Философский вызов катастрофизму в Новое время

Были ли материальные причины для смены вектора с пессимистического на оптимистический в Новое время, или позитивные перемены в жизни общества принесла перемена мировоззрения — вопрос не такой простой, как кажется.

Однако хорошо известно, что в философии пессимизму и циклическим теориям противостоят оптимистические концепции прогресса, связанные с линейным пониманием времени. Они являются достаточно далеким развитием тех идей о линейности времени, которые имеются уже в Ветхом Завете. Идеи человеческого совершенствования, улучшения условий его существования, продвижения вперед по пути массового распространения и углубления знаний и культуры идейно противостоят пессимизму циклических теорий в философии истории. Эти теории в отличие от религиозных верований в катастрофу и Страшный Суд, венчающий историю человечества, принципиально нефиналистского характера. Они не боятся утверждать, что не знают, что будет дальше с человечеством. Идея динамизма и постоянного стремления к совершенствованию, которую эти концепции содержат, противостоят катастрофическому мировоззрению, хотя и не исключают возможности катастрофы, прекращения существования человеческого рода.

Центральной ориентацией европейской философии истории в Новое время стала ориентация на прогресс и оптимизм относительно судьбы человечества. Эволюционизм противостоял катастрофизму и иррационализму, оптимизму удавалось до поры справляться с пессимистическим видением истории, сдвигая его к периферийным направлениям философско-исторической мысли. И сейчас еще, несмотря на весь массив критики, обрушившийся на прогрессистские концепции, достаточно убедительно звучат слова Ж.Ф.Кондорсе, нарисовавшего оптимистическую картину прогресса человеческого разума: “прогресс подчинен тем же общим законам, которые наблюдаются в развитии наших индивидуальных способностей, — утверждал Кондорсе, _ ибо он является результатом этого развития, наблюдаемого одновременно у большого числа индивидов, соединенных в общество. Но результат, обнаруживаемый в каждый момент, зависит от результатов, достигнутых в предшествовавшие моменты, и влияет на те, которые должны быть достигнуты в будущем” (18).

Спор о вокруг теории прогресса, восходящей к Роджеру Бэкону (XIII) и Жану Бодену (XVI), стал, как известно, одним из главных философских споров ХVII и особенно XVIII столетия. Часть философов отвергали и даже осмеивали идею прогресса. Вольтер, например, яростно боролся против “панглоссианизма” теории предустановленной гармонии Готфрида Лейбница. Ужасы Лиссабонского землетрясения 1755 года, которое сопровождалось приливной волной и пожаром, полностью разрушившими город, заставили Вольтера усомниться в том, что человечеству стоит быть уверенным, что оно живет “в самом лучшем из всех возможных миров”.

Современные теологи доказывают, что, несмотря на всю апокалиптичность христианского воззрения на историю, вера в прогресс не только не противостояла ему, но обнаруживает свои религиозные корни. “Легко увидеть, — пишет Кристофер Досон, — что эта вера в прогресс получила распространение в период торжествующей национальной и культурной экспансии, когда Западная Европа обрела нечто вроде мировой гегемонии. Но не менее ясно и то, что она не являлась чисто рациональной конструкцией, а была, в сущности, не чем иным, как секуляризованной версией традиционного христианского взгляда” (19).

Хотя европейская философия после Томаса Гоббса с его мрачным видением мира, представленным в “Левиафане”, достаточное место уделила человеческим страхам, в том числе перед катастрофами, тем не менее как доминирующая тема пессимизм появился лишь во второй половине XIX столетия. Пессимистическое видение мира разрабатывалось такими философами, как Артур Шопенгауэр и его последователь Эдуард фон Гартманн, Серен Кьеркегор, Фридрих Ницше (с его призывом “заглянуть в бездну”), Мартин Хайдеггер, Карл Ясперс и Жан Поль.

Страх человека перед самим собой как основа катастрофизма в ХХ веке: экзистенциализм, психоанализ и энвиронментализм

В новейшее время вектор катастрофизма неуклонно смещается от страха перед природными катастрофами в сторону страха человечества перед самим собой, перед теми разрушительными силами, скрытыми в личности, организациях, выработанных людьми, сообществах и силах, развязываемых как отдельным человеком, так и группами. Экзистенциалистская философия, фрейдизм, а также энвиронментализм, развившийся в последние десятилетия, — подтверждение этого сдвига. Разрушительные силы природы, конечно, действуют по-прежнему, но они отошли в область технических, технологических интересов, организационных усилий, направленных на предвидение возможных ущербов и уменьшение повседневных рисков. Прогнозы погоды, где жизнерадостные дикторы просвещают телезрителей о вероятности бурь, ураганов, наводнений, штормов, циклонов и т.д., достаточно наглядны в этом отношении. Философия же прочно сместилась в сторону осмысления разрушительного начала, скрытого в человеке.

