской полиции, многие чины которой заняты своим прежним

делом. Так как все зло производно от частной собственности, тяготы большевистского режи-

ма, борющегося против этой собственности, автоматически исчезнут, как только она будет

сметена. Такого рода взгляды — обычное следствие фанатической веры» (87, с. 16-17).

«Четкие железные руки» новой власти коснулись деревни и привели к трагедии. Но к

трагедии не одного лишь крестьянства. В результате столкновения страдают обе стороны —

гибнут крестьяне, но погибают и активисты: в «Котловане» это Козлов с Сафроновым, нахо-

дящиеся в «авангарде» пролетариата.

Вспомним путь Козлова. Покидая котлован, он словно делает шаг в иной мир: недаром

Сафронов называет его «ангелом». Овладевая «революционной теорией», он все более «об-

ращается» в новую веру, проникаясь «передовыми идеями». А сами идеи достаточно опреде-

ленно возвещают трагическую коллизию: обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Кого посылают в самые «горячие» точки? Наиболее «активных» и «сознатель-

ных». Стремясь стать таковыми, Козлов и Сафронов вступают на путь, итог которого для ре-

альных «активистов» был трагичным, как и для героев «Котлована»: смерть. Таким образом,

Козлов сам не понимает, насколько пророчески звучит его послание: «Где раньше стол был

яств, // теперь там гроб стоит». Вот уже он сам оказывается мертвым на столе президиума

под знаменем, скрывающим его «гибельные увечья». Вскоре на этом столе появятся еще два

человека: мужик с желтыми глазами, убитый Чиклиным, и «смертельный вредитель» про-

летарских активистов. Все они покрыты одним красным флагом и похоронены с одинаковой

торжественностью: невинная жертва, убитые, убийца — люди, погибшие в результате траги-

ческого конфликта, предопределенного идеей.

Смерть Козлова и Сафронова — важный этап в формировании Чиклина. Заглянувшему

в сельсовет Елисею открывается странная картина: Чиклин разговаривает с мертвыми — ведь

для него «мертвые — это люди особенные». Вслушаемся в речь героя:

— Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно, я ведь остался, буду теперь как ты;

стану умнеть, начну выступать с точкой зрения, увижу всю твою тенденцию, ты вполне мо-

жешь не существовать.

Характерная для эпохи черта: взгляд на человека как на функцию в системе, которой не

требуется индивидуальность, самобытность, талант — важна роль человека как сознатель-

ного исполнителя. «Незаменимых людей нет». А отсюда и смерть конкретной личности — не

трагедия, а лишь восполнимая потеря. Интересно также, что понятие «умнеть» идентично

«видеть тенденцию», то есть «оценивать с классовой точки зрения».

— А ты, Козлов, тоже не заботься жить. Я сам себя забуду, но тебя начну иметь посто-

янно. Всю твою погибшую жизнь, все твои задачи спрячу в себя и не брошу их никуда, так что

ты считай себя живым.

«Жизнь в памяти потомков» — вот вариант бессмертия, предложенный новой идеоло-

гией людям, лишившимся веры в загробную жизнь.

Из этого логичен и такой вывод: Пускай весь класс умрет — да я и один за него останусь

и сделаю всю его задачу на свете! Вот почему спокойно, без тени жалости смотрит Чиклин на

убитых. Он знает, что смерть человека не может уничтожить идею, более того, есть возмож-

ность «воскресить» людей! И «воскрешение» происходит.

Мужик с желтыми глазами обмывает трупы.

— Ну, прекрасно, — сказал тогда Чиклин. — А кто ж их убил?

Перед нами — знакомое «ну, прекрасно», — выражение, с которого начинал свою речь

Козлов.

...Чиклин... сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно. Как здесь не

вспомнить сафроновскую реплику:

... — Надлежало бы и товарищу Вощеву приобрести от Жачева карающий удар... А то

один среди пролетариев не знает, для чего ему жить.

В дальнейшем этот мотив «инобытия» Чиклина, то есть присутствия в нем черт Сафрс-

нова и Козлова, будет постоянным спутником героя.

Одновременно развивается тема преображения девочки в «нового человека». В этой

части она уже выступает как носитель идеологии, представитель социалистического сознания:

«Ликвидируй кулака как класс», — пишет она Сафронову. Но ведь это дословное повторе-

ние программной установки партии! Ребенок, призывающий к насилию, — что может быть

страшнее?! Однако Чиклин, читая письмо, «глубоко растрогался». Настя оказалась способ-

ной ученицей.

В этой же части — очередная попытка Вощева выяснить вопрос о смысле жизни:

— А истина полагается пролетариату? — спросил Вощев. Активист, к которому обра-

щен вопрос, отвечает следующим образом: — Пролетариату полагается движение, (...) а что

навстречу попадется, то все его: будь там истина, будь кулацкая награбленная кофта — все пойдут в организованный котел, ты ничего не узнаешь. Эта фраза — вполне узнаваемая идея

материалистической философии: движение — способ существования материи. Таким обра-

зом, еще раз декларируется мысль о превалировании материального над духовным; более того,

истина ставится в один ряд с материальными предметами: в данном случае, с «кулацкой коф-

той». В результате подобного смешения мир теряет очертания. Духовные ценности девальви-

руются, воспринимаются наравне с материальными. То же относится и к этике: оправданной

становится агрессия пролетариата, который на своем пути «присваивает» чужое добро.

