Страхи в посттоталитарной России отличаются от тех, что были характерны для эпохи тоталитаризма. Определяющим отличием среди многих других является, на наш взгляд, то, что нынешние страхи поддерживают процессы социальной демобилизации. Кроме того, вперед теперь выдвинулись иные, чем прежде, социальные функции страха. Другим является репертуар страхов, содержание и характер катастрофизма.

Массовые страхи как условие и предпосылка социальной демобилизации

СССР перестал существовать в 1991 году.

После 1991 года россияне обнаружили, что их тревоги изменились. Теперь они испытывают жестокий неумолимый страх главным образом из-за пороков государственной машины: ослабленное государство не в состоянии противостоять анархии, в результате чего в стране неограниченно правит грубая сила.

Источники страхов многочисленны. Во-первых, “мафия” — так русские называют преступные структуры. Во-вторых, “кланы”, что согласно современному русскому лексикону обозначает результат незаконных “браков” между политической, финансовой и криминальной властью. Распространено мнение, что опасно оставаться без поддержки кланов, таких, например, как те, что возглавляются Александром Коржаковым, Юрием Лужковым, Анатолием Чубайсом, Борисом Березовским или Владимиром Гусинским. Мафии и кланы теперь назначают “наказания” тем, кого они считают врагами, кто нарушает свои обязательства этим организациям, предает их, или является держателем стратегической информации, которая может их разоблачить.

Если обратиться к событиям последних лет, можно придти к выводу, что прежде всего уязвимы для преследования те, кто более других заметен — деловые люди, политические деятели и журналисты. Эти люди — самый лучшие и самые яркие в России — живут в обстановке постоянного террора: и они сами, и их семьи.

Их страхи ужасающе реальны. Только за два года были убиты не менее двухсот банкиров и деловых людей (включая американского бизнесмена Пола Тейтама), а также множество журналистов. Практически никто из ответственных за эти широко освещавшиеся прессой преступления не был найден и наказан. Это остается верным и для преступных действий террористов на улицах, площадях и парках Москвы.

Еще более невообразимым является страх убийства, который витает над лидерами российского политического истеблишмента. Сенсационные истории относительно столкновений между главными кланами Москвы, — в частности, возглавляемыми Чубайсом, бывшим главой президентской администрации, и Коржаковым, бывшим главой президентской безопасности, — дают возможность бросить взгляд на новые кремлевские нравы. Эти моментальные снимки насут на себе печать поразительного сходства с действиями, описанными в “Короле Лире” или “Короле Генрихе IV” с их интригами, предательствами и убийствами. В одной из статей, основанных на оперативных (т.е. подслушанных) записях на пленку кремлевских бесед, Чубайс непосредственно указывает на коржаковские “кровавые дела”. Коржаков, в свою очередь, разоблачает знаменитого банкира, теперь заместителя секретаря Совета Безопасности Березовского, как человека якобы просившего его убить конкурирующего финансиста Гусинского. Березовский же прямо говорит о непосредственной причастности Коржакова к покушению на него, совершенному в 1994 году. В то же самое время Коржаков высказал опасение, что его убьют, и те же чувства относительно себя обнаружил Александр Лебедь. В одном из интервью Чубайса спросили, существует ли опасность, что его будут преследовать и могут убить после отставки из Кремля. Он не счел заданный вопрос нелепым.

Московская газета “Сегодня” отмечала в декабре 1996 года, что министерские сановники боятся не столько своих начальников и внезапного увольнения, сколько “стреляющих команд”, ждущих их возвращения домой. Покушение на Бориса Федорова, лидера влиятельной спортивной организации, близко приближенного к кремлевским политическим деятелям, которое было совершено в июне 1996 года, должно было стать сигналом угрозы для каждого, кто находится у власти. Конечно, никого не арестовали. Неумелая охота на Александра Семернева, брянского губернатора, во время выборов в декабре 1996 года, является еще одним свидетельством того, что русские политические деятели имеют причины бояться за свои жизни.

Вооруженные наемники — новый “нормальный” род занятий в России. Одновременно стала очень популярной и другая новая профессия — охранник. Согласно некоторым источникам, не менее миллиона мужчин вовлечены в этот род занятий. Личная охрана видных русских превратилась уже в глубоко укорененную традицию. Теперь телохранители следуют за своими хозяевами повсюду, включая ванную. Этот феномен еще в недавнем прошлом был совершенно чужеродным; только члены Политбюро имели личную охрану. Стремительный рост числа телохранителей при переходе от советской к посткоммунистической России — точный барометр климата страха, наблюдаемого в этой стране. Некоторые банковские здания, например, такие как Менатеп, походят на замки, окруженные вооруженными часовыми, ожидающими близящейся фронтальной атаки.

