Адам Смит и миф о человеческой жадности

ТомДж. Палмер

Часто приходится слышать, будто Адам Смит считал: если лю­ди будут руководствоваться исключительно эгоистическими побуждениями, дела в нашем мире пойдут на лад — так ска­зать, «алчность—двигатель прогресса». На самом деле он, ко­нечно, не утверждал, что нашу жизнь можно улучшить, опи­раясь только на эгоистические мотивы, и никогда не поощрял эгоизм. Уже один тот факт, что в «Теории нравственных чувств» он уделяет столько внимания роли «беспристрастного наблюдателя», должен положить конец этому неверному тол- кованию. Смит не поднимал на щит эгоизм, но и не был нас­только наивен, чтобы думать, будто сделать наш мир лучше способна лишь бескорыстная приверженность благу других (на деле или на словах). Как отмечает Стивен Холмс в своем любопытном исследовании «Тайная история личных интере­сов»1, Смит очень хорошо осознавал, к каким деструктивным последствиям могут привести такие не связанные с выгодой страсти, какжадность, злоба, месть, фанатизм и т.п. Бескоры­стные фанатики из испанской инквизиции творили зверства в надежде, что перед смертью страдающие от мук еретики по­каются и заслужат прощение от Господа. Эта доктрина на­зывалась «оправдание искуплением». Гумберт из Романса в своих указаниях инквизиторам настаивал, чтобы они обос­новывали перед паствой наказания, назначенные еретикам, следующим образом: «Мы молим Господа и просим вас, дабы вы молили его вместе со мной, чтобы он в своей бесконечной

Holmes S. The Secret History of Self-interest // Holmes S. Passions and Constraints:

On the Theory of Liberal Democracy. Chicago: UniversityofChicagoPress, 1995.

милости даровал наказуемым терпение, с которым они пере­носили бы кару, коей мы предлагаем их подвергнуть (во имя справедливости, но с глубокой скорбью), и тем самым заслу­жили спасение. Для этого мы и налагаем на них сии наказа­ния»

. По мнению Смита, подобная бескорыстная преданность благу других в нравственном плане ничуть не лучше «эгоис­тичного» стремления купца обогатиться за счет продажи пива и соленой рыбы людям, испытывающим жажду и голод.

Смита нельзя назвать безоговорочным сторонником эгоистических поступков, ведь ответ на вопрос о том, на­правит ли «невидимая рука» подобные мотивы на службу всеобщему благу, очень во многом зависит от контекста со­вершаемых действий, и особенно от институционального устройства общества.

Порой эгоцентрическое желание нравиться другим способно подвигнуть нас на нравственные поступки, застав­ляя задуматься, как мы выглядим в глазах других людей. В межличностых отношениях небольшого масштаба, о кото­рых в основном и идет речь в «Теории нравственных чувств», подобная мотивация может обернуться общим благом, по­скольку она побуждает «и нас желать, чтобы мы внушили са­мим себе такие же приятные чувства, чтобы нас любили и пре­возносили так же, как тех, которых мы сами более всего любим и превозносим», и требует от нас «стать беспристрастными судьями своих собственных поступков». Даже чрезмерная приверженность личным интересам в правильном институци­ональном контексте может приносить пользу другим, как в рассказанной Смитом истории о выходце из бедной семьи: движимый амбициями, он без устали сколачивает состояние, но после многих десятилетий упорного труда понимает, что нищий, нежащийся на солнышке у дороги, ничуть не менее счастлив, чем он. Чрезмерная забота этого человека о личных амбициях и интересах тем не менее принесла благо человече­ству, поскольку созданное и накопленное им богатство обеспе­чило существование многих — ведь «своей деятельностью человек заставил землю удвоить свое первоначальное плодо­родие и питать большее число людей».