Однако данный ответ не лишает Вощева надежды обрести истину: — Мне все кажется,

что вдалеке есть что-то особенное или роскошный несбыточный предмет... Ведь пока еще не

ясно: может быть, она, истина, кроется в крестьянстве, в русском мужике?

Обычно в числе важнейших качеств русского национального характера называется тер-

пение и покорность, то есть христианский подход в отношении к угнетателям. Именно эту

особенность Платонов подчеркивает неоднократно, описывая крестьянское существование.

Но именно здесь и причина того, что деятельность активиста не встречает ни малейшего со-

противления, несмотря на то, что она глубоко чужда всей деревенской жизни. Единственный

возмутившийся — убийца Козлова и Сафронова, — почувствовав «скорбь от организованно-

го движения» (а может быть, ответственность за смерть мужика с желтыми глазами?), «лично

умер» на одном столе с убитыми.

На что направлены действия активиста? На выполнение директив. А они требовали

немедленной коллективизации деревни. О том, как воспринимал Андрей Платонов этот про-

цесс, ярко свидетельствует сцена с лошадьми — злейшая сатира на идею коллективизации.

Цель у лошадей одна — прокормиться. Но вместо одиночного употребления пищи они все

едят из одной «средней кучи», самими же насыпанной. По сути ничего от этого не меняется.

Вощев в испуге глядел на животных через скважину ворот; его удивляло душевное спокойс-

твие жующего скота, будто все лошади с точностью убедились в колхозном смысле жизни,

а он один живет и мучается хуже лошади. Животные уподобляются людям. Но и люди, «ор-

ганизованные» в колхоз, становятся похожими на животных! Как происходит этот процесс,

мы увидим в восьмой части. Седьмая же заканчивается удивительной сценой. Действие ее

происходит в церкви.

Религиозность в разных формах — также одна из традиционных черт русского характе-

ра. Сколько бы ни старались в советский период представить церковь как нечто враждебное

народу, она все же играла очень большую роль в жизни простых людей, в особенности крес-

тьян. Теория, утверждавшая идеи социализма, предписывала вести с церковью неукоснитель-

ную борьбу, которая и велась довольно успешно: храмы закрывались, священников расстре-

ливали, ссылали, заставляли работать на Систему и тому подобное. И несмотря на это, люди

тянулись в храм — веру не так-то просто было уничтожить. Поколеблена была не вера, но

лишь конкретная ее форма. Этот процесс происходил долго и мучительно и стал подлинной

трагедией для многих миллионов.

Чиклин, отправляясь в церковь раскуривать трубку активиста, видит весь храм осве-

щенным огнем свечей (интересная символика: в избе-читальне, где пропагандируется «свет

социализма», нет огня, чтобы даже прикурить, в то время как в церкви, распространяющей

«мрак невежества», все освещено «до самого подспудья купола»). Остриженный «под фокс-

трот» поп, «отмежевавшийся от своей души», отдает деньги от продажи свечей активисту на

трактор (служит как бы другому богу), «записывая» тех, кто крестится, в поминальный лис-

ток, который передается опять-таки активисту. Понятно, что ожидает этих людей. Поп, таким

образом, выполняет нечто прямо противоположное своим обязанностям, можно сказать, слу-

жит дьяволу. Но это не дает ему ощущения радости жизни: — Я не чувствую больше прелести

творения — я остался без Бога, а Бог без человека.

Чиклин, выражая официальное отношение к церкви, не жалеет ругательств в адрес

попа: «поганый такой», «сволочь ты такая», «паскудный». Их разговор заканчивается ставшим уже обычным для землекопа карающим ударом. Однако удар выводит попа из «умильной

любезности» и желания услужить властям: он опускается на колени и начинает молиться — т.

е. занимается тем, чем и должен был заниматься. Действие рождает противодействие. В иных

случаях террор рождает не страх, а будит чувство собственного достоинства в человеке. Но

страх тоже силен — не случайно баба, попавшаяся навстречу Чиклину и идущая поставить

свечу, «выправляет позади себя помятую лебеду».

Восьмая часть открывается сценой собрания учредителей (как бы «перевернутое» уч-

редительное собрание). Крестьянам предстоит либо записаться в колхоз, либо оказаться в

списках кулаков и быть отправленными на плоту «в океан». В отличие от многих произведе-

ний 20—30-х годов, посвященных коллективизации, Платонов не делит кулаков и бедняков

на «наших — не наших», на «добрых — злых» и проч. в связи с отношением к собственности.

Вопрос даже так и не ставится. Но он предельно прост для носителей идеологии в повести:

для них люди живут, «чтоб буржуев не было», а «буржуем» может быть назван любой че-

ловек — в соответствии с пролетарским «классовым чутьем», как это и происходит в сцене

«раскулачивания».