Обычные русские не так уязвимы для этих опасностей, как их более удачливые соотечественники. Однако неуверенность и тревога также пронизывают их повседневность. Такой страх особенно силен в провинции, где люди теперь полностью зависимы от произвола местных боссов и не имеют ни малейшей надежды на то, что будут защищены федеральным центром.

Более двух третей современных россиян боятся встречи с преступниками в своей повседневной жизни. Любой агрессивный индивид, замеченный на улице, может представлять серьезную угрозу. Конечно, советские люди нередко ссорились друг с другом в автобусе, в ресторане или на улице. В городах СССР было достаточно подонков и они часто докучали людям. Однако в противоположность нынешнему положению нападавший обычно представлял только себя самого или нескольких друзей, и те, кто отваживался отвечать ему, вербально или физически, резонно предполагали, что власти не поддержат обидчика. Теперь ситуация радикально изменилась. Сегодняшний россиянин дважды подумает, прежде чем начать обороняться, поскольку может оказаться, что за преступником стоит мощная криминальная организация. Это означает, что нападающий может непосредственно осуществлять правосудие от ее имени или послать туда “сообщение” о своем неудовольствии поведением потерпевшего. Превратилась в иллюзию вера, что полиция прибудет, чтобы вам помочь, ибо широко распространено убеждение о переплетении законных служб правопорядка с преступниками.

Чрезвычайно важно, что в данном случае мы имеем дело с социальным представлением, т.е. чем-то таким, что оценивается массовым сознанием как неоспоримый факт, будучи на самом деле суждением веры. Не существует бесспорных эмпирических доказательств прямого участия тех или иных кланов в кровавых событиях. Однако глубокая убежденность в этом массового сознания сама по себе является крайне значимым феноменом. И если, например, в общественном сознании постоянно муссируются слухи о причастности к убийству Листьева Березовского и Гусинского (недавно вновь эта тема обсуждалась в “Московских новостях”), то люди своим поведением делают этот слух фактом социальной жизни.

Страх за свою жизнь омрачает теперь почти каждое решение, которое должны принимать российские жители. Журналисты, пишущие статьи, думают о тех, кого их слова могли бы привести в ярость, и кто может трансформировать свой гнев в физические действия. Деловые люди никогда не забывают о том, что их жизни всегда под угрозой; они напуганы вездесущим рэкетом и конкурентами. Избираемые кандидаты знают, что их конкуренты прибегают к грязным уловкам в политических борьбе. Судьи боятся обвиняемых, а полицейские — преступников. Водители испытывают смертельный страх, что они случайно ударят другой автомобиль; “жертва”, угрожая лишить их жизни, может потребовать компенсации, равной стоимости новой машины или квартиры. Владельцы квартир, сдаваемых внаем, готовы ждать всего, чего угодно от съемщиков, и соглашаются просить меньшую плату, чем причитается, только для того, чтобы иметь относительную гарантию, что они не будут убиты своими арендаторами.

Как долго может жить Россия в этом климате децентрализованных страхов? Наверное, так же долго, как она жила в климате страха централизованного. Однако очевидно, что россияне утомлены многочисленностью ужасов в их стране. Теперь до 70 процентов опрошенных жаждут сильного лидера. Их поддержка генерала Лебедя теперь и Владимира Жириновского в прошлом в значительной степени мотивирована надеждой, что сильный человек может погасить большое количество источников страхов. Осознают ли они, что новый диктатор, уничтожая нынешние источники страхов, восстановит старый — страх перед Левиафаном? Вероятно, да.

Многое в посткоммунистической России заставляет вспомнить о Средневековье. Название недавней статьи “Успехи феодализма в России”, опубликованной в респектабельной “Независимой газете”, не выглядело ни слишком сенсационным, ни необоснованным.

Хаотические политические и экономические условия жизни в Темные Века принудили крестьян искать защиту у могущественных лордов; феномен, известный как коммендация (переход вассала под покровительство феодала). В обмен на покровительство они продавали свою свободу.

Сигнально-ориентационная и прогностическая функция страхов

Страхи в современной России сохраняют присущую им амбивалентность, т.е. ряд позитивных и негативных влияний на социальную жизнь.

Позитивное влияние массовых страхов на социальную жизнь заключается в согласии большинства населения на продолжение реформ, несмотря на всю их тяжесть, издержки и сомнения в правильности политического курса, о чем неустанно сообщает оппозиция.

Негативное влияние массовых страхов состоит в широко распространившемся пессимизме и продолжающихся процессах социальной демобилизации, которые затягивают стагнацию.

В сравнении с тоталитарным периодом характер, содержание, иерархия страхов претерпели качественные и количественные сдвиги.

Важным показателем изменений, происходящих со страхами в современной России, является катастрофизм.

Последний также претерпел существенные сдвиги (см. главу 12).