Таким образом, в философии ХХ века разработка понятия страх обращена своим вектором в обратную сторону от макроисторических построений философии истории. Страхи перемещаются вовнутрь микрокосма человеческой личности. Главные страхи вызывают теперь уже не столько ураганы и эпидемии, сколько разрушительное начало, скрытое в самом человеке, в глубинах его личности. Соответственно, более всего разработанной тема страха оказалось в таких психологически-ориентированных философских направлениях, как экзистенциализм и фрейдистский психоанализ.

Страх — одно из центральных понятий экзистенциализма. Кьеркегор различал обычный “эмпирический” страх-боязнь (Furcht) и неопределенный безотчетный страх-тоску (Angst). Первый вид страха присущ не только человеку, но и животным. Это — страх перед конкретными предметами и обстоятельствами. Второй вид страха специфически человеческий, неизвестный животным. Страх-тоска появляется тогда, когда человек узнает, что он не вечен. Это — метафизический страх и его предмет — ничто — Angst в сущности и есть страх перед неизвестным будущим, которое неумолимо наступает с течением времени. Будущим, которое невозможно узнать и о котором можно только строить догадки. Отсюда и та мистическая власть людей и социальных институтов, которые способны убедить других (и возможно себя), что им удалось приподнять завесу над этой метафизической тайной. Человеческая культура выросла в поиске ответов на эти вопросы.

М.Хайдеггер развил кьеркегоровскую идею экзистенциального страха до ее логического предела. Он снял мучительную неопределенность этого страха, указав, что его концом и разгадкой является смерть. Она отнимает надежду, но снимает неопределенность и дает последние ответы на все заданные и незаданные вопросы. Мужественен тот, кто принял этот экзистенциальный предел как нравственную максиму, и руководствуется ей, проживая ограниченный срок своей жизни. Постоянная готовность к смерти есть, таким образом, один из ответов на невыносимый страх перед неопределенностью будущего. В довоенные годы Хайдеггер (Бытие и время, 1927) полагал, что страх, как и совесть, вина, забота есть условие подлинности человеческого существования, необходимые элементы личностного самоопределения. Это проистекает от значения ощущения времени в человеческой жизни. Время есть самая главная характеристика человеческого бытия. Страх необходим, ибо только тогда человек ощущает себя живым, когда он сознает свою конечность, временность. Как только он забывает об этом, избавляясь таким образом от страха, он погружается в неподлинное, “вульгарное” время — время, в котором нет глубоких человеческих смыслов. Тогда он изменяет своей сущности и уподобляется животным. Страх перед неизвестным будущим есть, фактически, ощущение времени, т.е. ощущение жизни. Отнимите его у человека, и он превратится в раба рутинных действий, повседневных забот и неосмысленных привычек.

Ж.-П.Сартр продолжил логику философского осмысления экзистенциального страха. Он связал его с другим основополагающим понятием человеческого существования — свободой. Этот поворот был очень важен, так как сместил понимание страха вовнутрь человеческой личности. Из внешнего обстоятельства, над которым человек не властен и которое угнетает и ослабляет его, страх превратился в чувство, доступное человеческому контролю. Сартровский страх (angoisse) — прежде всего подчиненный и покоренный, контролируемый, а значит подвластный человеку страх. Метафизический экзистенциальный страх Сартр интерпретирует как страх перед самим собой, перед своими возможностями и свободой. Эти возможности и эта свобода безграничны, и ограничение, и выявление их есть та жизненная проблема, которую человек должен решать всю свою жизнь. Жизненные задачи человек может выбирать, и он свободен в этом выборе. Даже заключенный и прикованный к своему креслу паралитик обладают свободой выбора, которой они могут воспользоваться так, как каждый из них это понимает. Человек может продолжать бояться немыслимого ничто и понимать свой страх как нечто внешнее, не зависящее от него, как условия и обстоятельства своей жизни. Он может смириться с ним. Но это не обязательно. Люди могут осмыслить страх как свою собственную внутреннюю проблему, решению которой они могут помочь только сами. Все остальное — лишь внешние обстоятельства, пределы, о которых они могут думать, или не думать, и в этом они тоже свободны. Освобождение от страха перед будущим приходит в решениях и действиях, которые предпринимает человек. Никакие обстоятельства и никакой страх перед будущим не могут овладеть человеком, по крайней мере овладеть полностью, никакое давление внешних обстоятельств не может оказаться достаточным, если человек выбирает свободу. Свобода прежде всего есть свобода от страха перед самим собой.