В этой части присутствуют многие важнейшие проблемы коллективизации: убой скота,

сопротивление кулаков власти, проблема организации хозяйства и т.д. Так, например, если

для Шолохова в «Поднятой целине» убой скота — провокация со стороны вредителей, то

Платонов видит в нем последствия разрушения многовекового уклада жизни, глобальных за-

конов бытия. Помимо всего прочего человек существует благодаря связи, как с «неживым»,

так и с «живым инвентарем»; ответственность за него — есть то, что называют чувством

собственности. Неорганизованные же стояли на ногах, превозмогая свою тщедушную душу,

но один сподручный актива научил их, что души в них нет, а есть одно лишь имущественное

настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз не будет имущества.

Центральный эпизод части — превращение отдельных людей в единый организм — кол-

хоз. Это, по сути, переход в иной мир «будущей жизни», переход, связанный с отказом людей

от самих себя, от своих душ, от своего имущества, от всей прежней жизни. Это — смерть

и воскрешение, это таинство, равновеликое крещению: обретение новой веры, иной жизни.

Люди прощаются друг с другом. Мы слышим их имена, их интонацию, чувствуем их жизнен-

ные проблемы:

— Прощай, тетка Дарья, не обижайся, что я твою ригу сжег.

— Бог простит, Алеша, теперь рига все одно не моя,

Перед нами — хор, в котором различим каждый голос, виден каждый человек. Но вот

«люди поклонились в землю — каждый всем, и встали на ноги, свободные и пустые сердцем»

Чиклин гасит лампу активиста (опять-таки, символический жест — погружение во тьму), и с

ним уже разговаривают не отдельные люди, а единый организм — колхоз:

— Хорошо вам теперь, товарищи? — спросил Чиклин.

— Хорошо, — сказали со всего Оргдвора, — Мы ничего теперь не чуем, в нас один

прах остался.

Вощев лежал в стороне и никак не мог заснуть без покоя истины внутри своей жизни,

тогда он встал со снега и вошел в среду людей.

— Здравствуйте! — сказал он колхозу, обрадовавшись. — Вы стали теперь, как я, я

тоже ничто.

— Здравствуй! — обрадовался весь колхоз одному человеку.

Итак, одним из субъектов речи в диалоге становится сюрреалистический образ колхо-

за: люди думают и говорят одним голосом, одними словами. Образ колхоза имени Генераль-

ной линии безусловно доведен Платоновым до гротеска. Однако писателем была подмечена

характерная черта колхозной жизни: обезличивание людей, подавление индивидуальности.

Спустя несколько лет после написания «Котлована» Андре Жид заметил следующее:

«Я был в домах многих колхозников этого процветающего колхоза... Мне хотелось бы

выразить странное и грустное впечатление, которое производит «интерьер» в их домах: впечатление абсолютной безликости. В каждом доме та же грубая мебель, тот же портрет Ста-

лина — и больше ничего. Ни одного предмета, ни одной вещи, которые указывали бы на лич-

ность хозяина. Взаимозаменяемые жилища. До такой степени, что колхозники (которые тоже

кажутся взаимозаменяемыми) могли бы перебраться из одного дома в другой и не заметить

этого. Конечно, таким способом легче достигнуть счастья. Как мне говорили, радости у них

тоже общие. Своя комната у человека только для сна. А все самое для него интересное в жиз-

ни переместилось в клуб, в парк культуры, в места собраний. Чего желать лучшего? Всеобщее

счастье достигается обезличиванием каждого. Счастье всех достигается за счет счастья каж-

дого. Будьте как все, чтобы быть счастливыми» (27, с. 77-78).

В «Котловане» крестьяне как бы лишаются души, в них остается лишь «прах». Это чувс-

твует Вощев, понимая невозможность существования истины в новом организме. Для него

это ответ на вопрос, есть ли в деревне счастье и смысл жизни. Сцена заканчивается тиши-

ной и мраком: Ночь стояла смутно над людьми, и больше никто не произносил слова, только

слышалось, как по-старинному брехала собака на чужой деревне, точно она существовала в

постоянной вечности.

Следующая часть — девятая — начинается с прихода в деревню Елисея с Настей, Пру-

шевского и Жачева. Вскоре появляются и товарищ Пашкин с супругой, приехавшие посмот-

реть на «самого угнетенного батрака» — медведя-молотобойца. Все главные герои оказыва-

ются сведенными вместе. Единственный, кто не участвует ни в одном эпизоде — это Вощев.

Для него вопрос об истине ясен: в деревне ее нет. Однако нам не надо забывать, что и помимо

него этим вопросом задаются и некоторые другие, например, Прушевский. Да и остальным не

чужды онтологические проблемы.

Эта часть — очередное развенчание социальных мифов эпохи. Одним из них являлся

миф о том, что самые бедные и угнетенные суть и самые сознательные с классовой точки зре-

ния, а, следовательно, имеют право на осуждение богатых. Медведь-молотобоец, вспоминая

свои личные обиды, «направляет» раскулачивающих, которые ему абсолютно доверяют. При-

чем сам процесс раскулачивания уподобляется элементарному грабежу. Платонов избегает

как очернения, так и идеализации тех, к кому приходят Чиклин, медведь и Настя (ребенок,

участвующий в насилии, время от времени напоминающий о необходимости «уничтожить

кулаков как класс», — еще одна жуткая сюрреалистическая картина). Перед нами разные

типы — есть действительно неприятные (мужик, который своими руками жене выкидыш де-

лал), но есть и те, которые пытаются вести диалог, возразить: — Ну что ж, вы сделаете изо

всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством! Пророчески

звучат слова: — Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социа-

лизм придет один ваш главный человек!

