Глава 13 (В.Шубкин). Сюрпризы в исследовании

Если на минуту оторваться от цифр, таблиц, графиков, то что же можно сказать нового о страхах россиян? В чем они совпадают и в чем они отличны от стереотипов и привычных схем, распространяемых политологами, социологами, средствами массовой информации?

Поскольку аналогичных обследований в других странах не проводилось, и поскольку в нашей выборке более 90% русские, мы в качестве основы для сопоставлений попытались использовать некоторые данные, почерпнутые в одной из лучших книг последних лет по этим вопросам (К.Касьянова “О русском национальном характере”). Она привлекала нас не только теоретической позицией автора, опирающейся на сформулированное Эмилем Дюргеймом в своем труде “Элементарные формы религиозной жизни” позиции: “Общество основывается... прежде всего на идее, которую оно само о себе создает”. “К чему обычно апеллируют при постановке каких-то общенародных задач? — пишет К.Касьянова. — К представлениям народа о самом себе: что он народ может, чего хочет. А это последнее представление обязательно включает в себя понятия не только о том, как должно данному народу жить (в смысле создания себе определенных условий быта и деятельности), но и о том, чему он должен служить, т.е. к чему он призван в общеисторическом мировом процессе, представления о котором также входят в культуру любого, даже самого малого по размерам, этноса”. (41)

Согласно развиваемой К.Касьяновой концепции, ценностная структура личности “погружена” в ее архетипы, а те элементы, которыми личность соприкасается с окружающим миром — “типичные действия” — и составляют ее этнический характер, лежащий в основе характера индивидуального. Для изучения социальных архетипов необходима разработка такой методологии, которая учитывала бы не только те ценностные ориентации, которые могут быть выявлены путем опроса, но и бессознательные структуры социальных архетипов, которые находятся за пределами вербальной сферы. Для получения таких данных автор книги использует тест ММРI — Миннесотсткий многофакторный личностный опросник, который впервые был предложен в 1941 г. американскими учеными Хозевеем и Мак-Кинли и который был адаптирован к российским условиям.

Сопоставление американских и российских данных по одним и тем же переменным позволило констатировать разницу между нашей этнической культурой и тем эталоном, который постоянно принимается нашей русской интеллигенцией за выражение более высокой степени общечеловеческого развития, и которого мы вроде бы не можем полностью достигнуть в силу нашей извечной отсталости, дикости и неразвитости. Автор приходит к выводу, что наши этнические архетипы чрезвычайно устойчивы и главная наша культура в отличие от западноевропейской исходит из другого представления о мире и о месте человека в нем и потому (а не по причине незнания, неумения или неразвитости) задает другую модель поведения.

Так, анализируя шкалу Р (репрессия) как глобальную модель “ответа” на ситуацию, К.Касьянова рассматривает два главных принципа существования общества и культуры: либо изменение и приспособление к себе окружающей среды, либо сохранение ее и приспособление себя к ней. Первый принцип максимизируется сейчас в западноевропейской культуре; там человек борец, созидатель, преобразователь окружен благовейным почтением и эти его качества стали ценностью, эталоном. Мы же на уровне “социальных архетипов”, по-видимому, реализуем второй принцип. Сознание нашего народа единодушно с православной религией, которая в отличие от протестантизма, видящего в труде смысл и предназначение человека в мире и главное средство очищения и созидания его души, отрицает за трудом такое значение.

“В целом, — пишет К.Касьянова, подводя итоги своего исследования русского характера, — перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека сильного самоограничения, репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь важна так же и сама степень. В нашей культуре эта требуемая от человека степень необычайно высока.”

И затем, рассмотрев возможности нерепрессивной культуры, ориентированной на идеалы чувственные и гедонистические, не ограниченные никакой религиозно-моральной нормативностью, автор приходит к выводу, что это величайший соблазн и весьма опасно для современного мира. “Западная культура сделала всему миру “прививку” активности и динамичности, теперь она сама нуждается в “прививке”, которая бы подняла в ней ценность самоограничения”. Это требуется прежде всего в сфере экологии, где извечное равновесие между человеком и природой нарушено.

Из этой основополагающей черты характера произрастают и отношения русских ко многим угрозам и опасностям современной жизни.

Главным сюрпризом, безусловно, в том числе для исследователей, явились данные о том, что наибольшие тревогу и страх вызывают возможности экологических катастроф. Среди многих и в России, и на Западе распространено мнение, что россияне характеризуются весьма низким экологическим сознанием. Дескать, страна велика и обильна и поэтому население привыкло брать у природы сколько ему вздумается. Однако тот факт, что самой главной опасностью россияне признают химическое и радиационное заражение воды, воздуха и продуктов, что этот показатель страшит больше, чем нищета, что он выше, чем у иммигрантов в Бостоне и Нью-Йорке, опровергает эту точку зрения. Может быть, она и была справедлива несколько десятилетий назад. Однако после Чернобыля, после ряда других катастроф, кажется, ситуация изменилась.

