Глава 10 АТРИБУЦИИ И ПРЕДПИСАНИЯ

К оглавлению 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
17 18 19 20 21 22 23 24

То, что один человек приписывает другому, замыкает последнего в опреде-

ленные рамки, ставит его в определенное положение. Предназначая ему ту

или иную позицию, атрибуции “ставят его на место”, то есть в конечном

счете имеют силу предписаний.

Атрибуции, которые совершает Питер относительно Пола, могут сообщать-

ся и разобщаться с атрибуциями, которые совершает сам Пол относительно

Пола. Вот простейший пример разобщения в атрибуциях: Питер выносит

суждение о том, как Пол относится к собственному утверждению, а Пол с

этим суждением не согласен.

Питер: Ты лжешь.

Пол: Нет, я говорю правду.

Некоторые атрибуции можно подвергнуть проверке, выяснив, насколько

единогласно их подтверждают другие, но многое из того, что Питер припи-

сывает Полу, Пол проверить не может, особенно если Пол ребенок. Таковы-

ми являются глобальные атрибуции, к примеру, “Ты дрянь” или “Ты моло-

дец”. Адресат таких атрибуций никоим образом не способен снять их свои-

ми собственными силами, если только он не владеет позицией1, исходя из

которой человек правомочен служить третейским судьей в подобных воп-

росах.

То, что другие косвенно или прямо приписывают Полу, неизбежно имеет

решающее значение в формировании его восприятия собственной деятель-

ности, собственных представлений, мотивов, намерений — собственной

идентичности.

Стивен утратил всякие ориентиры в том, каковы его собственные намере-

ния и мотивы, пока он жил со своей матерью, которая превратилась в “настоящего параноика”. Она видела в его действиях мотивы и цели, которых,

как он поначалу явственно чувствовал, в этих действиях не было. Посте-

пенно Стивен начал путать “собственные” мотивы и цели с теми, которые

были ему приписаны. Он знал, что если порежет палец, мать обязательно

скажет, что он это сделал, чтобы ее расстроить, и зная, что таково будет ее

толкование, он не мог быть уверенным, нет ли и вправду у него такого на-

мерения. Это вселяло в него навязчивые сомнения в “мотивах” собствен-

ных действий, даже во время надевания галстука, который ему нравился,

но который раздражал его мать. “Ты надеваешь его, чтобы мне досадить, —

ты знаешь, я терпеть не могу такие галстуки, как этот”.

В зоне этого разобщения между “собственными” намерениями человека и

теми, которые ему приписывает другой, в игру вступают вопросы скрытно-

сти и конспирации, обмана и самообмана, двусмысленности, лживости или

правдивости. Во многих случаях чувство вины или стыда следует пони-

мать с точки зрения таких расхождений, имея в виду, что в такой ситуации

присутствует переживание собственной фальши, собственного мошенни-

чества. Истинная вина — это вина по отношению к обязательству, которое

ты сам на себя налагаешь, чтобы быть самим собой, реализовать самого

себя. Ложная вина — это вина, переживаемая за то, что ты не такой, каким

тебя считают другие люди, каким, по их ощущению, ты, кажется, должен

быть или, по их смелому предположению, ты являешься.

Принять как реальность, что ты вовсе не обязательно тот, за кого тебя при-

нимают другие, есть определенное достижение. Такого рода ясное осозна-

ние расхождения между идентичностью-для-себя, бытием-для-себя и быти-

ем-для-других очень болезненно. Существует сильнейшая склонность ис-

пытывать чувство вины, беспокойство, сомнения, раздражение в том слу-

чае, если атрибуции, обращенные на себя самого, разобщаются с атрибуци-

ями, которые совершает по отношению к “я” другой, особенно тогда, когда

атрибуции принимаются как предписания.

Мать прислала Джоан блузку в день ее двадцатилетия. У блузки был ряд

интересных особенностей. Она была велика Джоан на два размера. Она

была не того типа, который выбрала бы сама Джоан. Она была слишком

простая, и стоила больше, чем мать могла себе позволить. Ее нельзя было

обменять в магазине, в котором она была приобретена. Следовало бы ожи-

дать, что Джоан будет разочарована или раздражена. Но вместо этого она

ощущала себя пристыженой и виноватой. Джоан не знала, что же ей делать

с собой, потому что она была неправильного размера для этой блузки. Она

должна была соответствовать блузке, а не блузка быть впору ей. Ей следо-

вало бы любить эту блузку. Ей следовало бы соответствовать материнскому представлению о себе. В данном случае мать дает девушке подтвержде-

ние в том, что у нее есть грудь, и отказывает в подтверждении ее настоя-

щего тела. Во время взросления дочери, в ее подростковом возрасте мать

имела привычку бросать мимоходом что-нибудь вроде: “Как там идут дела

с твоими грудками, дорогая?” Джоан, бывало, чувствовала, что эти выска-

зывания матери будто сокрушают ее тело. Преподнесение ей совершенно

бесполой блузки слишком большого размера содержало в себе двусмыс-

ленность и запутывало. Эта девушка физически была крайне зажатой и не

осмеливалась быть привлекательной и живой, если ее мать, по сути, отри-

цала в ней эти качества. Блузка, будучи несимпатичной, содержала в себе

намек на атрибуцию: “Ты некрасивая девушка”. Атрибуция заключала в

себе предписание: “Будь некрасивой”. В то же время ее высмеивали, драз-

нили за то, что она некрасива. Джоан в конце концов перестала носить

блузку, испытывая чувство беспомощности, смятения и отчаяния.

Атрибуции помогают или вредят развитию или правдоподобному восприя-

тию самого себя. Рассмотрим следующие вариации на одну из базовых тем

детства.

Маленький мальчик выбегает из школы навстречу матери.

1. Он подбегает к матери и крепко ее обнимает. Она обнимает его в

ответ и говорит: “Любишь свою маму?”. И он обнимает ее еще

раз.