Важнейшим мифом эпохи 20-х годов являлось представление, что социализм — благо

для всех трудящихся, мир всеобщего счастья и благоденствия. На пути к социализму — мно-

жество преград. В первую очередь — цепляющиеся за имущество зажиточные классы: буржу-

азия и кулачество, которые скрываются и ждут удобного момента для нанесения удара. Стоит

их только разоблачить и уничтожить, как дорога к счастью будет открыта. То, как «выявляют-

ся» кулаки, мы уже видели. Но, может быть, всеобщее благоденствие наступит, когда обще-

ство избавится от враждебных ему имущих классов? И вот интеллигент Прушевский, покорно

подчиняющийся активисту, доканчивает строительство плота, а Чиклин с молотобойцем «рас-

кулачивают» девять семей. По слову активиста кулаки согнулись и стали двигать плот в упор

на речную долину. Жачев же пополз за кулачеством, чтобы обеспечить ему надежное отплы-

тие в море по течению и сильнее успокоиться в том, что социализм будет, что Настя получит

его в свое девичье приданое, а он, Жачев, скорее погибнет как уставший предрассудок.

Казалось бы, избавившись от кулаков, колхоз сделал первый шаг на пути к благополу-

чию и гармонии. Следующая часть начинается сценой всеобщего ликования, переходящего в

песню, в словах которой слышится «жалобное счастье и напев бредущего человека». Однако среди этого веселья нет Вощева — он по-прежнему, тоскуя, не видит смысла в жизни. Все

«нищие, отвергнутые предметы», которые он собирал, приносятся Насте как «социализму

в босом теле», как надежде и смыслу жизни «устроителей будущего», хотя сам Вощев уже

не верит, что девочке суждено узнать счастье: — Трудись и трудись, а когда дотрудишъся до

конца, когда узнаешь все, то уморишься и помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь. Эта по-

зиция героя встречает уже полную неприязнь окружающих: Настя обзывает его дураком, а

Жачев — подкулачником, обещая утром «карающий удар». Как бы подчеркивая для боль-

шинства необоснованность сомнений Вощева, Платонов завершает десятую часть образом

истово работающего медведя, преисполненного энтузиазма.

Одиннадцатая часть знаменует обретение смысла жизни одним из героев — Прушев-

ским. Все его мечтания и сомнения разрешаются встречей с девушкой, которая чувствует

«ветер всеобщей стремящейся жизни». Любовь, молодость, тяга к знанию мира воскрешают

инженера. Часть заканчивается столь любимым Платоновым образом дороги. Но это не та

«открытая дорога», по которой когда-то ушел Вощев — это путь, идя по которому, «заблу-

диться было невозможно». Инженер, пожалуй, единственный в «Котловане» персонаж, судь-

ба которого в отличие от всех других в повести, лишена трагизма.

Последняя, двенадцатая часть — итог исканий, завершение всех сюжетных линий.

Вощев по-прежнему пребывает в состоянии задумчивости: — Истина забыться не мо-

жет, — за что тут же получает от Чиклина: — Лежи молча... Ишь ты, сволочь какая!

Активист, участвуя в функционировании грандиозного бюрократического аппарата, сам

становится его жертвой — объявляется «вредителем партии». Обманутый во всех ожидани-

ях, он уже глубоко равнодушен к массам, о которых еще недавно так заботился: без зазрения

совести он снимает пиджак с заболевшей девочки. Еще раз Платонов дает почувствовать, что

же лежит в основе власти: эгоизм, хотя и прикрытый стремлением к общему благу. Чиклин

свой «карающий удар» на этот раз направляет в сторону активиста, «чтоб дети могли еще

уповать, а не зябнуть», но сама Настя уже смертельно больна, простудившись во время дикой

пляски ликующего колхоза. Насколько окружающий мир должен быть нежен и тих, чтоб она

была жива! Но мало нежности в мире, окружающем девочку. Народная радость, основанная

на горе (колхоз веселится, «сплавив» кулаков), несет в себе ростки смертоносного начала.

Это уже прямой ответ на вопрос: во врагах ли дело, от их ли отсутствия зависит счастье на-

рода? Уничтожение врагов не приводит к желаемому результату. «Будущий радостный пред-

мет», Настя, охвачена огнем болезни. Это болезнь не только тела: во сне девочка видит мать;

заметим, что с момента превращения ее в «нового человека» о маме она и не вспоминала. И

вот снова восстанавливается уже, казалось бы, утраченная связь. Настя опять превращает-

ся в ребенка, сбрасывает все наносное, избавляется от всей пролетарской «мудрости»: — К

маме хочу! Это не просто тяга к родному человеку. Это ощущение дисгармонии мира, желание

уйти от него в другую жизнь, основанную на иных связях.