В общем политэкономическом контексте, описанном во многих пассажах «Исследования о природе и причинах бо­гатства народов», в частности в тех, где речь идет о взаимо­действии с институтами государства, — погоня за личными интересами с меньшей вероятностью приводит к позитив­ным результатам. К примеру, личные интересы купцов по­буждают их добиваться от власти создания картелей, при­нятия протекционистских мер и даже развязывания войн: «Ожидать восстановления когда-нибудь полностью свободы торговли в Великобритании так же нелепо, как ожидать осу­ществления в ней „Океании" или „Утопии". Этому непреодо­лимо препятствуют не только предубеждения общества, но и частные интересы многих отдельных лиц, которые еще труднее одолеть»5. Мелкие барыши, наживаемые купцами на монополиях, в случае создания империй или войн оборачи­ваются ужасным бременем для общества в целом: «В общей системе законов, установленных для управления нашими американскими и вест-индскими колониями, интересы оте­чественного потребителя были принесены в жертву интере­сам производителя еще в гораздо больших размерах, чем во всем остальном нашем торговом законодательстве. Была ор­ганизована огромная область с единственной целью создать нацию потребителей, обязанных покупать из магазинов раз­личных наших производителей все товары, которыми они мо­гут снабжать их. Ради того небольшого повышения цены, ко­торое эта монополия могла дать нашим производителям, на отечественных потребителей был взвален весь расход по со­держанию и защите этой области. Для этой и только этой цели на две последние войны было израсходовано более 200 млн и был заключен новый государственный долг, превышающий 170 млн, в добавление ко всем издержкам на ту же цель в пре­дыдущих войнах. Одни проценты по этому долгу превышают не только всю ту добавочную прибыль, которую когда-либо могла давать монополия колониальной торговли, но и всю стоимость оборотов этой торговли или всю стоимость това­ров, которые в среднем вывозились ежегодно в колонии»6.

Таким образом, суждение Смита о тезисе Гордона Гек- ко, вымышленного персонажа из фильма Оливера Стоуна «Уолл-стрит», «жадность — это хорошо» можно однозначно сформулировать как «иногда хорошо, иногда нет» (если счи­тать личный интерес и жадность синонимами). Ответ здесь зависит от институциональной среды.

Но как же быть с распространенным мнением о том, что рынок способствует эгоистическим поступкам, что пси­хологический настрой, порождаемый обменом, стимулиру­ет эгоизм? Мне не известно ни одного веского довода в поль­зу того, что рынок поощряет эгоизм или жадность, в том смысле, что рыночное взаимодействие усиливает элемент жадности или склонность людей к эгоизму в большей степе­ни, чем положение дел в тех странах, где государство подавля­ет и подрывает рыночные отношения, либо вмешивается в них. На деле рынок дает как стопроцентным альтруистам, так и закоренелым эгоистам максимальные возможности беспрепятственно реализовывать свои стремления. Те, кто посвятил жизнь помощи другим людям, используют рыноч­ные механизмы для осуществления своих целей в такой же степени, как и те, кто жаждет личного обогащения. Некото­рые из последних, кстати, накапливают богатство, чтобы иметь больше возможностей помогать другим. Достаточно вспомнить Джорджа Сороса и Билла Гейтса: они зарабатыва­ют огромные деньги как минимум отчасти для того, чтобы помогать другим за счет масштабной благотворительной де­ятельности. Богатство, созданное в рамках стремления к при­были, позволяет им быть щедрыми.

Филантроп или бессребреник использует свои деньги, чтобы накормить, одеть и утешить максимальное число лю­дей. Рынок позволяет тому, кто хочет помочь нуждающимся, найти одеяла, продовольствие и лекарства по самым низким ценам. Он обеспечивает создание богатства, которое можно использовать для помощи тем, кому не повезло, и дает щед­рым людям максимум возможностей, чтобы заботиться о других. Рынок, таким образом, способствует благотвори­тельной деятельности.

Очень многие ошибочно полагают, что все цели людей продиктованы исключительно «личными интересами», ко­торые к тому же отождествляются с «эгоизмом». Цели людей, действующих на рынке, действительно носят личный харак­тер, но как целеустремленные личности мы также волнуем­ся об интересах и благосостоянии других — наших родных, друзей, соседей и даже незнакомцев.

Филипп Уикстид дает детализированное определе­ние мотивов рыночного обмена. Вместо слова «эгоизм» при­менительно к причинам участия в таком обмене (ведь на рынок можно выйти, к примеру, чтобы купить еду для бед­няков) он придумал понятие «несамоотреченность» (поп- tuism)7. Мы можем продавать нашу продукцию, чтобы на вырученные деньги помогать друзьям и даже совершенно незнакомым людям, но, торгуясь по поводу цены, мы чаще всего не заботимся о том, чтобы облагодетельствовать того, с кем мы торгуемся. В противном случае речь идет не толь­ко об обмене, но и о даре, что несколько искажает природу обмена. Тех, кто переплачивает за что-то, вряд ли можно назвать хорошими бизнесменами: как отмечает Г.Б. Актон в своей книге «Нравственность рынка»8, ведение бизнеса се­бе в убыток — опрометчивый, а то и просто глупый подход к благотворительности.