2. Он выбегает из школы; мать открывает объятия, чтобы прижать

его к себе, но он останавливается чуть-чуть поодаль. Она спра-

шивает: “Ты не любишь свою маму?” Он отвечает: “Нет”. Она го-

ворит: “Ну ладно, пошли домой”.

3. Он выбегает из школы; мать открывает объятия, чтобы прижать

его к себе, он останавливается поодаль. Она спрашивает: “Ты не

любишь свою маму?” Он отвечает: “Нет”. Она отвешивает ему

шлепок и говорит: “Не будь наглецом” (“Не смей дерзить”).

4. Он выбегает из школы; мать открывает ему объятия, чтобы при-

жать его к себе, он останавливается слегка поодаль. Она спраши-

вает: “Ты не любишь свою маму?” Он отвечает: “Нет”. Она гово-

рит: “Но мама знает, что любишь, дорогой” — и крепко его обни-

мает.

В ситуации (1) нет никакой скрытой двусмысленности, здесь полное вза-

имное подтверждение и единение. В случае (2) приглашение матери от-

вергается мальчиком. Ее вопрос, возможно, содержит “двойное дно”, имея целью, с одной стороны, задобрить мальчика, а с другой — прозондировать

его чувства. Она имеет в виду, что он что-то чувствует по отношению к

ней и знает, каковы эти чувства, но ей неизвестно, “каково ее положение”

с ним. Он говорит ей, что не любит ее. Она никак это не обсуждает и не

отвергает его. Предоставит ли она ему возможность “продолжать в том же

духе” или “даст делу спуститься на тормозах”? Или найдет способы нака-

зать его, или же попытается взять реванш, демонстрируя безразличие, или

постарается расположить его к себе и т.п.? Может пройти какое-то время,

прежде чем он узнает, “каково его положение” с ней.

В случае (3) с мальчиком обращаются как с отдельным, самостоятельным

существом. Его слова и поступки не лишают законной силы, однако в дан-

ном случае очевидным образом существуют правила, регулирующие, когда

и что говорить. Он получает урок, что иногда лучше быть вежливым или

послушным, чем быть “наглецом”, даже если наглость — это всего лишь

честность. Он немедленно узнает, каково его положение. Если шлепок ма-

тери не будет сопровождаться другими, более изощренными мерами, то

выбор, который стоит перед ним, предельно ясен. Следи за тем, что ты го-

воришь, или нарвешься на неприятности. Он может знать, что хотя мама

отшлепала его за “дерзкое поведение”, ей больно и обидно. Он видит, что

то, что он говорит, ей небезразлично и что если он обижает ее, она не пы-

тается возложить на него бремя вины посредством туманных апелляций к

его совести.

В случае (4) мать не воспринимает то, что он говорит по поводу своих

чувств, и парирует атрибуцией, полностью отменяющей его собственное

свидетельство. Подобная атрибуция делает нереальными чувства, которые

“жертва” переживает как реальные. Реальное разобщение, таким образом,

упраздняется и создается ложное единение.

Вот вам примеры атрибуций такого порядка:

“Ты сказал это просто так. Я знаю, ты этого не имел в виду”.

“Ты можешь думать, что чувствуешь что-то подобное, но я знаю, что на са-

мом деле это не так”.

Отец говорит сыну, который просит перевести его из школы, где его трети-

руют: “Я знаю, ты на самом деле не хочешь уходить, потому что среди

моих сыновей нет трусов”.

Человек, подвергавшийся атрибуциям такого типа, будет испытывать труд-

ности в понимании того, каковы его чувства или намерения, если только

он не имеет достаточно твердой почвы под ногами. Если нет, существует возможность, что он утратит способность непосредственно осознавать,

чувствует ли он то или это и как определить то, что он делает.

Мать Стивена упрекала его, когда сама допускала оплошность. Однажды

она влетела в комнату, где он сидел, и, натолкнувшись на него, разбила та-

релку. Из ее объяснений явствовало, что она разбила тарелку, потому что

тревожилась за него, то есть он вызвал ее беспокойство, поэтому он —

причина того, что она разбила тарелку.

Когда Стивен болел, то требовалось какое-то время, чтобы мать простила

его, так как он “делал это”, то есть болел, чтобы ее расстроить. В итоге по-

чти все, что он делал, толковалось как попытка свести ее с ума. В годы

взросления Стивену не на что было ориентироваться, чтобы понять, где на-

чинается и где кончается то, за что он несет ответственность, то, что явля-

ется следствием его действий, его влияния, то, что в его власти.

Какое действие способен один человек оказать на другого? Сократ как-то

заметил, что никакого вреда нельзя причинить хорошему человеку. Гитлер,

как говорят, утверждал, что он никогда никого не лишал воли, а только

свободы в гражданском смысле. С этой точки зрения заключенный в тюрь-

ме рассматривается как сохранивший свою “волю”, но потерявший свобо-

ду. Я могу, таким образом, действовать, устанавливая границы той ситуа-

ции, в которой другому придется действовать, но дано ли мне сделать боль-

шее? Если другой говорит: “Ты разбиваешь мне сердце”, — “делаю” ли я

это с ним в каком-либо смысле? Джек действует как-то по-своему, а Джилл

говорит: “Ты сводишь меня с ума”. Каждый из нас знает на собственном

опыте, что все мы действуем друг на друга. Так где же проводится грань?

Посредством какого критерия?

Джек дружит с Джилл. Она идет гулять с Томом. Джек говорит, что она его

мучает. Он страдает “от того”, что она это сделала, но это еще не значит,

что она пошла гулять с Томом с единственной целью причинить страдание

Джеку. Если нет, про нее едва ли можно сказать, что она мучает Джека. Но

допустим, что она могла иметь такое намерение. Так действительно ли она

его мучает, когда (1) она собиралась помучить его, а он не испытывает му-

чений, (2) он испытывает мучения, когда (3) она не имела намерения му-

чить его, и сам он не испытывает мучений, (4) он испытывает мучения.