Даже в тех случаях, когда экзистенциалисты обращались к философии истории, как, например, К.Ясперс, они сохраняли внутреннюю ориентацию на человеческую личность. “Историчность — считал К.Ясперс, — это нечто своеобразное и неповторимое. Она являет собой традицию, сохраняющую свою авторитетность, и в этой традиции континуум, созданный воспоминанием об отношении к прошлому... В историческом сознании присутствует всегда нечто исконно свое, индивидуальное... история есть то происходящее, которое, пересекая время, уничтожая его, соприкасается с вечным” (20).

История всегда незавершена, ибо конечен и незавершен человек. Сама по себе история окончена быть не может, “Она может кончиться лишь в результате внутренней несостоятельности или космической катастрофы” (21). Отдельный человек может наполнить свою жизнь смыслом только и именно потому, что он знает, что его жизнь неизбежно прекратится. Человечество в той же степени может пронизать свое существование глубокими смыслами при условии, что всегда будет помнить о том, что то, что имеет начало, неизбежно имеет и конец. И даже если конец истории от нас, современников, так же далек, как и ее начало, значение конца истории не в самом факте гибели человечества, но в наполнении его настоящей, сегодняшней жизни смыслом. Финалистская позиция, которую возвращает в философию истории Ясперс, спорит с нефиналистским видением в научной картине мира. Здесь постоянный источник критики натурализма и позитивизма, которые тяготеют над наукой и ее идеологией, несмотря на все убеждающие блестящие ее достижения.

Другое влиятельное направление в философии ХХ века, где категория страха играет важнейшую роль — фрейдизм и психоанализ. Ранний фрейдизм также различал два вида страха — перед внешней опасностью и глубинный иррациональный страх. Последний, как и сартровский страх, есть страх перед самим собой. Однако природа его интерпретируется иначе: фрейдистский страх — это страх перед бессознательными разрушительными инстинктивными силами, сконцентрированными в человеке, перед импульсами, которые прорываются из глубин человеческого существа. Такая интерпретация страха актуализирует негативные стороны свободы, показывая, что искомая свобода, если она не одухотворена моральной ответственностью, не социализирована, может обернуться антисоциальностью, вихрем разрушения. Нереализованные желания, оставшиеся вне культурных смыслов и этических норм, таят в себе гигантскую катастрофическую силу. Бесстрашный сартровский человек, откинувший все внешние авторитеты и страхи, обращается здесь в демона-разрушителя. Он свободен и не боится даже самого себя — поэтому он представляет собой опасность для общества. Психоанализ показывает, что человечеству не следует вовсе отказываться от страха и от культуры, даже если она и носит репрессивный характер, как это утверждал Г.Маркузе. Человек должен страшиться разрушительного начала, заключенного в нем, тогда возможен компромисс между этим началом и ограничивающими требованиями реальности.

Э.Фромм, К.Хорни, Г.Салливен и другие последователи Фрейда придали его учению культурологический и социологический характер. Вперед выдвинулись отношения между индивидуально-психологическим и социальным началами личности, между культурой личности и культурой общества. Страх как понятие и категория занял в этих концептуальных моделях первостепенное место. Согласно Э.Фромму, страх — то чувство, которое является определяющим при формировании социального характера. Он является тем психологическим механизмом, который оттесняет, сдвигает на обочину и даже в сферу бессознательного те индивидуальные характеристики личности, которые входят в столкновение с господствующими в данном обществе культурными и социальными нормами. Результатом является формирование типов личности, распространенных в том или ином обществе. Сходство социально приемлемых черт облегчает взаимопонимание и совместную деятельность. Платой за это является подавление социально отторгаемых качеств с помощью страха. Страдающей стороной остается личность, которая сама, устрашившись, лишает себя части своего сущностного богатства индивидуальных характеристик. Массовизация индивида из его страха перед самим собой как уникальным существом, из его боязни выделиться, быть отличным от толпы, от других людей — вот результат социализации. Подобное омассовление, в частности, приверженность стереотипам, в том числе стереотипизированным массовым страхам, — одновременно плата, которую человечество платит за развитие своих потребностей в коммуникации, за облегчение и упрощение этой коммуникации индивидов между собой. Счастье быть понятым оказывается обратной стороной усечения самого себя для того, чтобы быть понятым.