Тем, кто ставит политическую деятельность выше про­изводственной и коммерческой, стоит вспомнить, что поли­тика способна приносить огромный вред и лишь изредка — пользу. Вольтер еще до появления трудов Смита четко осо­знавал это различие. В своем эссе «О торговле» в «Письмах об английской нации» (Вольтер написал их на английском, ко­торым хорошо владел, а затем создал французский вариант, опубликованный под названием «Философские письма») он отмечал: «Во Франции распоряжаются маркизы, и любой из них, прибыв в Париж из глубокой провинции с шальными деньгами и титулом маркиза Ака или Иля, может говорить о себе: „Человек, подобный мне, человек моего положе­ния" — и гордо презирать негоцианта; сам негоциант так часто слышит презрительные отзывы о своей профессии, что имеет глупость за нее краснеть. Однако я не знаю, какая из этих двух профессий полезнее государству — профессия ли напудренного вельможи, которому точно известно, в какое время встает ото сна король и когда он ложится, и который принимает величественный вид, играя роль прихлебате­ля в приемной министра, или же профессия негоцианта,

«Специфика экономических отношений связана не с эгоизмом, а с несамоотреченностью»  обогащающего свою страну, раздающего из своего кабинета приказания Сюратту и Каиру и содействующего процвета­нию всего света».

Торговцам и капиталистам не стоит краснеть, когда современные политики и интеллектуалы смотрят на них свы­сока, критикуют то, осуждают это, требуя при этом, чтобы коммерсанты, предприниматели, работники, инвесторы, ре­месленники, фермеры, изобретатели и другие производите­ли создавали богатство, которое политики конфискуют, а ан­тикапиталистически настроенные интеллигенты презирают, но жадно потребляют.

Рынок основан на эгоизме и предполагает эгоистиче­ские побуждения не больше чем политика. Точно так же он не больше чем политика стимулирует эгоистические поступ­ки и мотивы. При этом, в отличие от политики, свободный об­мен на добровольной основе создает богатство и способству­ет миру — а это те предпосылки, что позволяют расцветать щедрости, дружбе и любви. И это многого стоит—что отлич­но понимал Адам Смит.

ТомДж. Палмер

Часто приходится слышать, будто Адам Смит считал: если лю­ди будут руководствоваться исключительно эгоистическими побуждениями, дела в нашем мире пойдут на лад — так ска­зать, «алчность—двигатель прогресса». На самом деле он, ко­нечно, не утверждал, что нашу жизнь можно улучшить, опи­раясь только на эгоистические мотивы, и никогда не поощрял эгоизм. Уже один тот факт, что в «Теории нравственных чувств» он уделяет столько внимания роли «беспристрастного наблюдателя», должен положить конец этому неверному тол- кованию. Смит не поднимал на щит эгоизм, но и не был нас­только наивен, чтобы думать, будто сделать наш мир лучше способна лишь бескорыстная приверженность благу других (на деле или на словах). Как отмечает Стивен Холмс в своем любопытном исследовании «Тайная история личных интере­сов»1, Смит очень хорошо осознавал, к каким деструктивным последствиям могут привести такие не связанные с выгодой страсти, какжадность, злоба, месть, фанатизм и т.п. Бескоры­стные фанатики из испанской инквизиции творили зверства в надежде, что перед смертью страдающие от мук еретики по­каются и заслужат прощение от Господа. Эта доктрина на­зывалась «оправдание искуплением». Гумберт из Романса в своих указаниях инквизиторам настаивал, чтобы они обос­новывали перед паствой наказания, назначенные еретикам, следующим образом: «Мы молим Господа и просим вас, дабы вы молили его вместе со мной, чтобы он в своей бесконечной

Holmes S. The Secret History of Self-interest // Holmes S. Passions and Constraints:

On the Theory of Liberal Democracy. Chicago: UniversityofChicagoPress, 1995.

милости даровал наказуемым терпение, с которым они пере­носили бы кару, коей мы предлагаем их подвергнуть (во имя справедливости, но с глубокой скорбью), и тем самым заслу­жили спасение. Для этого мы и налагаем на них сии наказа­ния»

. По мнению Смита, подобная бескорыстная преданность благу других в нравственном плане ничуть не лучше «эгоис­тичного» стремления купца обогатиться за счет продажи пива и соленой рыбы людям, испытывающим жажду и голод.