От оптимизма к пессимизму: динамика современных российских страхов

Ситуация последних лет в России подтверждает предположение, что негативный текущий опыт порождает больше страхов, чем прошлый.

Начало перестройки, ослабление и крах советской системы, конец единовластия правящей коммунистической партии вызвали в СССР взлет оптимизма и надежд на лучшее будущее. Все послевоенные десятилетия в стране наблюдался рост материальных потребностей. Западные страны воспринимались через железный занавес как богатые и благополучные. Известно было, что даже соседние страны Восточной Европы — сателлиты СССР, жили более обеспеченно, чем население сверхдержавы, победившей фашизм. Советское население постепенно стало склоняться к мысли, что, поверив в коммунистическую идею, ошиблось. От рынка и капитализма, соответственно, ждали мгновенного повышения уровня жизни для всех сразу. Такой социально-психологический фон был той почвой, которая сильно подорвала влияние КПСС.

Крах СССР наступил для большинства населения достаточно неожиданно. В 1985 году число людей, которые догадывались о возможности крушения социального порядка в СССР, было незначительно. На протяжении 70-х и 80-х годов даже русские интеллигенты, включая диссидентов, очень критично относящихся к режиму, были в плохом, но не в апокалипсическом настроении. Они были убеждены в жизнеспособности советского государства и верили, что, несмотря на все свои недостатки, советская власть просуществует еще десятилетия без каких бы то ни было масштабных катаклизмов (1).

Это было характерной чертой для всего советского пространства. Даже страны Балтии, так и не смирившиеся с тем, что они считали “советской оккупацией”, почти до самого крушения СССР не представляли, что их независимость — дело ближайших лет (движение к ней, как легко вспомнить, начиналось в идеи республиканского хозрасчета, которая была “заглочена” советскими партийными функционерами, проморгавшими ее “взрывной” смысл.

Господствующие страхи, наблюдавшиеся в эти годы, имеют определенную динамику, т.е. в тот или иной период времени вперед выдвигались конкретные страхи.

Страхи периода перестройки, когда еще существовало общее пространство СССР, в основном были связаны с открытием ужасного прошлого.

Тогда же в соответствии с давней народной и интеллигентской традицией велись поиски виноватых в общем крахе.

В апреле 1986 года на Украине произошла Чернобыльская катастрофа, затронувшая обширные области в Белоруссии, на Украине и в России. Начался взлет массовых страхов перед ядерной энергетикой.

Психологическая ситуация очень изменилась после 1989 года. Резко возрос страх перед будущим. Обследование, проведенное в 1989 году, показало, что 45% опрошенных придерживалиcь оптимиcтичеcкой позиции, т.е. видели в переcтройке реальный иcторичеcкий шанc cоздания динамично развивающего общеcтва, и примерно пятая часть опрошенных была крайне пессимистически настроена и рассматривала ситуацию страны как тупиковую (2).

Когда социологи спрашивали в конце 1994, “тяжелые времена уже остались в прошлом, или они еще впереди?”, 9 процентов из 3,000 респондентов ВЦИОМ ответили — “ в прошлом “, и 52 процента опрашиваемых — “в будущем”. Не менее 50-60 процентов россиян характеризовали свое настроение как напряженное. Среди них 11 процентов ощущали “страх перед будущим” и 40-50% полагали, что настоящая ситуация чревата “кризисом и взрывом”. Не менее двух третей опрошенных описывали российскую ситуацию 1992-1994 годов в мрачных тонах и не видели сколько-нибудь ясной перспективы ее улучшения в будущем.

В нашем опросе 1996 года 57 процентов респондентов сообщили, что “они не уверены в своем будущем”. По меньшей мере одна треть населения опасалась наступления различного рода катастроф: технологических, экономических, экологических, политических, социальных или культурных. Согласно нашим данным, в первой половине 1996 года возможность ядерной войны вызывала “сильный страх” у 29 процентов опрошенных и “постоянный страх” среди 10 процентов. Терроризм пробуждал “сильный страх” у 35 процентов россиян и “постоянный страх” среди 8 процентов. Угроза гражданской и межэтнической войны — “сильный страх” — у 35 процентов и “постоянный страх” — у 5 процентов; захват власти в стране экстремистами и мафией — “сильный страх” у 36 процентов и “постоянный страх” — у 8 процентов; диктатура и массовые репрессии — “сильный страх” у 26 процентов и “постоянный страх” — у 4 процентов. Угроза катастрофического неурожая вызывала “сильный страх” у 38 процентов и “постоянный страх” — у 7%, страх “; природные бедствия — “сильный страх” у 29 процентов и “постоянный страх” — у 6 процентов. Любопытно, что такое событие, как возможная “гибель Земли”, вызвало некоторый интерес у 20 процентов опрошенных, “сильную тревогу” — у 12 процентов и “постоянный страх” — у 6 процентов (48).