Тщетно старается Чиклин уверить девочку, что он теперь может заменить ей мать: ум

Насти начинает «печально думать», и она этот мир уже не принимает: — Я тоже тоскую...

Мне здесь очень жарко!

Медведь-молотобоец, олицетворяющий энтузиазм избавившегося от врагов пролетари-

ата (а мы помним слова Сафронова о том, что пролетариат живет ради энтузиазма), начинает

«плакать» так, что это слышит Настя. О чем же горюет животное? ...Медведь сам шел на

Оргдвор совместно с Вощевым; при этом Вощев держал его, как слабого, за лапу, а молотобо-

ец двигался рядом с ним грустным шагом. «Взял его в свидетели, что истины нет, — произнес

Вощев. — Он ведь только работать может, а как отдохнет, задумается, так скучать начинает.

Пусть существует теперь как предмет — на вечную память — я всех угощу!»

Итак, развенчивается социальный миф о беднейших и угнетенных как носителях исти-

ны — стоит только «задуматься», как возникает «грусть». Далее происходит любопытная

сцена. Вощев склоняется над активистом, внимательно всматривается в его «слепое открытое лицо». Вощев снова прилег к телу активиста, некогда действовавшему с таким хищным

значением, что вся всемирная истина, весь смысл жизни помещались только в нем и более

нигде, а уж Вощеву ничего не досталось, кроме мученья ума, кроме бессознательности в несу-

щемся потоке существования и покорности слепого элемента.

— Ах ты, гад! — прошептал Вощев над этим безмолвным туловищем.

— Так вот отчего я смысла не знал! Ты, должно быть, не меня, а весь класс испил, сухая

душа, а мы бродим, как тихая гуща, и не знаем ничего!

И Вощев ударил активиста в лоб — для прочности его гибели и для собственного созна-

тельного счастья.

Казалось бы, найден источник зла, причина отсутствия в мире гармонии: люди, присво-

ившие власть, овладели и монополией на истину. Стоит только уничтожить этих людей, как

проблема будет решена.

Почувствовав полный ум, хотя и не умея еще произнести или выдвинуть в действие его

первоначальную силу, Вощев встал на ноги и сказал колхозу:

— Теперь я буду за вас горевать!

— Просим!! — единогласно выразился колхоз. Впервые Вощев ощущает желание жить

в ... разгороженную даль, где сердце может биться не только от холодного воздуха, но и от ис-

тинной радости одоления всего смутного вещества земли.

Становясь во главе колхоза, Вошев воспринимает свою роль не как исполнителя дирек-

тив, постановлений, а как некоего служителя культа, функция которого — «горевать» за лю-

дей, то есть чувствовать душевную связь с ними, принимать их беды, как священнослужитель

берет на себя человеческие грехи.

Однако ощущение обретенной истины — не более чем иллюзия. Вощев занимает место

активиста, чей труп сплавляют по реке вслед за кулаками (вспомним деревянных языческих

идолов, сплавляемых по Днепру князем Владимиром после очередного крещения славян). Но

должность, занимаемая активистом — звено в огромной государственной системе, сущность

которой остается прежней, несмотря на изменения внутри нее. Система подавляет, уничтожа-

ет человека, и вначале гибнут самые беззащитные.

Из деревни действие опять перемещается в котлован. Настя остается в бараке с Елисеем

и Чиклиным. Мимо барака проходили многие люди, но никто не пришел проведать заболев-

шую Настю, потому что каждый нагнул голову и непрерывно думал о сплошной коллективи-

зации. Парадокс заключается в том, что девочка умирает в самый разгар общественной жиз-

ни, под шум города: ...Опять пели вдалеке сирены поездов, протяжно спускали пар свайные

копры, и кричали голоса ударных бригад, упершихся во что-то тяжкое, кругом беспрерывно

нагнеталась общественная польза.

Итак, в период грандиозного строительства социализма умирает «маленький, верный

человек», ради которого живут и трудятся герои повести.

Гибель идеала — в «Котловане» это смерть Насти — логическое следствие всей де-

ятельности Системы как религиозной организации, служащей своему богу и воюющей с дру-

гими богами.

Мать Насти, Козлов с Сафроновым, крестьяне, кулаки, активист, наконец, сама девоч-

ка — единая цепочка жертв, принесенных в угоду божеству, в реальной жизни ставшему са-

мым ненасытным во всей истории человечества.

Композиционно возвращение действия в котлован знаменует завершение цикла: круг

замыкается. Вощев вновь остается со своими сомнениями, строители котлована снова без-

думно и истово роют землю — по сути, свою же могилу; колхоз переходит «в пролетари-

ат» — покидает землю, то есть разрушается окончательно и деревня. Перед смертью Насти

повторяется мотив, звучавший в начале повести: Ослабевшая Настя вдруг приподнялась и

поцеловала склонившегося Чиклина в усы — как и ее мать, она умела первая, не предупреж-

дая, целовать людей. Чиклин замер от повторившегося счастья своей жизни... Всего дважды в повести Чиклин испытывает это состояние, и оба раза заканчиваются трагедией, в которой

виноват и он сам, не сумевший когда-то разобраться в своих чувствах, и окружающий мир, так

и не уничтоживший социальные преграды между людьми.

