ДЕД

Дед, отец матери — Петр Матвеевич Карабанов (умер в 1829 г.). Карабановы — старый дворянский род. Их предок, Иван Андреевич Булгак, не был ли татарского происхождения? В начале XVI века он служил воеводой в Великих Луках. В XVIII веке некоторые Карабановы были людьми известными. Павел Федорович Карабанов (1767—1851) — собиратель предметов древности, а Петр Михайлович Карабанов (1764—1829) — стихотворец.

Дед Петр Матвеевич — дикий барин в стиле нашего осьмого-на-десять века, представитель «того рода прежних русских дворян, в которых иногда привлекательно, а иногда возмутительно сочеталось нечто тонкое, "версальское", с самым страшным, по своей необузданной свирепости, "азиатством"», пишет его внук.

Леонтьевский дед, Карабанов, отдаленно напоминает знаменитого бретера и авантюриста Федора Толстого-Американца. Уже в старости о последнем вспоминает его отдаленный родственник Л. Н. Толстой: «Много бы хотелось рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного человека» (1903). Пожелание это не осуществилось, но не замечательно ли, что «яснополянский мудрец», непротивленец и вегетарианец вспоминает о нем с явным сочувствием. Впрочем, ничего странного в этом нет. Незадолго до этого Толстой закончил «Хаджи-Мурата», свою старческую и очень языческую песню песней; и, конечно, дикого размаху в этом кавказском наибе было куда больше, чем во всех русских барах-самодурах, включая самого Потемкина!

Петр Карабанов отличался свирепостью. Однажды он чуть было не задушил свою жену. Присутствовавшая при этой сцене дочь Фанни вся посинела и громко крикнула: «Убьет, убьет!..» Но не она спасла мать, а плотник, работавший под окном. Он закричал: «Барин! барин! что ты! иль в Сибирь захотел?!» Карабанов опомнился, оставил жену и молча ушел к себе — вспоминает дочь Фанни — Феодосия Петровна, мать Константина Леонтьева. Последний, комментируя записки матери, пишет: Петр Матвеевич был «развратен до преступности, подозрителен до жестокости и жесток до бессмыслия и зверства. Для семьи, для дворовых он был поистине "бич Божий". Крестьяне грозились его убить. Это было в 1812 году, когда с приближением Наполеона все Ка-рабановы бежали из своего смоленского поместья Спасское.

Наступило безвластие. Крестьяне бесчинствовали, разоряли усадьбу. Священник попытался припугнуть мужика, рубившего карету. А тот огрызнулся: "Я теперь Петра Матвеевича не боюсь; пусть он покажется, я и ему брюхо балахоном распущу!.."»

После разгрома Наполеона и ухода французов свирепый барин вернулся в Спасское и напомнил крестьянам, что ему кто-то грозился брюхо балахоном распустить. Мужики выдали виновных. «Их секли так сильно, что уже идти они сами не могли, и Домой их отнесли на рогожах». Так, по записи К.Леонтьева, закончил свой рассказ старый дьякон, очевидец событий двенадцатого года. (Заметим, что в недавнюю эпоху коллективизации взбунтовавшиеся крестьяне так легко не отделались бы: кое-кто был бы расстрелян, а других отправили бы на Беломор или на Колыму.)

Чем же был Петр Матвеевич привлекателен? А вот чем — вспоминает его внук, со слов матери. — Красивый и надменный, дед был «во многих случаях великодушный рыцарь, ненавистник лжи, лихоимства и двуличности, смелый до того, что в то время решился он кинуться с саблей на губернатора, когда тот позволил себе усомниться в истине его слов... слуга Государю и Отечеству преданный, энергический и верный, любитель стихотворства и всего прекрасного».

Один знакомый помещик в его присутствии похвастался тем, что отдал в ополчение никуда не годных крепостных своих: «Они до места-то не дойдут!» Петр Матвеевич тут же, при всем честном народе, отстегал нерадивого помещика арапником. Внук уродился в деда. И он, слуга Государю и Отечеству преданный, горяч был на расправу. В начале 60-х гг. на острове Крите он отхлестал французского консула — за непочтительный отзыв о России. Все же дворянские нравы в XIX веке «измельчали»: при всей своей вспыльчивости, внук уже никого душить не мог! Но в продолжение тридцати лет он проповедовал: мягкость хороша в личных отношениях, но не в политике, внешней и внутренней. И, как мы увидим, вся эта жестокость проповедовалась им, «хищным эстетом», во имя красоты, которую и дед по-своему любил, хотя едва ли занимался эстетикой...

Если дед был семейным тираном, самодуром и вместе с тем «рыцарем», то его внук, Константин Николаевич, проявил свое деспотическое своеволие и донкихотское благородство в книгах, в своей философии истории. Если дед — яблоня, а внук — яблочко, то оно недалеко от яблони упало. По крайней мере, так казалось самому Леонтьеву, который дедом своим очень гордился.