Главной причиной роста катастрофизма было большое число негативных событий, которые имели место между 1989 и 1995 годами. Крах Советского Союза и раскол ранее единого общества на несколько независимых государств имели тяжелые последствия для миллионов людей, включая этнические конфликты и резкое ухудшение экономической жизни. В нашем опросе мы спросили россиян: “Как давно Вы ощущаете беспокойство относительно опасностей, которые Вы считаете наиболее значимыми для Вас?” Сорок процентов опрошенных ответили: “Последние несколько лет” и 26 процентов — “От начала реформ в стране” (49).

Таким образом, с 1989 по 1993 гг. массовые страхи быстро нарастали. Ожидались немыслимые бедствия: массовый голод, безработица, масштабные аварии на производствах. Обострились страхи перед национальными конфликтами, распадом страны, гражданской войной.

Было несколько пиков страха. Особенно острый в декабре 1990 — январе-феврале 1991, когда казалось, что катастрофа неминуема, боялись голода, полного краха всего.

Августовский путч 1991 вызвал резкое возрастание страхов перед реставрацией тоталитаризма и возвращения коммунистов к власти.

Кульминационная фаза (1991 -1993) отличается большим разбросом страхов, что отражает неопределенность угроз (боялись всего сразу). Общий уровень страхов был очень высок.

После декабря 1991 года с возникновением новой России ситуация определилась в своих основных параметрах, и страхи стали более определенными, конкретизировались.

В месяцы противостояния Хасбулатовского Верховного Совета и исполнительной власти росли страхи перед гражданской войной.

После октября 1993 года и по 1996 год наблюдалось постепенное снижение страхов, адаптация населения к новой ситуации.

1996 — 1998 новый взлет страхов, связанный с обострением экономического кризиса в стране, массовыми невыплатами зарплат и массовыми же уклонениями от выплаты налогов. Стали нарастать страхи экономического характера. Последний по времени панический страх связан с отставкой правительства Кириенко и коллапсом банковской системы. Он начался 24 августа 1998 года и продолжался, усиливаясь, три недели, вплоть до назначения председателем правительства А.М.Примакова.

Страхи, которые распространялись в Соединенных Штатах во время Великой депрессии, были также основаны на пугающих фактах, как это характерно для многих стран со снижающимся уровнем жизни. Так дело обстоит теперь во Франции, например, в связи с высоким уровнем безработицы.

Вместе с тем велики и отличия. Безработица — серьезная социальная проблема, а Великая депрессия была ужасным кризисом, однако ни в США конца 20-х гг., ни в современной Франции не наблюдалось такого общего пессимистического настроения и разнообразия массовых страхов, как в России.

Один из показателей нарастание второй волны страхов можно видеть и в том, что с 1993 года существенно увеличилось количество людей, отказавшихся дать интервью. Если в конце 1989-1990 гг. отказы не превышали 10-12%, то после октября 1993 г. этот показатель стал быстро расти и достиг 30% и более. Исследование именно этой группы показало, что среди причин отказа 17% составил страх перед чужими (преступниками и т.п.), 2% страх перед политическими последствиями интервью. Особенно часто отказываются от интервью молодые образованные мужчины. Среди предпринимателей, административно-управленческих работников, военнослужащих, работников правоохранительных органов, интеллигенции таких отказов в 1,5-2 раза выше среднего (4). Возможно, такая динамика — одно из свидетельств возрождения атмосферы страха перед открыто высказанным личным мнением. Подобная атмосфера глубоко въелась в советских людей, и существует достаточно много причин для того, чтобы опасаться высказываться открыто даже и сегодня.

Таким образом, можно констатировать, что с начала реформ в России массовые настроения поменяли модальность с оптимистической на пессимистическую.

Массовые страхи 1985 — 1998 гг. можно описать как кривую с двумя волнами (кульминация второй волны падает на август-сентябрь 1998 года).

1985 — 1989 — господствующее настроение — оптимизм и надежды, страхи, связанные с открытием и переоценкой прошлого собственной страны. После 1989 года оптимизм угас, общество осознало всю тщетность ожидания чуда. Начался рост пессимистических настроений. После 1989 года можно говорить о новом психологическом климате. На конец 1990 — начало 1991 пришелся пик страхов перед коллапсом. 1991 — 1993 гг. — кульминация первой волны страхов. После октября 1993 и до 1996 включительно страхи спадали, население постепенно адаптировалось к новой ситуации.

С осени 1996 и по настоящее время — рост страхов, связанных с обострением экономического кризиса, массовыми невыплатами зарплат, т.е. вторая волна страхов. Кульминация страхов пришлась на август-сентябрь 1998 года, когда страна погрузилась в пучину острейшего экономического и политического кризиса.