Когда Король Лир уговаривает Корделию “сказать ему то, что, как ей извес-

тно, его осчастливит”, а она отказывается это сделать, является ли она жес-

токой, если знает, что ее слова причинят ему боль? В каком смысле я с дру-

гим делаю то, что, он говорит, я с ним делаю, если я делаю то, что считаю

нужным, совсем с другими намерениями, зная, что “действие”, которое мой поступок окажет на него, будет другим, нежели я имел в виду, поскольку

он говорит так?

Ребенок усваивает, что же он собой представляет, во многом когда ему го-

ворят, что “значат” его поступки, посредством их “действия” на других.

У восьмилетнего мальчика был старший брат, любимец родителей, который

должен был вскоре приехать домой на каникулы. Мальчику несколько раз

снился сон, что брат по дороге домой попал под машину. Рассказав об этом

отцу, он получил от него объяснение, что это показывает, как сильно он

любит брата, потому что беспокоится, как бы с ним что-нибудь не случи-

лось. Отец настойчиво приписывал младшему брату любовь к старшему,

невзирая на факты, которые для большинства были бы указанием на об-

ратное.

Младший сын “принимал на веру” слова отца, когда тот говорил ему, что

он “любит” старшего брата.

Атрибуции работают в обе стороны. Ребенок приписывает своим родите-

лям хорошее и плохое, любовь и ненависть и каким-то образом сообщает

им, что он испытывает по отношению к ним. На какие из атрибуций роди-

тели реагируют, к каким остаются глухи, какие они принимают и отверга-

ют, какие их сердят, забавляют или же льстят им? Какие за этим следуют

контр-атрибуции? “Наглость” — это то, что часто приписывают ребенку,

который приписывает родителям вещи, не вызывающие у них особого удо-

вольствия.

Атрибуции, противоречащие друг другу, могут нести в себе скрытые пред-

писания. Когда Маргарет2 было четырнадцать лет, мать называла ее двумя

именами: прежним именем — “Мэгги” и новым именем — “Маргарет”.

“Мэгги” означало, что она все еще остается и всегда будет маленькой де-

вочкой, которой следует делать то, что ей говорит мама. “Маргарет” озна-

чало, что она теперь повзрослела и должна дружить с мальчиками, а не

цепляться за мамину юбку. Как-то часов в шесть вечера, стоя на улице ря-

дом с домом вместе с одним из своих приятелей-сверстников, она услыша-

ла громкий крик матери из окна верхнего этажа: “Маргарет, немедленно

поднимайся наверх”. Это вызвало полное замешательство девочки. Она по-

чувствовала, что земля плывет у нее из-под ног, и заплакала. Девочка не

могла понять, чего от нее ждут. “Маргарет” — это была взрослая роль, в

крайнем случае роль подростка. Она несла в себе предписание вести себя

независимо. Но последующие слова матери определенно адресовались ма-

ленькой девочке, “Мэгги”. В качестве Мэгги она должна была, не задавая

вопросов и не задумываясь, делать то, что ей говорят. Это выбило почву у нее из-под ног, так как она не имела “внутреннего ресурса”, чтобы спра-

виться с тем, что ей велят быть Мэгги и Маргарет одновременно.

Существует множество способов отменить действия и поступки другого,

сделать их недействительными. Они могут расцениваться как дурные или

безумные или восприниматься в том смысле, которого не имел в виду тот,

кто их совершал, и отвергаться в том смысле, который он подразумевал. Их

можно рассматривать как всего лишь ре-акцию по отношению к некому че-

ловеку, который есть “истинная” или “реальная” первопричина их появле-

ния, как своего рода звено в цепи причинно-следственных отношений, на-

чало которой лежит вне данного индивида. Джек может быть не способен

воспринимать Джилл как другого, отдельного от него человека. Он может

требовать благодарности или признательности от Джилл, давая понять, что

самой своей способностью что-либо делать она обязана только ему. Чем

большую независимость в действиях Джилл проявляет, тем больше она, так

сказать, приводится в действие милостью Джека. Если подобное происхо-

дит между родителями и ребенком, то обнаруживается любопытное движе-

ние по восходящей: чем большего достигает ребенок, тем больше жертв

ему было принесено и тем больше он должен быть благодарен.

“Не надо делать, что тебе говорят”. Человек, которому приказали быть не-

посредственным и спонтанным, находится в ложной и безвыигрышной по-

зиции. Джилл старается быть послушной, делая то, чего от нее ожидают.

Но ее обвиняют в нечестности за то, что она не делает то, чего хочет на

самом деле. Если она говорит, чего она хочет на самом деле, ей объясняют,

что это извращение или больная фантазия или что ей неведомы ее соб-

ственные желания.

Преуспевающая художница, набившая руку в портретной живописи, никак

не могла заставить себя заняться абстракцией. Ей помнилось, что в детстве

она имела обыкновение делать рисунки из черных хаотических линий. Ее

мать, тоже художница — она рисовала броские приторные цветочные ком-

позиции и тому подобное — высоко ценила “свободу экспрессии”. Она ни

разу не запрещала дочери рисовать каракули, но всегда говорила ей: “Нет,

это все не твое”. При этих словах у дочери все внутри трепетало от ужа-

са. Она ощущала опустошенность, стыд, страшное раздражение. Потом она

научилась рисовать то, что, как ей говорили, было “ее”. Когда молодая ху-

дожница вспомнила свои чувства по поводу тех детских рисунков, чувства,

которые перестали задевать ее за живое, но которые она не забыла полно-

стью, она через много лет вернулась к своим каракулям. Только теперь она

смогла вполне осознать, насколько бессмысленной и фальшивой была ее жизнь. Она испытала то, что назвала “очищающим стыдом” — стыдом за

измену своим подлинным чувствам. Для нее очищающий стыд явился про-

тивовесом той самой “постыдной опустошенности”, которую ей доводилось

переживать, когда ее мать говорила, что эти каракули — “не твое”.