Дед, отец матери — Петр Матвеевич Карабанов (умер в 1829 г.). Карабановы — старый дворянский род. Их предок, Иван Андреевич Булгак, не был ли татарского происхождения? В начале XVI века он служил воеводой в Великих Луках. В XVIII веке некоторые Карабановы были людьми известными. Павел Федорович Карабанов (1767—1851) — собиратель предметов древности, а Петр Михайлович Карабанов (1764—1829) — стихотворец.

Дед Петр Матвеевич — дикий барин в стиле нашего осьмого-на-десять века, представитель «того рода прежних русских дворян, в которых иногда привлекательно, а иногда возмутительно сочеталось нечто тонкое, "версальское", с самым страшным, по своей необузданной свирепости, "азиатством"», пишет его внук.

Леонтьевский дед, Карабанов, отдаленно напоминает знаменитого бретера и авантюриста Федора Толстого-Американца. Уже в старости о последнем вспоминает его отдаленный родственник Л. Н. Толстой: «Много бы хотелось рассказать про этого необыкновенного, преступного и привлекательного человека» (1903). Пожелание это не осуществилось, но не замечательно ли, что «яснополянский мудрец», непротивленец и вегетарианец вспоминает о нем с явным сочувствием. Впрочем, ничего странного в этом нет. Незадолго до этого Толстой закончил «Хаджи-Мурата», свою старческую и очень языческую песню песней; и, конечно, дикого размаху в этом кавказском наибе было куда больше, чем во всех русских барах-самодурах, включая самого Потемкина!

Петр Карабанов отличался свирепостью. Однажды он чуть было не задушил свою жену. Присутствовавшая при этой сцене дочь Фанни вся посинела и громко крикнула: «Убьет, убьет!..» Но не она спасла мать, а плотник, работавший под окном. Он закричал: «Барин! барин! что ты! иль в Сибирь захотел?!» Карабанов опомнился, оставил жену и молча ушел к себе — вспоминает дочь Фанни — Феодосия Петровна, мать Константина Леонтьева. Последний, комментируя записки матери, пишет: Петр Матвеевич был «развратен до преступности, подозрителен до жестокости и жесток до бессмыслия и зверства. Для семьи, для дворовых он был поистине "бич Божий". Крестьяне грозились его убить. Это было в 1812 году, когда с приближением Наполеона все Ка-рабановы бежали из своего смоленского поместья Спасское.

Наступило безвластие. Крестьяне бесчинствовали, разоряли усадьбу. Священник попытался припугнуть мужика, рубившего карету. А тот огрызнулся: "Я теперь Петра Матвеевича не боюсь; пусть он покажется, я и ему брюхо балахоном распущу!.."»

После разгрома Наполеона и ухода французов свирепый барин вернулся в Спасское и напомнил крестьянам, что ему кто-то грозился брюхо балахоном распустить. Мужики выдали виновных. «Их секли так сильно, что уже идти они сами не могли, и Домой их отнесли на рогожах». Так, по записи К.Леонтьева, закончил свой рассказ старый дьякон, очевидец событий двенадцатого года. (Заметим, что в недавнюю эпоху коллективизации взбунтовавшиеся крестьяне так легко не отделались бы: кое-кто был бы расстрелян, а других отправили бы на Беломор или на Колыму.)

Чем же был Петр Матвеевич привлекателен? А вот чем — вспоминает его внук, со слов матери. — Красивый и надменный, дед был «во многих случаях великодушный рыцарь, ненавистник лжи, лихоимства и двуличности, смелый до того, что в то время решился он кинуться с саблей на губернатора, когда тот позволил себе усомниться в истине его слов... слуга Государю и Отечеству преданный, энергический и верный, любитель стихотворства и всего прекрасного».

Один знакомый помещик в его присутствии похвастался тем, что отдал в ополчение никуда не годных крепостных своих: «Они до места-то не дойдут!» Петр Матвеевич тут же, при всем честном народе, отстегал нерадивого помещика арапником. Внук уродился в деда. И он, слуга Государю и Отечеству преданный, горяч был на расправу. В начале 60-х гг. на острове Крите он отхлестал французского консула — за непочтительный отзыв о России. Все же дворянские нравы в XIX веке «измельчали»: при всей своей вспыльчивости, внук уже никого душить не мог! Но в продолжение тридцати лет он проповедовал: мягкость хороша в личных отношениях, но не в политике, внешней и внутренней. И, как мы увидим, вся эта жестокость проповедовалась им, «хищным эстетом», во имя красоты, которую и дед по-своему любил, хотя едва ли занимался эстетикой...

Если дед был семейным тираном, самодуром и вместе с тем «рыцарем», то его внук, Константин Николаевич, проявил свое деспотическое своеволие и донкихотское благородство в книгах, в своей философии истории. Если дед — яблоня, а внук — яблочко, то оно недалеко от яблони упало. По крайней мере, так казалось самому Леонтьеву, который дедом своим очень гордился.