Личность испытывает страх перед миром и другими людьми. Но страх — не только психологический, а также культурно-психологический феномен. Каждая культура навязывает свои страхи всем без исключения носителям данной культуры. Она указывает людям смыслы вещей и действий и задает образцы реагирования. Страх — очень эффективный механизм социализации. Может быть даже чересчур сильный, ибо он деформирует личность и рождает неврозы. Карен Хорни показала это в своем до сих пор не утратившем убедительность исследовании (22). Она различает нормальные и невротические страхи. Сами по себе характеристики этих страхов не так важны. Страхи могут вызываться внешними опасностями (природные бедствия, нападения врагов), социальными отношениями, установившимися в данном обществе (конфликты, угнетение, зависимость и т.д.), теми или иными культурными традициями (страх перед потусторонним, страх нарушения табу и т.д.), но если они диктуются данной конкретной культурой, то должны быть признаны нормальными. Культурой же предлагаются способы защиты от этих страхов, которые позволяют ее носителям “не страдать сильнее, чем это неизбежно” в данной культуре. Невротик, однако, страдает сильнее. Он находится в конфликте с самим собой и неспособен этот конфликт разрешить. Его страхи и защиты выходят и в количественном, и в качественном отношении за границы нормы. Достижением Хорни было то, что она сумела показать, что невротические страхи являются реакцией на те требования, которые культура предъявляет к личности. Соглашаясь с этими требованиями, человек надевает на себя некую маску (К.Г.Юнг называл ее persona), предъявляемую себе и окружающим, однако ее несоответствие его самости рождает глубокое и неосознанное чаще всего чувство вины, которое и запускает в действие невротический конфликт.

Во второй половине 60-х гг. стала развиваться новая форма страхов человечества перед самим собой и собственными разрушительными возможностями, касающаяся отношения человека с окружающей средой — инвайронментализм. Эта природоохранная тенденция включает большой комплекс идей, построенный на признании человеческой ответственности за весь нечеловеческий мир. Инвайронментализм возник как развитие христианской этики и одновременно критика некоторых ее интерпретаций. Он впитал в себя также многие идеи восточной философии. Инвайронментализм соединил новые моральные требования, новую философию отношения человека к природе, новое искусство и политику. Он существует и развивается и как комплекс идей, и как гражданское и политическое движение. С одной стороны, инвайронментализм является несомненным развитием христианского гуманизма, обогащенного опытом новых религий, в том числе восточных влияний. С другой стороны, он приобретает подчас антихристианские обертоны, вплоть до человеконенавистничества, когда именно человек, его деятельность объявляются зловредным источником разрушения окружающего растительного и животного мира, загрязнения почв, воздуха и воды. Для нас важно, что энвиронментальные идеи и движения выступают в качестве дальнейшего продвижения человеческой рефлексии и страхов, эту рефлексию сопровождающих, вовнутрь, т.е. на личность и человечество.

*     *     *

Анализ истории показывает, что страх перед будущим, попытки осмыслить его в контексте возможной грядущей катастрофизм является мощной традицией, действительной как для народной культуры, так и для элитарной религиозной и философской мысли. Очевидно, что традиция обладает гигантской силой инерции, без учета которой невозможно понять и представления нашего современника во всех странах, у всех народов. Она принимает многие формы, в том числе может быть включенной в опыт “из первых рук” — и личный, и семейный. Однако еще в большей степени страх перед будущим, идущий из истории, из прошлого человечества, предстает для личности в качестве вторичной информации, т.е. той, которую он получает из образовательных институтов, средств массовой информации, религиозных проповедей, философских текстов, литературы и искусства.

Историческая тенденция состоит в смещении вектора страхов: со страхов, обращенных вовне, на действия внешних по отношению к людям сил, к страхам, обращенным вовнутрь, т.е. к страхам человека и человечества перед самим собой. Эта тенденция нашла свое выражение в философской мысли, психологии, в инвайронментализме как новом мировоззрении, которое заставляет человека чувствовать свою вину перед окружением и страшиться своей собственной разрушительной активности.