Некоторые люди несомненно обладают весьма примечательной склоннос-

тью держать другого на привязи, не давать ему выпасть из связки. Суще-

ствуют мастера вязать и достигшие совершенства в том, чтобы поддаваться

завязке. И те и другие обычно не осознают, как это делается, а то и вовсе

не осознают, что это происходит. Поразительно, как трудно заинтересован-

ным сторонам увидеть происходящее. Мы должны помнить, что те, кто на-

ходятся в связке, не видят самой этой связки. Джилл постоянно жалуется,

что Джек, ее муж, никак не дает ей “идти своей дорогой”. Он не может по-

нять, почему она чувствует, что ее изводят, поскольку он убежден, что она

не способна сделать что-либо, чего бы он не хотел, поскольку все, что бы

она ни сделала, он принимает как должное, так как он ее любит.

Одно и то же сочетание слов, ворчания, тяжких вздохов, хмурых взглядов,

улыбок, жестов может работать совершенно по-разному, в зависимости от

контекста. Но кто “устанавливает” контекст? Одна и та же словесная фор-

ма может использоваться как простая констатация факта, как обвинение,

как предписание, как атрибуция, шутка, угроза.

Джек говорит Джилл: “Сегодня дождливо”. Что он может иметь в виду, на

что направлено утверждение? Вот несколько вариантов:

1. Он просто заметил и сообщил тот факт, что сегодня дождливый

день.

2. Джек, может быть, до этого нехотя согласился пойти погулять с

Джилл вместо похода в кино. Когда он теперь говорит, что сегод-

ня дождливо, он хочет сказать: “Слава Богу, мы не пойдем на

прогулку. У меня появляется шанс посмотреть фильм”.

3. Возможно, Джек намекает: “Поскольку идет дождь, я думаю, что

тебе не следует выходить на улицу”, или: “Я надеюсь, ты не хо-

чешь выходить на улицу, пока идет дождь”, или: “У меня сквер-

ное настроение. Я не хочу выходить на улицу, но если ты наста-

иваешь, мне, вероятно, придется”.

4. Джек и Джилл могли вчера обсуждать, в какую сторону повер-

нется погода. Поэтому утверждение может означать: “Ты, как

всегда, права”, или: “Видишь, как я всегда точен”.

5. Может быть, просто открыто окно, и утверждение несет такой

смысл, что Джек хочет, чтобы Джилл закрыла окно и т.д.

Возможные разночтения подобного рода являются неотъемлемым свой-

ством обычного речевого высказывания. Приведенное выше простейшее

утверждение, “каков нынче денек”, может нести в себе вопрос, упрек,

предписание, атрибуцию относительно “я” или другого и т.д. В “прямом”

разговоре такие неясности присутствуют, однако другой может поднять на

поверхность скрытые смыслы, которые, в свою очередь, или признаются

или же, если они не предполагались, могут быть честно отклонены. Пря-

мой и честный взаимообмен несет в себе множественные взаимные откли-

ки, и участвующие в нем все время “знают, в каком положении они” друг

относительно друга. На другом конце спектра характерной чертой всех

разговоров являются бесконечные скрытые смыслы или косвенные “вну-

шения”, которые отрицаются, не признаются, противоречат друг другу,

вступают в парадоксальные отношения.

(I) Мнимое утверждение в реальности является предписанием.

Мнимое утверждение: “Холодно”.

Предписание: “Зажги огонь”.

(II) Предписание в реальности является атрибуцией.

Предписание: “Попроси совета у Джонса”.

Атрибуция: “Ты слегка глуповата”.

(III) Предложение помощи в реальности является угрозой.

Предложение помощи: “Мы устроим тебе приятную смену обста-

новки”.

Угроза: “Если ты не прекратишь себя так вести, мы отправим

тебя куда надо”.

(IV) Выражение сочувствия в реальности является обвинением.

Сочувственное утверждение (атрибуция): “У тебя нервы на пре-

деле”.

Обвинение: “Ты себя ужасно ведешь”.

Джилл может ответить следующим образом на каждое из указанных утвер-

ждений:

(I) “Это на самом деле приказ”.

(II) “На самом деле ты хочешь сказать, что я дура”.

(III) “В действительности ты говоришь, что если я не буду следить за

своим поведением, ты скажешь, что я свихнулась, и посадишь

меня в сумасшедший дом”.

Атрибуции и предписания 145

(IV) “Говоря, что ты знаешь, что я не могла с собой справиться, ты тем

самым заявляешь, что снимаешь с меня ответственность, потому

что считаешь, что я сделала что-то плохое”.

Но Джек будет полностью отрицать, что он на что-либо намекал, и, кроме

того, намекать, что Джилл несправедлива, или больна, или испорчена, ду-

мая о каких-то намеках. Джилл, в свою очередь, предполагает этот намек, а

Джек его отрицает. Когда простое утверждение будет сделано в следую-

щий раз и Джилл отнесется к нему как к простому утверждению, она будет

обвинена в нечувствительности или в намеренном отказе “хорошенько по-

нять”, о чем говорится. Открытые уровни могут быть совместимыми или

несовместимыми со скрытыми уровнями высказывания, в то время как на

самом скрытом уровне один человек может одновременно передавать два

или более парадоксальных смыслов.

Три-четыре человека в замкнутом узле будут хранить некий устраивающий

их status quo, образуя альянс на основе негласной договоренности, чтобы

нейтрализовывать всякого, кто посягнет на его стабильность. В такого рода

семейном узле любой жест, любое сообщение функционирует как нечто

совершенно отличное от того, чем они “кажутся”, и нельзя положиться ни

на одно действие, что оно “означает” то, чем представляется. Посторонне-

му невдомек, что же действительно происходит в течение долгого време-

ни. Для него, постороннего, может происходить “полный ноль”. Люди об-

мениваются репликами, повторяющимися, надоедливыми, касающимися

только самых банальных вещей. Энергия узла идет на предотвращение

того, чтобы хоть что-то происходило. Ребенку задают вопрос в присут-

ствии всей семьи. “Сочувственно” вмешивается тетушка: “Скажи доктору,

что тебя беспокоит, детка”. Скрытое предписание: “Никаких объяснений.