Страхи в посттоталитарной России отличаются от тех, что были характерны для эпохи тоталитаризма. Определяющим отличием среди многих других является, на наш взгляд, то, что нынешние страхи поддерживают процессы социальной демобилизации. Кроме того, вперед теперь выдвинулись иные, чем прежде, социальные функции страха. Другим является репертуар страхов, содержание и характер катастрофизма.

Массовые страхи как условие и предпосылка социальной демобилизации

СССР перестал существовать в 1991 году.

После 1991 года россияне обнаружили, что их тревоги изменились. Теперь они испытывают жестокий неумолимый страх главным образом из-за пороков государственной машины: ослабленное государство не в состоянии противостоять анархии, в результате чего в стране неограниченно правит грубая сила.

Источники страхов многочисленны. Во-первых, “мафия” — так русские называют преступные структуры. Во-вторых, “кланы”, что согласно современному русскому лексикону обозначает результат незаконных “браков” между политической, финансовой и криминальной властью. Распространено мнение, что опасно оставаться без поддержки кланов, таких, например, как те, что возглавляются Александром Коржаковым, Юрием Лужковым, Анатолием Чубайсом, Борисом Березовским или Владимиром Гусинским. Мафии и кланы теперь назначают “наказания” тем, кого они считают врагами, кто нарушает свои обязательства этим организациям, предает их, или является держателем стратегической информации, которая может их разоблачить.

Если обратиться к событиям последних лет, можно придти к выводу, что прежде всего уязвимы для преследования те, кто более других заметен — деловые люди, политические деятели и журналисты. Эти люди — самый лучшие и самые яркие в России — живут в обстановке постоянного террора: и они сами, и их семьи.

Их страхи ужасающе реальны. Только за два года были убиты не менее двухсот банкиров и деловых людей (включая американского бизнесмена Пола Тейтама), а также множество журналистов. Практически никто из ответственных за эти широко освещавшиеся прессой преступления не был найден и наказан. Это остается верным и для преступных действий террористов на улицах, площадях и парках Москвы.

Еще более невообразимым является страх убийства, который витает над лидерами российского политического истеблишмента. Сенсационные истории относительно столкновений между главными кланами Москвы, — в частности, возглавляемыми Чубайсом, бывшим главой президентской администрации, и Коржаковым, бывшим главой президентской безопасности, — дают возможность бросить взгляд на новые кремлевские нравы. Эти моментальные снимки насут на себе печать поразительного сходства с действиями, описанными в “Короле Лире” или “Короле Генрихе IV” с их интригами, предательствами и убийствами. В одной из статей, основанных на оперативных (т.е. подслушанных) записях на пленку кремлевских бесед, Чубайс непосредственно указывает на коржаковские “кровавые дела”. Коржаков, в свою очередь, разоблачает знаменитого банкира, теперь заместителя секретаря Совета Безопасности Березовского, как человека якобы просившего его убить конкурирующего финансиста Гусинского. Березовский же прямо говорит о непосредственной причастности Коржакова к покушению на него, совершенному в 1994 году. В то же самое время Коржаков высказал опасение, что его убьют, и те же чувства относительно себя обнаружил Александр Лебедь. В одном из интервью Чубайса спросили, существует ли опасность, что его будут преследовать и могут убить после отставки из Кремля. Он не счел заданный вопрос нелепым.

Московская газета “Сегодня” отмечала в декабре 1996 года, что министерские сановники боятся не столько своих начальников и внезапного увольнения, сколько “стреляющих команд”, ждущих их возвращения домой. Покушение на Бориса Федорова, лидера влиятельной спортивной организации, близко приближенного к кремлевским политическим деятелям, которое было совершено в июне 1996 года, должно было стать сигналом угрозы для каждого, кто находится у власти. Конечно, никого не арестовали. Неумелая охота на Александра Семернева, брянского губернатора, во время выборов в декабре 1996 года, является еще одним свидетельством того, что русские политические деятели имеют причины бояться за свои жизни.

Вооруженные наемники — новый “нормальный” род занятий в России. Одновременно стала очень популярной и другая новая профессия — охранник. Согласно некоторым источникам, не менее миллиона мужчин вовлечены в этот род занятий. Личная охрана видных русских превратилась уже в глубоко укорененную традицию. Теперь телохранители следуют за своими хозяевами повсюду, включая ванную. Этот феномен еще в недавнем прошлом был совершенно чужеродным; только члены Политбюро имели личную охрану. Стремительный рост числа телохранителей при переходе от советской к посткоммунистической России — точный барометр климата страха, наблюдаемого в этой стране. Некоторые банковские здания, например, такие как Менатеп, походят на замки, окруженные вооруженными часовыми, ожидающими близящейся фронтальной атаки.