Смита нельзя назвать безоговорочным сторонником эгоистических поступков, ведь ответ на вопрос о том, на­правит ли «невидимая рука» подобные мотивы на службу всеобщему благу, очень во многом зависит от контекста со­вершаемых действий, и особенно от институционального устройства общества.

Порой эгоцентрическое желание нравиться другим способно подвигнуть нас на нравственные поступки, застав­ляя задуматься, как мы выглядим в глазах других людей. В межличностых отношениях небольшого масштаба, о кото­рых в основном и идет речь в «Теории нравственных чувств», подобная мотивация может обернуться общим благом, по­скольку она побуждает «и нас желать, чтобы мы внушили са­мим себе такие же приятные чувства, чтобы нас любили и пре­возносили так же, как тех, которых мы сами более всего любим и превозносим», и требует от нас «стать беспристрастными судьями своих собственных поступков». Даже чрезмерная приверженность личным интересам в правильном институци­ональном контексте может приносить пользу другим, как в рассказанной Смитом истории о выходце из бедной семьи: движимый амбициями, он без устали сколачивает состояние, но после многих десятилетий упорного труда понимает, что нищий, нежащийся на солнышке у дороги, ничуть не менее счастлив, чем он. Чрезмерная забота этого человека о личных амбициях и интересах тем не менее принесла благо человече­ству, поскольку созданное и накопленное им богатство обеспе­чило существование многих — ведь «своей деятельностью человек заставил землю удвоить свое первоначальное плодо­родие и питать большее число людей».

В общем политэкономическом контексте, описанном во многих пассажах «Исследования о природе и причинах бо­гатства народов», в частности в тех, где речь идет о взаимо­действии с институтами государства, — погоня за личными интересами с меньшей вероятностью приводит к позитив­ным результатам. К примеру, личные интересы купцов по­буждают их добиваться от власти создания картелей, при­нятия протекционистских мер и даже развязывания войн: «Ожидать восстановления когда-нибудь полностью свободы торговли в Великобритании так же нелепо, как ожидать осу­ществления в ней „Океании" или „Утопии". Этому непреодо­лимо препятствуют не только предубеждения общества, но и частные интересы многих отдельных лиц, которые еще труднее одолеть»5. Мелкие барыши, наживаемые купцами на монополиях, в случае создания империй или войн оборачи­ваются ужасным бременем для общества в целом: «В общей системе законов, установленных для управления нашими американскими и вест-индскими колониями, интересы оте­чественного потребителя были принесены в жертву интере­сам производителя еще в гораздо больших размерах, чем во всем остальном нашем торговом законодательстве. Была ор­ганизована огромная область с единственной целью создать нацию потребителей, обязанных покупать из магазинов раз­личных наших производителей все товары, которыми они мо­гут снабжать их. Ради того небольшого повышения цены, ко­торое эта монополия могла дать нашим производителям, на отечественных потребителей был взвален весь расход по со­держанию и защите этой области. Для этой и только этой цели на две последние войны было израсходовано более 200 млн и был заключен новый государственный долг, превышающий 170 млн, в добавление ко всем издержкам на ту же цель в пре­дыдущих войнах. Одни проценты по этому долгу превышают не только всю ту добавочную прибыль, которую когда-либо могла давать монополия колониальной торговли, но и всю стоимость оборотов этой торговли или всю стоимость това­ров, которые в среднем вывозились ежегодно в колонии»6.

Таким образом, суждение Смита о тезисе Гордона Гек- ко, вымышленного персонажа из фильма Оливера Стоуна «Уолл-стрит», «жадность — это хорошо» можно однозначно сформулировать как «иногда хорошо, иногда нет» (если счи­тать личный интерес и жадность синонимами). Ответ здесь зависит от институциональной среды.

Но как же быть с распространенным мнением о том, что рынок способствует эгоистическим поступкам, что пси­хологический настрой, порождаемый обменом, стимулиру­ет эгоизм? Мне не известно ни одного веского довода в поль­зу того, что рынок поощряет эгоизм или жадность, в том смысле, что рыночное взаимодействие усиливает элемент жадности или склонность людей к эгоизму в большей степе­ни, чем положение дел в тех странах, где государство подавля­ет и подрывает рыночные отношения, либо вмешивается в них. На деле рынок дает как стопроцентным альтруистам, так и закоренелым эгоистам максимальные возможности беспрепятственно реализовывать свои стремления. Те, кто посвятил жизнь помощи другим людям, используют рыноч­ные механизмы для осуществления своих целей в такой же степени, как и те, кто жаждет личного обогащения. Некото­рые из последних, кстати, накапливают богатство, чтобы иметь больше возможностей помогать другим. Достаточно вспомнить Джорджа Сороса и Билла Гейтса: они зарабатыва­ют огромные деньги как минимум отчасти для того, чтобы помогать другим за счет масштабной благотворительной де­ятельности. Богатство, созданное в рамках стремления к при­были, позволяет им быть щедрыми.