Тебе сказано не делать того, что тебе сказано делать”.

“Ты ублюдок”, вероятнее всего, означает: “Ты мне противен, ты отврати-

тельный человек, я на тебя зол”. Мы склонны предполагать, что здесь

скрыты такие смыслы. Но некоторые люди попадают в трудное положение

и получают различные клинические диагнозы, потому что они всегда не

уверены, оправдано или нет с их стороны делать подобные допущения:

Является ли это констатацией факта, касающейся моих роди-

телей?

Или мне приписывается такое свойство?

Или это утверждение о том, каковы мои чувства к тебе?3

Всерьез это или в шутку?

Многие пациенты с шизофренией и “пограничные” пациенты непрерывно

ломают голову над “значением” каждого утверждения, ибо любое утверж-

дение может иметь самые разные назначения. Может быть, он пошутил?

Не говорил ли он мне о моих родителях? Может, мне следует попросить

посмотреть мое свидетельство о рождении? Или он меня проверял, хотел

посмотреть, не слишком ли я чувствителен?

Неконструктивно более рассматривать поглощенность такими мыслями,

как “вязкость мышления”, и искать “причину” в органической патологии.

Способность к тому, чтобы говорить по-английски, органически детерми-

нирована. То же касается способности к тому, чтобы говорить по-француз-

ски, а также той путаницы, которая возникает у многих двуязычных де-

тей... Некоторые люди обучаются в одном языке нескольким “языкам”.

Затруднение, которое порой возникает у людей, когда надо “знать” или

“чувствовать”, какой “язык” или “способ коммуникации” стоит за теми или

иными словами, вероятно, связано с тем, что они росли и воспитывались в

узле, где черное иногда означало черное, а иногда белое, иногда же и то, и

другое. Шизофренические неологизмы, попытки усовершенствовать син-

таксис, необычные интонации, дробление слов и слогов, а также эквива-

лентные операции в области невербальной экспрессии — все это нужно

рассматривать и оценивать в рамках той системы коммуникации, в которой

они первоначально функционировали или продолжают функционировать.

Приведем еще несколько кратких зарисовок подобных взаимодействий в

семье.

Пациент (мужского пола, 20 лет, госпитализированный с диагнозом пара-

ноидная шизофрения), его мать и отец спорили. Пациент утверждал, что он

эгоистичен, а родители говорили, что нет. Врач попросил пациента объяс-

нить на примере, что он имеет в виду, говоря об эгоистичности.

Пациент: Ну, это когда моя мать иногда готовит мне целую кучу

еды, а я отказываюсь это есть, если у меня нет настроения.

(Оба родителя молчали. Он очевидным образом отстоял свою

правоту.)

Отец: Но, вы понимаете, он не был таким. Он всегда был хорошим

мальчиком.

Мать: Это его болезнь, ведь так, доктор? Он никогда не был неблаго-

дарным. Он был всегда очень вежливым и воспитанным. Мы сде-

лали для него все, что могли.

Пациент: Нет, я всегда был эгоистичным и наблагодарным. У меня

нет никакого самоуважения.

Отец: А я говорю, есть.

Пациент: Я мог бы его иметь, если бы ты меня уважал. Никто не

уважает меня. Все надо мной смеются. Я посмешище для всего

мира. Я настоящий шут.

Отец: Но сынок, я уважаю тебя, потому что я уважаю того, кто сам

себя уважает.

Семилетнего мальчика отец обвинил в краже своей ручки. Мальчик изо

всех сил доказывал, что он невиновен, но ему не поверили. Наверное, для

того чтобы спасти его от двойного наказания — за воровство и за ложь, —

мать сказала отцу, что мальчик сознался ей в том, что украл ручку. Однако

мальчик по-прежнему не признавал за собой кражи, и отец устроил ему

хорошую взбучку. Поскольку оба родителя обращались с ним так, будто он

не только совершил этот проступок, но и сознался в нем, он начал думать,

что в конце концов мог бы припомнить, что действительно это сделал, и

даже был не совсем уверен, сознавался он на самом деле или же нет. Поз-

же мать обнаружила, что сын и вправду не брал ручку, и признала сей

факт перед мальчиком, не говоря, однако, ни слова отцу. Она сказала маль-

чику: “Подойди, поцелуй маму, и забудем об этом”.

Он каким-то образом чувствовал, что подойти, поцеловать маму и поми-

риться с ней в таких обстоятельствах было бы чем-то нечестным. И все же

он так тосковал по тому, чтобы подойти к ней, обнять ее и быть опять в

полном единодушии с ней, что это было почти нестерпимым. И хотя маль-

чик не мог отчетливо сформулировать ситуацию, он не поддался уговорам

и не сделал ни единого шага по направлению к ней. Тогда она сказала: “Ну

что ж, если ты не любишь свою маму, мне придется просто уйти”, — и

вышла из комнаты.

Комната закружилась у него перед глазами. Тоска была непереносима, но

вдруг внезапно все изменилось, хотя и осталось прежним. Он видел комна-

ту и себя в этой комнате как будто впервые. Тоска и желание спрятаться в

материнских объятиях куда-то исчезли. Неведомым для себя образом он

прорвался в какое-то новое измерение. Он был совсем одинок. Разве могла

эта женщина иметь к нему отношение? Уже будучи взрослым, он придавал

этому происшествию решающее значение в своей жизни: это было осво-

бождение, но какой ценой!

Существует множество способов приучить человека не доверять своим соб-

ственным чувствам. Если выбрать всего лишь некоторые аспекты для спе-

циального толкования, то предписание “Подойди, поцелуй маму и забудем

об этом” на самый поверхностный взгляд скрывает в себе следующее:

1. Я не права.

2. Приказываю тебе помириться со мной и забыть об этом.