Обычные русские не так уязвимы для этих опасностей, как их более удачливые соотечественники. Однако неуверенность и тревога также пронизывают их повседневность. Такой страх особенно силен в провинции, где люди теперь полностью зависимы от произвола местных боссов и не имеют ни малейшей надежды на то, что будут защищены федеральным центром.

Более двух третей современных россиян боятся встречи с преступниками в своей повседневной жизни. Любой агрессивный индивид, замеченный на улице, может представлять серьезную угрозу. Конечно, советские люди нередко ссорились друг с другом в автобусе, в ресторане или на улице. В городах СССР было достаточно подонков и они часто докучали людям. Однако в противоположность нынешнему положению нападавший обычно представлял только себя самого или нескольких друзей, и те, кто отваживался отвечать ему, вербально или физически, резонно предполагали, что власти не поддержат обидчика. Теперь ситуация радикально изменилась. Сегодняшний россиянин дважды подумает, прежде чем начать обороняться, поскольку может оказаться, что за преступником стоит мощная криминальная организация. Это означает, что нападающий может непосредственно осуществлять правосудие от ее имени или послать туда “сообщение” о своем неудовольствии поведением потерпевшего. Превратилась в иллюзию вера, что полиция прибудет, чтобы вам помочь, ибо широко распространено убеждение о переплетении законных служб правопорядка с преступниками.

Чрезвычайно важно, что в данном случае мы имеем дело с социальным представлением, т.е. чем-то таким, что оценивается массовым сознанием как неоспоримый факт, будучи на самом деле суждением веры. Не существует бесспорных эмпирических доказательств прямого участия тех или иных кланов в кровавых событиях. Однако глубокая убежденность в этом массового сознания сама по себе является крайне значимым феноменом. И если, например, в общественном сознании постоянно муссируются слухи о причастности к убийству Листьева Березовского и Гусинского (недавно вновь эта тема обсуждалась в “Московских новостях”), то люди своим поведением делают этот слух фактом социальной жизни.

Страх за свою жизнь омрачает теперь почти каждое решение, которое должны принимать российские жители. Журналисты, пишущие статьи, думают о тех, кого их слова могли бы привести в ярость, и кто может трансформировать свой гнев в физические действия. Деловые люди никогда не забывают о том, что их жизни всегда под угрозой; они напуганы вездесущим рэкетом и конкурентами. Избираемые кандидаты знают, что их конкуренты прибегают к грязным уловкам в политических борьбе. Судьи боятся обвиняемых, а полицейские — преступников. Водители испытывают смертельный страх, что они случайно ударят другой автомобиль; “жертва”, угрожая лишить их жизни, может потребовать компенсации, равной стоимости новой машины или квартиры. Владельцы квартир, сдаваемых внаем, готовы ждать всего, чего угодно от съемщиков, и соглашаются просить меньшую плату, чем причитается, только для того, чтобы иметь относительную гарантию, что они не будут убиты своими арендаторами.

Как долго может жить Россия в этом климате децентрализованных страхов? Наверное, так же долго, как она жила в климате страха централизованного. Однако очевидно, что россияне утомлены многочисленностью ужасов в их стране. Теперь до 70 процентов опрошенных жаждут сильного лидера. Их поддержка генерала Лебедя теперь и Владимира Жириновского в прошлом в значительной степени мотивирована надеждой, что сильный человек может погасить большое количество источников страхов. Осознают ли они, что новый диктатор, уничтожая нынешние источники страхов, восстановит старый — страх перед Левиафаном? Вероятно, да.

Многое в посткоммунистической России заставляет вспомнить о Средневековье. Название недавней статьи “Успехи феодализма в России”, опубликованной в респектабельной “Независимой газете”, не выглядело ни слишком сенсационным, ни необоснованным.

Хаотические политические и экономические условия жизни в Темные Века принудили крестьян искать защиту у могущественных лордов; феномен, известный как коммендация (переход вассала под покровительство феодала). В обмен на покровительство они продавали свою свободу.

Сигнально-ориентационная и прогностическая функция страхов

Страхи в современной России сохраняют присущую им амбивалентность, т.е. ряд позитивных и негативных влияний на социальную жизнь.

Позитивное влияние массовых страхов на социальную жизнь заключается в согласии большинства населения на продолжение реформ, несмотря на всю их тяжесть, издержки и сомнения в правильности политического курса, о чем неустанно сообщает оппозиция.

Негативное влияние массовых страхов состоит в широко распространившемся пессимизме и продолжающихся процессах социальной демобилизации, которые затягивают стагнацию.

В сравнении с тоталитарным периодом характер, содержание, иерархия страхов претерпели качественные и количественные сдвиги.

Важным показателем изменений, происходящих со страхами в современной России, является катастрофизм.

Последний также претерпел существенные сдвиги (см. главу 12).