Филантроп или бессребреник использует свои деньги, чтобы накормить, одеть и утешить максимальное число лю­дей. Рынок позволяет тому, кто хочет помочь нуждающимся, найти одеяла, продовольствие и лекарства по самым низким ценам. Он обеспечивает создание богатства, которое можно использовать для помощи тем, кому не повезло, и дает щед­рым людям максимум возможностей, чтобы заботиться о других. Рынок, таким образом, способствует благотвори­тельной деятельности.

Очень многие ошибочно полагают, что все цели людей продиктованы исключительно «личными интересами», ко­торые к тому же отождествляются с «эгоизмом». Цели людей, действующих на рынке, действительно носят личный харак­тер, но как целеустремленные личности мы также волнуем­ся об интересах и благосостоянии других — наших родных, друзей, соседей и даже незнакомцев.

Филипп Уикстид дает детализированное определе­ние мотивов рыночного обмена. Вместо слова «эгоизм» при­менительно к причинам участия в таком обмене (ведь на рынок можно выйти, к примеру, чтобы купить еду для бед­няков) он придумал понятие «несамоотреченность» (поп- tuism)7. Мы можем продавать нашу продукцию, чтобы на вырученные деньги помогать друзьям и даже совершенно незнакомым людям, но, торгуясь по поводу цены, мы чаще всего не заботимся о том, чтобы облагодетельствовать того, с кем мы торгуемся. В противном случае речь идет не толь­ко об обмене, но и о даре, что несколько искажает природу обмена. Тех, кто переплачивает за что-то, вряд ли можно назвать хорошими бизнесменами: как отмечает Г.Б. Актон в своей книге «Нравственность рынка»8, ведение бизнеса се­бе в убыток — опрометчивый, а то и просто глупый подход к благотворительности.

Тем, кто ставит политическую деятельность выше про­изводственной и коммерческой, стоит вспомнить, что поли­тика способна приносить огромный вред и лишь изредка — пользу. Вольтер еще до появления трудов Смита четко осо­знавал это различие. В своем эссе «О торговле» в «Письмах об английской нации» (Вольтер написал их на английском, ко­торым хорошо владел, а затем создал французский вариант, опубликованный под названием «Философские письма») он отмечал: «Во Франции распоряжаются маркизы, и любой из них, прибыв в Париж из глубокой провинции с шальными деньгами и титулом маркиза Ака или Иля, может говорить о себе: „Человек, подобный мне, человек моего положе­ния" — и гордо презирать негоцианта; сам негоциант так часто слышит презрительные отзывы о своей профессии, что имеет глупость за нее краснеть. Однако я не знаю, какая из этих двух профессий полезнее государству — профессия ли напудренного вельможи, которому точно известно, в какое время встает ото сна король и когда он ложится, и который принимает величественный вид, играя роль прихлебате­ля в приемной министра, или же профессия негоцианта,

«Специфика экономических отношений связана не с эгоизмом, а с несамоотреченностью»  обогащающего свою страну, раздающего из своего кабинета приказания Сюратту и Каиру и содействующего процвета­нию всего света».

Торговцам и капиталистам не стоит краснеть, когда современные политики и интеллектуалы смотрят на них свы­сока, критикуют то, осуждают это, требуя при этом, чтобы коммерсанты, предприниматели, работники, инвесторы, ре­месленники, фермеры, изобретатели и другие производите­ли создавали богатство, которое политики конфискуют, а ан­тикапиталистически настроенные интеллигенты презирают, но жадно потребляют.

Рынок основан на эгоизме и предполагает эгоистиче­ские побуждения не больше чем политика. Точно так же он не больше чем политика стимулирует эгоистические поступ­ки и мотивы. При этом, в отличие от политики, свободный об­мен на добровольной основе создает богатство и способству­ет миру — а это те предпосылки, что позволяют расцветать щедрости, дружбе и любви. И это многого стоит—что отлич­но понимал Адам Смит.