Были ли материальные причины для смены вектора с пессимистического на оптимистический в Новое время, или позитивные перемены в жизни общества принесла перемена мировоззрения — вопрос не такой простой, как кажется.

Однако хорошо известно, что в философии пессимизму и циклическим теориям противостоят оптимистические концепции прогресса, связанные с линейным пониманием времени. Они являются достаточно далеким развитием тех идей о линейности времени, которые имеются уже в Ветхом Завете. Идеи человеческого совершенствования, улучшения условий его существования, продвижения вперед по пути массового распространения и углубления знаний и культуры идейно противостоят пессимизму циклических теорий в философии истории. Эти теории в отличие от религиозных верований в катастрофу и Страшный Суд, венчающий историю человечества, принципиально нефиналистского характера. Они не боятся утверждать, что не знают, что будет дальше с человечеством. Идея динамизма и постоянного стремления к совершенствованию, которую эти концепции содержат, противостоят катастрофическому мировоззрению, хотя и не исключают возможности катастрофы, прекращения существования человеческого рода.

Центральной ориентацией европейской философии истории в Новое время стала ориентация на прогресс и оптимизм относительно судьбы человечества. Эволюционизм противостоял катастрофизму и иррационализму, оптимизму удавалось до поры справляться с пессимистическим видением истории, сдвигая его к периферийным направлениям философско-исторической мысли. И сейчас еще, несмотря на весь массив критики, обрушившийся на прогрессистские концепции, достаточно убедительно звучат слова Ж.Ф.Кондорсе, нарисовавшего оптимистическую картину прогресса человеческого разума: “прогресс подчинен тем же общим законам, которые наблюдаются в развитии наших индивидуальных способностей, — утверждал Кондорсе, _ ибо он является результатом этого развития, наблюдаемого одновременно у большого числа индивидов, соединенных в общество. Но результат, обнаруживаемый в каждый момент, зависит от результатов, достигнутых в предшествовавшие моменты, и влияет на те, которые должны быть достигнуты в будущем” (18).

Спор о вокруг теории прогресса, восходящей к Роджеру Бэкону (XIII) и Жану Бодену (XVI), стал, как известно, одним из главных философских споров ХVII и особенно XVIII столетия. Часть философов отвергали и даже осмеивали идею прогресса. Вольтер, например, яростно боролся против “панглоссианизма” теории предустановленной гармонии Готфрида Лейбница. Ужасы Лиссабонского землетрясения 1755 года, которое сопровождалось приливной волной и пожаром, полностью разрушившими город, заставили Вольтера усомниться в том, что человечеству стоит быть уверенным, что оно живет “в самом лучшем из всех возможных миров”.

Современные теологи доказывают, что, несмотря на всю апокалиптичность христианского воззрения на историю, вера в прогресс не только не противостояла ему, но обнаруживает свои религиозные корни. “Легко увидеть, — пишет Кристофер Досон, — что эта вера в прогресс получила распространение в период торжествующей национальной и культурной экспансии, когда Западная Европа обрела нечто вроде мировой гегемонии. Но не менее ясно и то, что она не являлась чисто рациональной конструкцией, а была, в сущности, не чем иным, как секуляризованной версией традиционного христианского взгляда” (19).

Хотя европейская философия после Томаса Гоббса с его мрачным видением мира, представленным в “Левиафане”, достаточное место уделила человеческим страхам, в том числе перед катастрофами, тем не менее как доминирующая тема пессимизм появился лишь во второй половине XIX столетия. Пессимистическое видение мира разрабатывалось такими философами, как Артур Шопенгауэр и его последователь Эдуард фон Гартманн, Серен Кьеркегор, Фридрих Ницше (с его призывом “заглянуть в бездну”), Мартин Хайдеггер, Карл Ясперс и Жан Поль.

Страх человека перед самим собой как основа катастрофизма в ХХ веке: экзистенциализм, психоанализ и энвиронментализм

В новейшее время вектор катастрофизма неуклонно смещается от страха перед природными катастрофами в сторону страха человечества перед самим собой, перед теми разрушительными силами, скрытыми в личности, организациях, выработанных людьми, сообществах и силах, развязываемых как отдельным человеком, так и группами. Экзистенциалистская философия, фрейдизм, а также энвиронментализм, развившийся в последние десятилетия, — подтверждение этого сдвига. Разрушительные силы природы, конечно, действуют по-прежнему, но они отошли в область технических, технологических интересов, организационных усилий, направленных на предвидение возможных ущербов и уменьшение повседневных рисков. Прогнозы погоды, где жизнерадостные дикторы просвещают телезрителей о вероятности бурь, ураганов, наводнений, штормов, циклонов и т.д., достаточно наглядны в этом отношении. Философия же прочно сместилась в сторону осмысления разрушительного начала, скрытого в человеке.