От оптимизма к пессимизму: динамика современных российских страхов

Ситуация последних лет в России подтверждает предположение, что негативный текущий опыт порождает больше страхов, чем прошлый.

Начало перестройки, ослабление и крах советской системы, конец единовластия правящей коммунистической партии вызвали в СССР взлет оптимизма и надежд на лучшее будущее. Все послевоенные десятилетия в стране наблюдался рост материальных потребностей. Западные страны воспринимались через железный занавес как богатые и благополучные. Известно было, что даже соседние страны Восточной Европы — сателлиты СССР, жили более обеспеченно, чем население сверхдержавы, победившей фашизм. Советское население постепенно стало склоняться к мысли, что, поверив в коммунистическую идею, ошиблось. От рынка и капитализма, соответственно, ждали мгновенного повышения уровня жизни для всех сразу. Такой социально-психологический фон был той почвой, которая сильно подорвала влияние КПСС.

Крах СССР наступил для большинства населения достаточно неожиданно. В 1985 году число людей, которые догадывались о возможности крушения социального порядка в СССР, было незначительно. На протяжении 70-х и 80-х годов даже русские интеллигенты, включая диссидентов, очень критично относящихся к режиму, были в плохом, но не в апокалипсическом настроении. Они были убеждены в жизнеспособности советского государства и верили, что, несмотря на все свои недостатки, советская власть просуществует еще десятилетия без каких бы то ни было масштабных катаклизмов (1).

Это было характерной чертой для всего советского пространства. Даже страны Балтии, так и не смирившиеся с тем, что они считали “советской оккупацией”, почти до самого крушения СССР не представляли, что их независимость — дело ближайших лет (движение к ней, как легко вспомнить, начиналось в идеи республиканского хозрасчета, которая была “заглочена” советскими партийными функционерами, проморгавшими ее “взрывной” смысл.

Господствующие страхи, наблюдавшиеся в эти годы, имеют определенную динамику, т.е. в тот или иной период времени вперед выдвигались конкретные страхи.

Страхи периода перестройки, когда еще существовало общее пространство СССР, в основном были связаны с открытием ужасного прошлого.

Тогда же в соответствии с давней народной и интеллигентской традицией велись поиски виноватых в общем крахе.

В апреле 1986 года на Украине произошла Чернобыльская катастрофа, затронувшая обширные области в Белоруссии, на Украине и в России. Начался взлет массовых страхов перед ядерной энергетикой.

Психологическая ситуация очень изменилась после 1989 года. Резко возрос страх перед будущим. Обследование, проведенное в 1989 году, показало, что 45% опрошенных придерживалиcь оптимиcтичеcкой позиции, т.е. видели в переcтройке реальный иcторичеcкий шанc cоздания динамично развивающего общеcтва, и примерно пятая часть опрошенных была крайне пессимистически настроена и рассматривала ситуацию страны как тупиковую (2).

Когда социологи спрашивали в конце 1994, “тяжелые времена уже остались в прошлом, или они еще впереди?”, 9 процентов из 3,000 респондентов ВЦИОМ ответили — “ в прошлом “, и 52 процента опрашиваемых — “в будущем”. Не менее 50-60 процентов россиян характеризовали свое настроение как напряженное. Среди них 11 процентов ощущали “страх перед будущим” и 40-50% полагали, что настоящая ситуация чревата “кризисом и взрывом”. Не менее двух третей опрошенных описывали российскую ситуацию 1992-1994 годов в мрачных тонах и не видели сколько-нибудь ясной перспективы ее улучшения в будущем.

В нашем опросе 1996 года 57 процентов респондентов сообщили, что “они не уверены в своем будущем”. По меньшей мере одна треть населения опасалась наступления различного рода катастроф: технологических, экономических, экологических, политических, социальных или культурных. Согласно нашим данным, в первой половине 1996 года возможность ядерной войны вызывала “сильный страх” у 29 процентов опрошенных и “постоянный страх” среди 10 процентов. Терроризм пробуждал “сильный страх” у 35 процентов россиян и “постоянный страх” среди 8 процентов. Угроза гражданской и межэтнической войны — “сильный страх” — у 35 процентов и “постоянный страх” — у 5 процентов; захват власти в стране экстремистами и мафией — “сильный страх” у 36 процентов и “постоянный страх” — у 8 процентов; диктатура и массовые репрессии — “сильный страх” у 26 процентов и “постоянный страх” — у 4 процентов. Угроза катастрофического неурожая вызывала “сильный страх” у 38 процентов и “постоянный страх” — у 7%, страх “; природные бедствия — “сильный страх” у 29 процентов и “постоянный страх” — у 6 процентов. Любопытно, что такое событие, как возможная “гибель Земли”, вызвало некоторый интерес у 20 процентов опрошенных, “сильную тревогу” — у 12 процентов и “постоянный страх” — у 6 процентов (48).