В финале повести гибнут последние надежды героев на возможность поиска истины.

Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет

коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении. Без-

верие проникает и в пролетарскую среду: Жачев в разговоре с Сафроновым признается: — Я

теперь ни во что не верю... коммунизм — это детское дело, за то я и Настю любил... Похороны

девочки — это, по сути, погребение идеи достижения счастья на земле, приговор всей сущес-

твующей системе (заметим, что он был вынесен еще в 1930 году, в момент, когда наиболее

трагические эпизоды советской истории были еще впереди).

Итак, композиционно «Котлован» организован следующим образом. Центральная про-

блема произведения — поиск истины главными героями. Каждая часть знаменует собой оп-

ределенный этап этого поиска. За ответом герои обращаются к установившимся в народном

сознании стереотипам и ищут истину в различных социальных сферах. Однако окружающая

действительность подчинена грандиозной бюрократической системе, пронизавшей все сфе-

ры, разрушившей многовековой уклад, бытийные законы и, в первую очередь, — духовные

связи между людьми, сохранившей классовый принцип оценки человека. Поиски истины ока-

зываются тщетными. Если отдельные люди и в состоянии обрести покой (Прушевский), то

в целом деятельность неутомимых тружеников оказывается не только лишенной смысла, но

губительной и для них, и для окружающих.

Параллельно с темой поиска истины прослеживается тема становления «нового челове-

ка». Но и это движение заканчивается тупиком: либо смертью (Козлов, Настя), либо полной

духовной опустошенностью (Чиклин). Таким образом, отрицается как идея, во имя которой

живут и работают герои, так и сами условия жизни, в которых происходит реализация этой

идеи. Такое понимание действительности было новым этапом в художественном самосознании

отечественной культуры (эмигрантские писатели не в счет — за рубежом идеями, к которым,

пришел Платонов, удивить было нельзя, но то был взгляд со стороны, опиравшийся на мощ-

ную философскую традицию изгнанных мыслителей, труды которых, разумеется, в советскую

Россию не попадали).

«Котлован» — произведение совершенно уникальное по способу взаимодействия исто-

рической реальности и ее художественного отражения. Это своеобразный «перевод» факти-

ческого материала на особый язык, в особую систему с необычными типами связей внутри нее,

с ни на что не похожим способом создания мира. Так, например, конкретно время действия по-

вести — осень 1929 года; историческую подоплеку имеют многие факты: строительство дома,

коллективизация, быт и деятельность партийных работников, постановления, лозунги и тому

подобное. Но, попадая в художественный мир «Котлована», эти факты подвергаются резкой

деформации, зачастую доходящей, казалось бы, до гротеска и абсурда. Однако благодаря это-

му они раскрывают самую свою суть, без всего случайного и постороннего. Перед нами уже

не просто факт, а сущность факта, архетип. Платонов тщательно отсекает все ненужное для

своего замысла: мы практически не видим лиц героев, но всегда имеем представление об их

внутреннем мире, находимся в кругу переживаний героев, дум и надежд. Что, например, мы

знаем о том, как выглядел Вощев, кроме того, что он слаб и худ? Ничего. Да этого знать и не

нужно — Платонову важны его чувства, оценки, раздумья. Наоборот, изображение Пашкина

идет через внешние формы, во внутреннем мире ему почти отказано.

Человек у Платонова — это носитель идеи, именно она оказывается в центре внимания

писателя. Взаимодействие, взаимоопределение идей — нечто близкое к полифонизму рома-

нов Достоевского — вот основа художественного мира «Котлована». И поэтому возможно

любое соотнесение разновременных событий, «сжатие» времени: вспомним, например, как

«моментально» гибнут Сафронов и Козлов — сразу же после сцены их отъезда: Прушевский

вступает в разговор с Пашкиным и непосредственно после этого узнает от Насти о трагедии «в

избушке». Художественное пространство повести, наоборот, предельно «расширено»: перед

нами мир космических масштабов, планы героев носят всемирный характер. Нет конкретного

города, нет конкретной деревни: есть Город — символ цивилизации нового мира, есть Дерев-

ня, превращаемая в Колхоз имени Генеральной Линии, есть Котлован — основа будущего

всемирного благоденствия. Все это включается в жизнь Вселенной. Все тесно с этой жизнью

связано. Тем более, что перед автором не стояла задача создать образы каких-либо конкрет-

ных города или деревни. И то и другое — символы, вбирающие в себя самую суть жизненного

уклада. Для «Котлована» характерны максимальное обобщение, типизация, в которой несу-

щественны какие-либо частности (хотя это не значит, что исчезают детали — деталь иногда

гораздо выразительнее подробного описания целого).