Таким образом, в философии ХХ века разработка понятия страх обращена своим вектором в обратную сторону от макроисторических построений философии истории. Страхи перемещаются вовнутрь микрокосма человеческой личности. Главные страхи вызывают теперь уже не столько ураганы и эпидемии, сколько разрушительное начало, скрытое в самом человеке, в глубинах его личности. Соответственно, более всего разработанной тема страха оказалось в таких психологически-ориентированных философских направлениях, как экзистенциализм и фрейдистский психоанализ.

Страх — одно из центральных понятий экзистенциализма. Кьеркегор различал обычный “эмпирический” страх-боязнь (Furcht) и неопределенный безотчетный страх-тоску (Angst). Первый вид страха присущ не только человеку, но и животным. Это — страх перед конкретными предметами и обстоятельствами. Второй вид страха специфически человеческий, неизвестный животным. Страх-тоска появляется тогда, когда человек узнает, что он не вечен. Это — метафизический страх и его предмет — ничто — Angst в сущности и есть страх перед неизвестным будущим, которое неумолимо наступает с течением времени. Будущим, которое невозможно узнать и о котором можно только строить догадки. Отсюда и та мистическая власть людей и социальных институтов, которые способны убедить других (и возможно себя), что им удалось приподнять завесу над этой метафизической тайной. Человеческая культура выросла в поиске ответов на эти вопросы.

М.Хайдеггер развил кьеркегоровскую идею экзистенциального страха до ее логического предела. Он снял мучительную неопределенность этого страха, указав, что его концом и разгадкой является смерть. Она отнимает надежду, но снимает неопределенность и дает последние ответы на все заданные и незаданные вопросы. Мужественен тот, кто принял этот экзистенциальный предел как нравственную максиму, и руководствуется ей, проживая ограниченный срок своей жизни. Постоянная готовность к смерти есть, таким образом, один из ответов на невыносимый страх перед неопределенностью будущего. В довоенные годы Хайдеггер (Бытие и время, 1927) полагал, что страх, как и совесть, вина, забота есть условие подлинности человеческого существования, необходимые элементы личностного самоопределения. Это проистекает от значения ощущения времени в человеческой жизни. Время есть самая главная характеристика человеческого бытия. Страх необходим, ибо только тогда человек ощущает себя живым, когда он сознает свою конечность, временность. Как только он забывает об этом, избавляясь таким образом от страха, он погружается в неподлинное, “вульгарное” время — время, в котором нет глубоких человеческих смыслов. Тогда он изменяет своей сущности и уподобляется животным. Страх перед неизвестным будущим есть, фактически, ощущение времени, т.е. ощущение жизни. Отнимите его у человека, и он превратится в раба рутинных действий, повседневных забот и неосмысленных привычек.

Ж.-П.Сартр продолжил логику философского осмысления экзистенциального страха. Он связал его с другим основополагающим понятием человеческого существования — свободой. Этот поворот был очень важен, так как сместил понимание страха вовнутрь человеческой личности. Из внешнего обстоятельства, над которым человек не властен и которое угнетает и ослабляет его, страх превратился в чувство, доступное человеческому контролю. Сартровский страх (angoisse) — прежде всего подчиненный и покоренный, контролируемый, а значит подвластный человеку страх. Метафизический экзистенциальный страх Сартр интерпретирует как страх перед самим собой, перед своими возможностями и свободой. Эти возможности и эта свобода безграничны, и ограничение, и выявление их есть та жизненная проблема, которую человек должен решать всю свою жизнь. Жизненные задачи человек может выбирать, и он свободен в этом выборе. Даже заключенный и прикованный к своему креслу паралитик обладают свободой выбора, которой они могут воспользоваться так, как каждый из них это понимает. Человек может продолжать бояться немыслимого ничто и понимать свой страх как нечто внешнее, не зависящее от него, как условия и обстоятельства своей жизни. Он может смириться с ним. Но это не обязательно. Люди могут осмыслить страх как свою собственную внутреннюю проблему, решению которой они могут помочь только сами. Все остальное — лишь внешние обстоятельства, пределы, о которых они могут думать, или не думать, и в этом они тоже свободны. Освобождение от страха перед будущим приходит в решениях и действиях, которые предпринимает человек. Никакие обстоятельства и никакой страх перед будущим не могут овладеть человеком, по крайней мере овладеть полностью, никакое давление внешних обстоятельств не может оказаться достаточным, если человек выбирает свободу. Свобода прежде всего есть свобода от страха перед самим собой.