Но тут существует неясность, ибо предписание может быть попыткой уми-

лостивить, замаскированной под приказание. Мать, может быть, взывает к

мальчику о прощении:

1. Я старалась сделать как лучше.

2. Я прошу тебя, чтобы ты со мной помирился.

Но мольба о прощении, если это была мольба, подкреплена шантажом. “Я,

тем не менее, сильнее. Если ты меня не целуешь, это не так уж и важно

для меня, и я от тебя уйду”. Ситуацию вряд ли можно назвать определен-

ной, скорее, здесь мелькают бесчисленные “внушения” и намеки, множе-

ственные фрагментарные смыслы, не увязывающиеся в одно целое. Чело-

век, поставленный в подобную ситуацию, лишен возможности сделать

мета-утверждение4, вычленив какой-то один из множества скрытых наме-

ков, без того, чтобы выставить себя на посмешище. Однако все они здесь

присутствуют и обладают решающим совокупным эффектом. Вот, напри-

мер, несколько из возможных скрытых намеков:

1. Я не права.

2. Я хочу, чтобы мы с тобой помирились и забыли об этом.

3. Прошу тебя, забудем об этом.

4. Я приказываю тебе помириться со мной.

5. В конце концов, я делала все для твоей же пользы.

6. Тебе бы следовало быть благодарным за то, что я для тебя

сделала.

7. Не думай, что отец будет верить тебе.

8. Нам с тобой все известно. Больше никто ничего не знает.

9. Ты сам знаешь, что не можешь без меня. А я без тебя могу.

10. Если ты будешь упрямиться, я от тебя уйду. Это послужит

тебе уроком.

11. Ну вот, все, слава Богу, кончилось. Давай обо всем этом за-

будем.

12. Мама не сердится на тебя за все те неприятности, которые у

нее были из-за тебя и этой дурацкой ручки.

13. Хочешь — принимай, хочешь — нет. Если не принимаешь, то

я не принимаю тебя.

Здесь может быть приравнивание:

поцеловать меня = любить меня = простить меня = быть хорошим

не поцеловать меня = испытывать неприязнь ко мне = не простить меня =

быть плохим.

Читатель без труда может составить список еще из стольких же пунктов.

Излюбленной атрибуцией, которую мать Бетти применяла по отношению к

ней, было следующее высказывание: “Она очень благоразумна”. Это озна-

чало, что в действительности все, что бы Бетти ни делала, было очень глу-

по и бестолково, потому что, с точки зрения матери, на деле она никогда

не делала то, что надо. Мать придерживалась убеждения, что Бетти знает,

что было бы “благоразумно” сделать, хотя в силу какого-то странного от-

клонения, которое можно было бы отнести только на счет “психического

расстройства”, она всегда делает бестолковые вещи. Одним из ее любимых

высказываний было: “Конечно, она может делать что ей угодно, но я знаю,

что Бетти очень благоразумна и всегда будет делать то, что благоразум-

но — то есть, если она здорова, конечно”.

Мы уже говорили о Раскольникове из “Преступления и наказания” с точки

зрения смешения в его опыте сновидения, фантазии, воображения и бодр-

ствующего восприятия. Достоевский не только описывает нам это, но соот-

носит опыт Раскольникова с положением, в которое тот “поставлен” перед

убийством. Он показывает Раскольникова как “помещенного” в некое по-

ложение, которое можно было бы определить как ложное, безвыигрышное,

безысходное, невыносимое.

За день до убийства старухи-процентщицы, несколькими часами ранее сво"

его “ужасного сна”, Раскольников получает письмо от матери. Это доволь-

но большое письмо, примерно в четыре с половиной тысячи слов.

Длина письма составляет одно из его существенных качеств. Когда чита-

ешь его, то в процессе этого чтения тебя обволакивает какой-то эмоцио-

нальный туман, в котором очень трудно не потерять направление. Когда

письмо это было прочитано группе из восьми психиатров, все они засвиде-

тельствовали, что им было как-то не по себе; двое сообщили, что чувство-

вали физическое удушье, трое — заметное беспокойство в желудке. Каче-

ство этого письма, вызывающее такую сильную реакцию, отчасти неизбеж-

но теряется в выдержках и отрывках, но они все-таки позволяют выявить

его “механизм”.

Письмо начинается так5:

“Милый мой Родя ... вот уже два месяца с лишком, как я не бесе-

довала с тобой письменно, отчего сама страдала и даже иную

ночь не спала, думая. Но, наверно, ты не обвинишь меня в этом

невольном моем молчании. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты

один у нас, у меня и у Дуни, ты наше все, вся надежда, упование

наше”.

Далее она высказывает беспокойство по поводу его дел в университете и

своих затруднений.

“...Но теперь, слава Богу, я, кажется, могу тебе еще выслать, да и

вообще мы можем теперь похвалиться фортуной, о чем и спешу

сообщить тебе. И, во-первых, угадываешь ли ты, милый Родя, что

сестра твоя вот уже полтора месяца как живет со мною, и мы уже

больше не разлучимся и впредь”.

Мы еще на протяжении двух тысяч слов не узнаем, о какой фортуне идет

речь, ибо госпожа Раскольникова пускается в детальный рассказ о том, ка-

кому унижению ее дочь Дуня подверглась в доме Свидригайловых. Она не

писала об этом Раскольникову ранее, потому что:

“...если б я написала тебе всю правду, то ты, пожалуй бы, все

бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер и

чувства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою”.

Госпожа Свидригайлова очернила Дуню, выставив ее перед всем городом

как женщину легкого поведения, состоящую в любовной связи с ее мужем.

Однако в конце концов Дуня была публично оправдана и:

“...все стали к ней вдруг относиться с особенным уважением.

Все это способствовало главным образом и тому неожиданному

случаю, через который теперь меняется, можно сказать, вся судь-

ба наша. Узнай, милый Родя, что к Дуне посватался жених и что

она успела уже дать свое согласие, о чем спешу уведомить тебя

поскорее. И хотя дело это сделалось и без твоего совета, но ты,

вероятно, не будешь ни на меня, ни на сестру в претензии, так

как сам увидишь, из дела же, что ждать и откладывать до получе-

ния твоего ответа было бы нам невозможно. Да и сам ты не мог

бы заочно обсудить всего в точности. Случилось же так...”