Герои повести мыслят в космических масштабах. Через десять или двадцать лет другой

инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение тру-

дящиеся всей земли. Конечно, здесь заметно влияние идей времени платоновской молодости,

когда планы имели действительно вселенский размах (что, в частности, нашло интересное

воплощение в поэзии Пролеткульта), но все же этим не исчерпывается мотивировка подоб-

ного видения мира. Андрея Платонова волновали не только проблемы, связанные с деревней,

городом, страной, но и носящие онтологический характер. Что человеку необходимо для счас-

тья, каково его место в мире, в какой форме искать истину, в чем смысл жизни — вот о чем

думают герои его произведений; но это и вопросы самого писателя, над которыми он размыш-

лял долгие годы. В дневниках и записных книжках автора «Котлована» немало материала,

показывающего, что мир для него — загадка, которую необходимо человеку расшифровать.

«Отчего кричит осел? (говорят — периодически, через три часа) — Разгадать» (72, с. 25).

Именно в этом слове — «разгадать» — своеобразие мышления Платонова: не выяснить, не

узнать у кого-то, а «разгадать» — проникнуть в тайну жизни, увидеть самому неведомую

связь.

И произведения Платонова — это один из способов приблизиться к разгадке тайн бы-

тия, к обретению истины. Как известно, художественные образы, созданные гениальным пи-

сателем, имеют тенденцию развиваться по своим особым художественным законам, зачастую

вступая в противоречие с изначальным авторским замыслом. Логика развития образа — это и

путь особого проникновения в сокровенные глубины жизни. «Чевенгур», «Котлован», «Юве-

нильное море» — это не только отражение действительности, но и способ ее познания. Но

жизнь, которая интересовала Платонова, не ограничивалась социальными или этическими

аспектами, а охватывала все области мироздания, весь космос. Как соотносятся дух и мате-

рия; а что такое дух, душа? — сразу же возникают вопросы. Всякое ли существование разум-

но, то есть имеет ли смысл? Над подобного рода вопросами размышляют как платоновские

герои, так и сам писатель.

Можно сказать, что «Котлован» построен именно по принципу ответа на вопрос о счас-

тье, истине, смысле жизни. Это мы видели, анализируя композицию повести. Способ повест-

вования — объективная авторская речь — позволяет проникнуть во внутренний мир героев

до самых сокровенных глубин, увидеть их переживания, задуматься над их проблемами. Все

средства работают для ответа на поставленные вопросы. Но как можно назвать просто повес-

тью произведение, в котором главные герои — идеи, а действие — это взаимоопределение

идей? Произведение, где нет главного героя (иногда таковым называют Вощева, но во второй

половине повести он уже на заднем плане, уступая место другим персонажам)? Где итогом яв-

ляется не сюжетное завершение действия, а жестокий приговор целому миру? Финал повес-

ти — это ответ в форме, предполагающей невозможность позитивного ответа на глобальные

вопросы, поставленные платоновскими героями. В «Котловане» не звучит прямо: «истина

заключается в том-то и том-то». Конкретно ее герои не находят. Но для читателя — это очень

красноречивое свидетельство: истину искали во всех мыслимых формах жизни; ее нет не потому, что плохо искали, а потому, что в существующем укладе жизни ее просто не может быть.

Такой итог можно назвать выводом, или моралью. Мир заходит в тупик, необходимо что-то из-

менить в принципе, если есть желание обрести счастье; то, что героям преподносят как исти-

ну, таковой не является. Постулат о присутствии истины в этом мире — сознательный обман,

что понимают зачастую и сами идеологи. Это ясно и героям повести — не случайно Жачев

в самом конце идет «убить товарища Пашкина». Каждый элемент структуры «Котлована»

работает на этот вывод. Он в логике всего образного и идейного мира. А значит, произведе-

ние дидактично и автор преследует вполне конкретную цель — подвести читателя к четкому

выводу (к которому, конечно, не сводится множество смыслов «Котлована»: речь идет о самой

общей идейной основе).

Такой принцип является основополагающим для жанра притчи. Именно в этом жанре

отбрасывается все постороннее, обнажается суть явлений, художественным приемом стано-

вится предельная условность места и времени, их функциональный характер. Притча — это

рассказ с выводом, моралью, зачастую непроизносимыми, но подразумеваемыми. «По свое-

му существу притча есть вообще образная форма выражения мыслей; она свойственна всем

народам на первоначальной ступени развития, но высшего развития достигла у народов се-

митической расы. Под словом «притча» (машал) евреи разумели всякую форму выражения,

в которой отвлеченная мысль облекалась в образ или сравнение, напр.: «вы свет миру», «вы

соль земли», «если два слепца поведут друг друга, то оба упадут в яму» и пр. Позже притча

развилась в целый рассказ; мысль изображалась наглядно в повествовании о целом собы-

тии, совершенно воображаемом или таком, который имеет в своей основе историческую дейс-

твительность» (112, т. 2, с. 393). Э. Нюстрем, характеризуя интересующий нас жанр, пишет

следующее: «Притча — рассказ, взятый из истории или окружающей нас жизни, цель кото-

рого — запечатлеть духовные и нравственные истины. Греческое слово «параболэ» (притча)

обозначает также «сравнение», ибо при помощи притч делают сравнение между естествен-

ными и духовными предметами и показывают соответствие между чувственным и духовным

миром» (12, с.353). Далее шведский ученый пишет: «Для того, чтобы правильно понимать

притчи, надо принять во внимание следующие пункты: 1. Не обязательно, чтобы все, о чем по-