Даже в тех случаях, когда экзистенциалисты обращались к философии истории, как, например, К.Ясперс, они сохраняли внутреннюю ориентацию на человеческую личность. “Историчность — считал К.Ясперс, — это нечто своеобразное и неповторимое. Она являет собой традицию, сохраняющую свою авторитетность, и в этой традиции континуум, созданный воспоминанием об отношении к прошлому... В историческом сознании присутствует всегда нечто исконно свое, индивидуальное... история есть то происходящее, которое, пересекая время, уничтожая его, соприкасается с вечным” (20).

История всегда незавершена, ибо конечен и незавершен человек. Сама по себе история окончена быть не может, “Она может кончиться лишь в результате внутренней несостоятельности или космической катастрофы” (21). Отдельный человек может наполнить свою жизнь смыслом только и именно потому, что он знает, что его жизнь неизбежно прекратится. Человечество в той же степени может пронизать свое существование глубокими смыслами при условии, что всегда будет помнить о том, что то, что имеет начало, неизбежно имеет и конец. И даже если конец истории от нас, современников, так же далек, как и ее начало, значение конца истории не в самом факте гибели человечества, но в наполнении его настоящей, сегодняшней жизни смыслом. Финалистская позиция, которую возвращает в философию истории Ясперс, спорит с нефиналистским видением в научной картине мира. Здесь постоянный источник критики натурализма и позитивизма, которые тяготеют над наукой и ее идеологией, несмотря на все убеждающие блестящие ее достижения.

Другое влиятельное направление в философии ХХ века, где категория страха играет важнейшую роль — фрейдизм и психоанализ. Ранний фрейдизм также различал два вида страха — перед внешней опасностью и глубинный иррациональный страх. Последний, как и сартровский страх, есть страх перед самим собой. Однако природа его интерпретируется иначе: фрейдистский страх — это страх перед бессознательными разрушительными инстинктивными силами, сконцентрированными в человеке, перед импульсами, которые прорываются из глубин человеческого существа. Такая интерпретация страха актуализирует негативные стороны свободы, показывая, что искомая свобода, если она не одухотворена моральной ответственностью, не социализирована, может обернуться антисоциальностью, вихрем разрушения. Нереализованные желания, оставшиеся вне культурных смыслов и этических норм, таят в себе гигантскую катастрофическую силу. Бесстрашный сартровский человек, откинувший все внешние авторитеты и страхи, обращается здесь в демона-разрушителя. Он свободен и не боится даже самого себя — поэтому он представляет собой опасность для общества. Психоанализ показывает, что человечеству не следует вовсе отказываться от страха и от культуры, даже если она и носит репрессивный характер, как это утверждал Г.Маркузе. Человек должен страшиться разрушительного начала, заключенного в нем, тогда возможен компромисс между этим началом и ограничивающими требованиями реальности.

Э.Фромм, К.Хорни, Г.Салливен и другие последователи Фрейда придали его учению культурологический и социологический характер. Вперед выдвинулись отношения между индивидуально-психологическим и социальным началами личности, между культурой личности и культурой общества. Страх как понятие и категория занял в этих концептуальных моделях первостепенное место. Согласно Э.Фромму, страх — то чувство, которое является определяющим при формировании социального характера. Он является тем психологическим механизмом, который оттесняет, сдвигает на обочину и даже в сферу бессознательного те индивидуальные характеристики личности, которые входят в столкновение с господствующими в данном обществе культурными и социальными нормами. Результатом является формирование типов личности, распространенных в том или ином обществе. Сходство социально приемлемых черт облегчает взаимопонимание и совместную деятельность. Платой за это является подавление социально отторгаемых качеств с помощью страха. Страдающей стороной остается личность, которая сама, устрашившись, лишает себя части своего сущностного богатства индивидуальных характеристик. Массовизация индивида из его страха перед самим собой как уникальным существом, из его боязни выделиться, быть отличным от толпы, от других людей — вот результат социализации. Подобное омассовление, в частности, приверженность стереотипам, в том числе стереотипизированным массовым страхам, — одновременно плата, которую человечество платит за развитие своих потребностей в коммуникации, за облегчение и упрощение этой коммуникации индивидов между собой. Счастье быть понятым оказывается обратной стороной усечения самого себя для того, чтобы быть понятым.