Здесь следует описание Дуниного жениха, Петра Лужина, “чиновника в

ранге надворного советника”, описание, которое представляет в своем

роде шедевр.

“...Он... дальний родственник Марфы Петровны6, которая много-

му в этом способствовала. Начал с того, что через нее изъявил

желание с нами познакомиться, был как следует принят, пил

кофе, а на другой же день прислал письмо, в котором весьма веж-

ливо изъяснил свое предложение и просил скорого и решитель-

ного ответа. Человек он деловой и занятый и спешит теперь в

Петербург, так что дорожит каждою минутой. Разумеется, мы

сначала были очень поражены, так как все это произошло слиш-

ком скоро и неожиданно.

Соображали и раздумывали мы вместе весь тот день. Человек он

благонадежный и обеспеченный, служит в двух местах и уже

имеет свой капитал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он до-

вольно приятной наружности и еще может нравиться женщинам,

да и вообще человек он весьма солидный и приличный, немного

только угрюмый и как бы высокомерный. Но это, может быть,

только так кажется, с первого взгляда. Да и предупреждаю тебя,

милый Родя, как увидишься с ним в Петербурге, что произойдет в

очень скором времени, то не суди слишком быстро и пылко, как

это и свойственно тебе, если на первый взгляд тебе что-нибудь в

нем не покажется.

Говорю это на случай, хотя и уверена, что он произведет на тебя

впечатление приятное. Да и кроме того, чтоб обознать какого бы

то ни было человека, нужно относиться к нему постепенно и ос-

торожно, чтобы не впасть в ошибку и предубеждение, которые

весьма трудно после исправить и загладить. А Петр Петрович, по

крайней мере по многим признакам, человек весьма почтен-

ный... Конечно, ни с его, ни с ее стороны особенной любви тут

нет, но Дуня, кроме того что девушка умная, в то же время и существо благородное, как ангел, и за долг поставит себе составить

счастье мужа, который в свою очередь стал бы заботиться о ее

счастии, а в последнем мы не имеем, покамест, больших причин

сомневаться, хотя и скоренько, признаться, сделалось дело. К

тому же он человек очень расчетливый и, конечно, сам увидит,

что его собственное супружеское счастье будет тем вернее, чем

Дунечка будет за ним счастливее. А что там какие-нибудь неров-

ности в характере, какие-нибудь старые привычки и даже неко-

торое несогласие в мыслях (чего и в самых счастливых супруже-

ствах обойти нельзя), то на этот счет Дунечка сама мне сказала,

что она на себя надеется, что беспокоиться тут нечего... Он, на-

пример, и мне показался сначала как бы резким; но ведь это мо-

жет происходить именно оттого, что он прямодушный человек, и

непременно так”.

В следующей части письма госпожа Раскольникова внушает своему сыну

мысль, что единственной причиной, по которой Дуня выходит замуж за

этого очевидно самодовольного и скучного деспота, является благополу-

чие Роди.

“...Мы с Дуней уже положили, что ты, даже с теперешнего же

дня, мог бы определенно начать свою будущую карьеру и считать

участь свою уже ясно определившеюся. О, если б это осуществи-

лось! Это была бы такая выгода, что надо считать ее не иначе,

как прямою к нам милостию Вседержителя. Дуня только и меч"

тает об этом”.

Ниже:

“...Дуня ни о чем, кроме этого, теперь и не думает. Она теперь,

уже несколько дней, просто в каком-то жару и составила уже це-

лый проект о том, что впоследствии ты можешь быть товарищем

и даже компаньоном Петра Петровича по его тяжебным заняти-

ям, тем более что ты сам на юридическом факультете”.

В конце она сообщает ему, что они с Дуней едут в Петербург для Дуниной

свадьбы, которую “по некоторым расчетам” Лужину хочется сыграть как

можно скорее.

“...О, с каким счастьем прижму я тебя к моему сердцу! Дуня вся

в волнении от радости свидания с тобой и сказала раз, в шутку,

что уже из этого одного пошла бы за Петра Петровича. Ангел

она!”

А вот концовка письма:

“А теперь, бесценный мой Родя, обнимаю тебя до близкого свида-

ния нашего и благословляю тебя материнским благословением

моим. Люби Дуню, сестру свою, Родя; люби так, как она тебя лю-

бит, и знай, что она тебя беспредельно, больше себя самой лю-

бит. Она ангел, а ты, Родя, ты у нас все — вся надежда наша и все

упование. Был бы только ты счастлив, и мы будем счастливы.

Молишься ли ты Богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость

Творца и Искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посети-

ло ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя

молюсь. Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни

твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как

мы все тогда были счастливы! Прощай или, лучше, до свидания!

Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.

Твоя до гроба

Пульхерия Раскольникова”.

Вот первая реакция Раскольникова на это письмо:

“Почти все время, как читал Раскольников, с самого начала пись-

ма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было

бледно, искривлено судорогой и тяжелая, желчная, злая улыбка

змеилась по его губам. Он прилег головой на свою тощую и за-

тасканную подушку и думал, долго думал. Сильно билось его сер-

дце, и сильно волновались его мысли. Наконец, ему стало душно

и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук.

Взор и мысль просили простору. Он схватил шляпу и вышел, на

этот раз уже не опасаясь с кем-нибудь встретиться на лестнице;

забыл он об этом. Путь же взял он по направлению к Васильевс-

кому острову через В-й проспект7, как будто торопясь туда за де-

лом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча

про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохо-

жих. Многие принимали его за пьяного”.