Главной причиной роста катастрофизма было большое число негативных событий, которые имели место между 1989 и 1995 годами. Крах Советского Союза и раскол ранее единого общества на несколько независимых государств имели тяжелые последствия для миллионов людей, включая этнические конфликты и резкое ухудшение экономической жизни. В нашем опросе мы спросили россиян: “Как давно Вы ощущаете беспокойство относительно опасностей, которые Вы считаете наиболее значимыми для Вас?” Сорок процентов опрошенных ответили: “Последние несколько лет” и 26 процентов — “От начала реформ в стране” (49).

Таким образом, с 1989 по 1993 гг. массовые страхи быстро нарастали. Ожидались немыслимые бедствия: массовый голод, безработица, масштабные аварии на производствах. Обострились страхи перед национальными конфликтами, распадом страны, гражданской войной.

Было несколько пиков страха. Особенно острый в декабре 1990 — январе-феврале 1991, когда казалось, что катастрофа неминуема, боялись голода, полного краха всего.

Августовский путч 1991 вызвал резкое возрастание страхов перед реставрацией тоталитаризма и возвращения коммунистов к власти.

Кульминационная фаза (1991 -1993) отличается большим разбросом страхов, что отражает неопределенность угроз (боялись всего сразу). Общий уровень страхов был очень высок.

После декабря 1991 года с возникновением новой России ситуация определилась в своих основных параметрах, и страхи стали более определенными, конкретизировались.

В месяцы противостояния Хасбулатовского Верховного Совета и исполнительной власти росли страхи перед гражданской войной.

После октября 1993 года и по 1996 год наблюдалось постепенное снижение страхов, адаптация населения к новой ситуации.

1996 — 1998 новый взлет страхов, связанный с обострением экономического кризиса в стране, массовыми невыплатами зарплат и массовыми же уклонениями от выплаты налогов. Стали нарастать страхи экономического характера. Последний по времени панический страх связан с отставкой правительства Кириенко и коллапсом банковской системы. Он начался 24 августа 1998 года и продолжался, усиливаясь, три недели, вплоть до назначения председателем правительства А.М.Примакова.

Страхи, которые распространялись в Соединенных Штатах во время Великой депрессии, были также основаны на пугающих фактах, как это характерно для многих стран со снижающимся уровнем жизни. Так дело обстоит теперь во Франции, например, в связи с высоким уровнем безработицы.

Вместе с тем велики и отличия. Безработица — серьезная социальная проблема, а Великая депрессия была ужасным кризисом, однако ни в США конца 20-х гг., ни в современной Франции не наблюдалось такого общего пессимистического настроения и разнообразия массовых страхов, как в России.

Один из показателей нарастание второй волны страхов можно видеть и в том, что с 1993 года существенно увеличилось количество людей, отказавшихся дать интервью. Если в конце 1989-1990 гг. отказы не превышали 10-12%, то после октября 1993 г. этот показатель стал быстро расти и достиг 30% и более. Исследование именно этой группы показало, что среди причин отказа 17% составил страх перед чужими (преступниками и т.п.), 2% страх перед политическими последствиями интервью. Особенно часто отказываются от интервью молодые образованные мужчины. Среди предпринимателей, административно-управленческих работников, военнослужащих, работников правоохранительных органов, интеллигенции таких отказов в 1,5-2 раза выше среднего (4). Возможно, такая динамика — одно из свидетельств возрождения атмосферы страха перед открыто высказанным личным мнением. Подобная атмосфера глубоко въелась в советских людей, и существует достаточно много причин для того, чтобы опасаться высказываться открыто даже и сегодня.

Таким образом, можно констатировать, что с начала реформ в России массовые настроения поменяли модальность с оптимистической на пессимистическую.

Массовые страхи 1985 — 1998 гг. можно описать как кривую с двумя волнами (кульминация второй волны падает на август-сентябрь 1998 года).

1985 — 1989 — господствующее настроение — оптимизм и надежды, страхи, связанные с открытием и переоценкой прошлого собственной страны. После 1989 года оптимизм угас, общество осознало всю тщетность ожидания чуда. Начался рост пессимистических настроений. После 1989 года можно говорить о новом психологическом климате. На конец 1990 — начало 1991 пришелся пик страхов перед коллапсом. 1991 — 1993 гг. — кульминация первой волны страхов. После октября 1993 и до 1996 включительно страхи спадали, население постепенно адаптировалось к новой ситуации.

С осени 1996 и по настоящее время — рост страхов, связанных с обострением экономического кризиса, массовыми невыплатами зарплат, т.е. вторая волна страхов. Кульминация страхов пришлась на август-сентябрь 1998 года, когда страна погрузилась в пучину острейшего экономического и политического кризиса.