Личность испытывает страх перед миром и другими людьми. Но страх — не только психологический, а также культурно-психологический феномен. Каждая культура навязывает свои страхи всем без исключения носителям данной культуры. Она указывает людям смыслы вещей и действий и задает образцы реагирования. Страх — очень эффективный механизм социализации. Может быть даже чересчур сильный, ибо он деформирует личность и рождает неврозы. Карен Хорни показала это в своем до сих пор не утратившем убедительность исследовании (22). Она различает нормальные и невротические страхи. Сами по себе характеристики этих страхов не так важны. Страхи могут вызываться внешними опасностями (природные бедствия, нападения врагов), социальными отношениями, установившимися в данном обществе (конфликты, угнетение, зависимость и т.д.), теми или иными культурными традициями (страх перед потусторонним, страх нарушения табу и т.д.), но если они диктуются данной конкретной культурой, то должны быть признаны нормальными. Культурой же предлагаются способы защиты от этих страхов, которые позволяют ее носителям “не страдать сильнее, чем это неизбежно” в данной культуре. Невротик, однако, страдает сильнее. Он находится в конфликте с самим собой и неспособен этот конфликт разрешить. Его страхи и защиты выходят и в количественном, и в качественном отношении за границы нормы. Достижением Хорни было то, что она сумела показать, что невротические страхи являются реакцией на те требования, которые культура предъявляет к личности. Соглашаясь с этими требованиями, человек надевает на себя некую маску (К.Г.Юнг называл ее persona), предъявляемую себе и окружающим, однако ее несоответствие его самости рождает глубокое и неосознанное чаще всего чувство вины, которое и запускает в действие невротический конфликт.

Во второй половине 60-х гг. стала развиваться новая форма страхов человечества перед самим собой и собственными разрушительными возможностями, касающаяся отношения человека с окружающей средой — инвайронментализм. Эта природоохранная тенденция включает большой комплекс идей, построенный на признании человеческой ответственности за весь нечеловеческий мир. Инвайронментализм возник как развитие христианской этики и одновременно критика некоторых ее интерпретаций. Он впитал в себя также многие идеи восточной философии. Инвайронментализм соединил новые моральные требования, новую философию отношения человека к природе, новое искусство и политику. Он существует и развивается и как комплекс идей, и как гражданское и политическое движение. С одной стороны, инвайронментализм является несомненным развитием христианского гуманизма, обогащенного опытом новых религий, в том числе восточных влияний. С другой стороны, он приобретает подчас антихристианские обертоны, вплоть до человеконенавистничества, когда именно человек, его деятельность объявляются зловредным источником разрушения окружающего растительного и животного мира, загрязнения почв, воздуха и воды. Для нас важно, что энвиронментальные идеи и движения выступают в качестве дальнейшего продвижения человеческой рефлексии и страхов, эту рефлексию сопровождающих, вовнутрь, т.е. на личность и человечество.

*     *     *

Анализ истории показывает, что страх перед будущим, попытки осмыслить его в контексте возможной грядущей катастрофизм является мощной традицией, действительной как для народной культуры, так и для элитарной религиозной и философской мысли. Очевидно, что традиция обладает гигантской силой инерции, без учета которой невозможно понять и представления нашего современника во всех странах, у всех народов. Она принимает многие формы, в том числе может быть включенной в опыт “из первых рук” — и личный, и семейный. Однако еще в большей степени страх перед будущим, идущий из истории, из прошлого человечества, предстает для личности в качестве вторичной информации, т.е. той, которую он получает из образовательных институтов, средств массовой информации, религиозных проповедей, философских текстов, литературы и искусства.

Историческая тенденция состоит в смещении вектора страхов: со страхов, обращенных вовне, на действия внешних по отношению к людям сил, к страхам, обращенным вовнутрь, т.е. к страхам человека и человечества перед самим собой. Эта тенденция нашла свое выражение в философской мысли, психологии, в инвайронментализме как новом мировоззрении, которое заставляет человека чувствовать свою вину перед окружением и страшиться своей собственной разрушительной активности.