Давайте порассуждаем о том положении, в которое ставит Раскольникова

это письмо. Ему говорится: “...Я и характер и чувства твои знаю, и ты бы

не дал в обиду сестру свою”. Ему говорится также, что его сестра, после

того как пережила одну чудовищную обиду, находится на пути, как ему

дают понять, к еще большему унижению. Если в первом случае ее вины не

было, то во втором случае, вступая в брак, который есть не что иное, как

узаконенная проституция, она сама продает свою чистоту и порядочность.

Ему говорится, что она делает это только ради него. И от него ожидают,

что он это одобрит.

Но мать определила его уже как человека, который никогда бы не дал в

обиду свою сестру. Может ли он в то же самое время быть человеком, кото-

рый позволит своей сестре торговать собой ради него? Это и есть безвыиг-

рышное положение.

Еще одно превращение и извращение происходит вокруг “счастья”. “Был

бы только ты счастлив, и мы будем счастливы”. Как могут подобные об-

стоятельства сделать его счастливым, если иметь в виду то, что о нем го-

ворится?

К этому добавляется путаница в отношении к вере в Бога и безбожию.

Весь смысл большей части письма заключается в том, что один человек

жертвует своей жизнью ради того, чтобы у другого было достаточно денег

для достижения успеха и положения в обществе. Это считается показате-

лем “золотого сердца” у Дуни (кстати, двусмысленное выражение) и того,

какой она ангел.

Однако каково же положение христианина, поставленного в положение

того, кто принимает этот подарок?

Дуня и мать только рады пожертвовать собой в пользу Роди, который “вся

надежда наша и все упование”. С одной стороны, они, очевидно, хотят от

него, чтобы он заработал денег, для того чтобы им выбраться из беспро-

светной жизни. С другой стороны, они говорят ему, что все, чего они от

него хотят, это его “счастья”. И в то же время мать беспокоится, не поддал-

ся ли он “духу новейшего модного безверия”, которое ставит “мирское”

прежде любви!

Чтобы распутать все хитросплетения в этом письме или даже только в при-

веденных выше отрывках, вскрыть тайные противоречия и парадоксы, ра-

зобрать на части многоэтажное лицемерие, потребовалось бы исследова-

ние, в несколько раз длиннее, чем само это письмо.

Читая это письмо, полезно представить, в качестве упражнения, его воз-

можное действие на человека, которому оно адресовано. Как уже подчер-

кивалось выше, мы должны рассуждать — трансперсонально — не просто

о патологии в этом письме, но о его порождающем патологию действии на

другого.

Итак, резюмируем некоторые моменты.

Человек, которому адресовано это письмо, ставится сразу в целый ряд со-

вершенно несовместимых позиций.

На каждом из уровней многоэтажного лицемерия присутствует пронизыва-

ющее весь его текст завуалированное предписание негласной договорен-

ности; другие же атрибуции несут в себе невозможность этого для адреса-

та; в сущности, ему запрещают быть лицемерным, в особенности прощаль-

ным напоминанием о его детской невинной вере, когда слова действитель-

но были тем, что они есть.

Он должен был быть счастливым, ибо тогда и “мы будем счастливы”. Но

будучи таким человеком, каким, как говорит его мать, он является, он ни-

когда не смог бы быть счастлив этой великой “жертвой” его сестры. Но в

то же время, если он будет несчастлив, он делает их несчастными. Итак,

следует полагать, он будет эгоистичным, если будет счастлив, и будет эго-

истичным, если будет несчастлив, а также будет виновен и в том, и в дру-

гом случае.

Дуня несколько раз названа ангелом. Это, по сути, значит: “Смотри, что она

готова для тебя сделать”. Здесь, очевидно, скрывается негативное предпи-

сание против любого поползновения рассматривать Дуню отрицательным

образом, под угрозой быть неблагодарным. Он должен быть просто чудови-

щем, чтобы испытывать к такому небесному созданию что-либо кроме са-

мой искренней благодарности или чтобы толковать ее поступок иначе, чем

самопожертвование. И в то же время, если он такой, как ему говорят, он

должен не допустить этого. Это уже почти совершившийся факт, если он

не сделает чего-то ужасного. Ему дают все основания для чувства ненавис-

ти, негодования, горечи, стыда, вины, унижения, бессилия и в то же время

говорят, что он должен быть счастлив. Письмо устроено таким образом, что

любое движение в каком-либо направлении, санкционированном этим

письмом, или последовательное сохранение одной позиции среди бесчис-

ленных несообразностей и несоответствий в письме, с неизбежностью

приводит к тому, что он попадает в разряд преступников и злодеев.

Он не должен судить о Лужине “слишком быстро и пылко”, когда встретит-

ся с ним, “как это и свойственно тебе, если на первый взгляд тебе что-ни-

будь в нем не покажется”, и в то же время “уверена, что он произведет на

тебя впечатление приятное”. Письмо далее строится так, чтобы сделать не-

возможным любое возможное впечатление от Лужина, кроме самого наи-

худшего.

Он должен быть христианином. Но если он христианин, то, одобряя этот

безбожный план добычи денег и положения в обществе, он должен быть

страшным грешником. Он мог бы одобрить такой план, если бы был без-

божником, но если бы он был безбожником, он был бы злодеем и грешни-

ком.

Мысли Раскольникова в беспорядке, его гнетет то, что его обязывают быть

благодарным за эту непрошенную жертву, он выходит на улицу, раздумы-

вая, как же остановить Дунину свадьбу с этим ужасным Лужиным. Они уже

решили его судьбу тем, что предприняли, разве только он совершит что-

нибудь чудовищное, и это навязанное ему будущее окажется невозмож-

ным.

Письмо, так сказать, производит внутри него взрыв. В психическом отно-

шении он развалина. Достоевский преподносит нам какую-то груду облом-

ков: Наполеон в воображении, маленький мальчик в сновидении, старая

кляча, она же старуха — в фантазии и убийца на самом деле. В конце кон-

цов, через свое преступление и наказание Раскольников все преодолевает

и обретает Соню, а Дуня находит счастье с его приятелем Разумихиным.

Мать его умирает в помраченном рассудке.