вествуется в притче, было в действительности; рассказанного события могло и не быть. Кроме

того, не все поступки лиц, упоминаемых в притче, безусловно хороши и безупречны. Да и

цель притчи заключается не в точной передаче события или явления природы, а в откровении

высших истин. 2. Необходимо уяснить себе цель притчи, которую возможно понять из поясне-

ния, если оно есть, из предисловия к притче или из обстоятельств, которые побудили сказать

ее, также и из общей связи с контекстом. 3. Из этого следует, что не все детали, подробности

притчи можно понимать в духовном смысле; некоторые, подобно свету или теням на картинке,

добавлены для того, чтобы ярче осветить главную мысль или более наглядно представить ее

слушателям. 4. Несмотря на это, притча, кроме главной мысли, которую она намеревается за-

печатлеть, иногда может содержать такие подробности, которые напоминают о других истинах

или подтверждают их» (12, с. 354).

О дидактизме притчи говорится в одной из самых популярных книг Ветхого Завета —

«Притчи Соломона, сына Давидова, царя Израильского»:

чтобы познать мудрость и наставление,

понять изречения разума;

усвоить правила благоразумия,

правосудия, суда и правоты;

простым дать смышленость,

юноше — знание и рассудительность;

послушает мудрый, и умножит познания,

и разумный найдет мудрые советы;

чтобы разуметь притчу и замысловатую речь,

слова мудрецов и загадки их.

(Книга притчей Соломоновых, 1, 1-6)

Один из самых одиозных литераторов 30-х — 40-х годов В. Ермилов в печально извест-

ной статье «Клеветнический рассказ А. Платонова» тонко подметил присутствие притчевого

начала в произведениях автора «Котлована». «А. Платонов давно известен читателю. Извес-

тен и стиль этого писателя, его художественная манера. Описание у него лишь по внешней

видимости реалистично — по сути же оно является лишь имитацией конкретности. И все пер-

сонажи, и все обстоятельства в его рассказах носят отвлеченно-обобщающий характер. А.

Платонов всегда пишет притчами» (2, с. 467).

Итак, «Котлован» — развернутое повествование, организованное таким образом, что

все элементы текста, помимо основных значений, направлены на подведение читателя ко

вполне определенному выводу онтологического характера. Как заметил И. Бродский, «Кот-

лован» — «произведение чрезвычайно мрачное, и читатель закрывает книгу в самом подав-

ленном состоянии. Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической

энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отме-

нить существующий миропорядок и объявить новое время» (16, т.4, с. 50).

И дидактичный характер «Котлована», и способы создания художественной реальнос-

ти — все дает нам основания сделать следующий вывод: повесть-притча — так можно обоз-

начить жанровую разновидность «Котлована».

Следует заметить, что подобное соединение притчи и повести не было новостью для

русской литературы, в которой уже с конца XIX века прочно закрепились «синтетические»

жанры. Как пишет В.Я.Гречнев, в литературе 1880-1900-х годов «показателен... интерес бел-

летристов к фольклору, легендам, сказкам, библейским сюжетам, притчам, аллегории, т.е.

к формам прежде всего очень емким и доступным, к жанрам, в которых, кроме того, стихия

лирических чувств самым удивительным образом сочеталась с эпической широтой и фило-

софской углубленностью. Достаточно назвать такие, например, произведения, как «Скомо-

рох Памфалон» Лескова, «Христова ночь» Салтыкова-Щедрина, «Сказание о гордом Аггее»

Гаршина, «Сон Макара» Короленко, «Студент» Чехова, «Старуха Изергиль» М. Горького,

«Суламифь» Куприна, «Смерть пророка» Бунина, «Иуда Искариот» Андреева и многие дру-

гие» (24, с. 18).

Соединение повести и притчи популярно и в зарубежной литературе: вспомним хотя бы

один из бестселлеров 70-х годов — произведение Р. Баха «Чайка по имени Джонатан Ливин-

стон» либо «Повелителя мух» У. Голдинга.

Может возникнуть вопрос: что нам дает подобное определение? Направление дальней-

шего анализа. Теперь, осознав характер платоновского суждения, мы можем исключить из

рассмотрения вопросы, не имеющие принципиального значения, а сконцентрировать внима-

ние на самых существенных проблемах — и будем иметь на это право. Какие проблемы мы

можем назвать существенными для произведения? Те, которые вытекают из логики жанра.

Абсурдно, например, рассматривать «Котлован» в ракурсе психологии: Платонов принципи-

ально антипсихологичен в обывательском представлении, но сверхпсихологичен в иной систе-

ме координат. Его интересует не форма общения индивидуальных типов, а взаимоопределение

идей, носителями которых являются эти типы. В этом принципиальное отличие его метода от

метода Достоевского (у последнего все же необыкновенно важную роль играет анализ конк-

ретных психических феноменов). А вот вопросы культурного и философского характера неот-

делимы от данного жанра. Иногда по мельчайшим деталям узнается целая методологическая

концепция. Например, имя героя может «включать» в художественную ткань повести-притчи

культурную ситуацию, учитывать которую просто необходимо. Вопросы подобного плана мы и

рассматриваем в следующих главах.