Здесь полезно еще раз вернуться к ПРИЛОЖЕНИЮ с тем, чтобы подчеркнуть, что практически и по всем другим экологическим показателям страхи и тревоги россиян значительно выше, чем у иммигрантов. Выпишем их:

Действительно богатство природных ресурсов в России многие столетия стимулировало то легкомысленное, то хищническое отношение к ним. Теперь же, судя по серьезной обеспокоенности населения, в России начинает складываться новое экологическое сознание.

Если на минуту оторваться от цифр, таблиц, графиков, то что же можно сказать нового о страхах россиян? В чем они совпадают и в чем они отличны от стереотипов и привычных схем, распространяемых политологами, социологами, средствами массовой информации?

Поскольку аналогичных обследований в других странах не проводилось, и поскольку в нашей выборке более 90% русские, мы в качестве основы для сопоставлений попытались использовать некоторые данные, почерпнутые в одной из лучших книг последних лет по этим вопросам (К.Касьянова “О русском национальном характере”). Она привлекала нас не только теоретической позицией автора, опирающейся на сформулированное Эмилем Дюргеймом в своем труде “Элементарные формы религиозной жизни” позиции: “Общество основывается... прежде всего на идее, которую оно само о себе создает”. “К чему обычно апеллируют при постановке каких-то общенародных задач? — пишет К.Касьянова. — К представлениям народа о самом себе: что он народ может, чего хочет. А это последнее представление обязательно включает в себя понятия не только о том, как должно данному народу жить (в смысле создания себе определенных условий быта и деятельности), но и о том, чему он должен служить, т.е. к чему он призван в общеисторическом мировом процессе, представления о котором также входят в культуру любого, даже самого малого по размерам, этноса”. (41)

Согласно развиваемой К.Касьяновой концепции, ценностная структура личности “погружена” в ее архетипы, а те элементы, которыми личность соприкасается с окружающим миром — “типичные действия” — и составляют ее этнический характер, лежащий в основе характера индивидуального. Для изучения социальных архетипов необходима разработка такой методологии, которая учитывала бы не только те ценностные ориентации, которые могут быть выявлены путем опроса, но и бессознательные структуры социальных архетипов, которые находятся за пределами вербальной сферы. Для получения таких данных автор книги использует тест ММРI — Миннесотсткий многофакторный личностный опросник, который впервые был предложен в 1941 г. американскими учеными Хозевеем и Мак-Кинли и который был адаптирован к российским условиям.

Сопоставление американских и российских данных по одним и тем же переменным позволило констатировать разницу между нашей этнической культурой и тем эталоном, который постоянно принимается нашей русской интеллигенцией за выражение более высокой степени общечеловеческого развития, и которого мы вроде бы не можем полностью достигнуть в силу нашей извечной отсталости, дикости и неразвитости. Автор приходит к выводу, что наши этнические архетипы чрезвычайно устойчивы и главная наша культура в отличие от западноевропейской исходит из другого представления о мире и о месте человека в нем и потому (а не по причине незнания, неумения или неразвитости) задает другую модель поведения.

Так, анализируя шкалу Р (репрессия) как глобальную модель “ответа” на ситуацию, К.Касьянова рассматривает два главных принципа существования общества и культуры: либо изменение и приспособление к себе окружающей среды, либо сохранение ее и приспособление себя к ней. Первый принцип максимизируется сейчас в западноевропейской культуре; там человек борец, созидатель, преобразователь окружен благовейным почтением и эти его качества стали ценностью, эталоном. Мы же на уровне “социальных архетипов”, по-видимому, реализуем второй принцип. Сознание нашего народа единодушно с православной религией, которая в отличие от протестантизма, видящего в труде смысл и предназначение человека в мире и главное средство очищения и созидания его души, отрицает за трудом такое значение.

“В целом, — пишет К.Касьянова, подводя итоги своего исследования русского характера, — перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека сильного самоограничения, репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь важна так же и сама степень. В нашей культуре эта требуемая от человека степень необычайно высока.”

И затем, рассмотрев возможности нерепрессивной культуры, ориентированной на идеалы чувственные и гедонистические, не ограниченные никакой религиозно-моральной нормативностью, автор приходит к выводу, что это величайший соблазн и весьма опасно для современного мира. “Западная культура сделала всему миру “прививку” активности и динамичности, теперь она сама нуждается в “прививке”, которая бы подняла в ней ценность самоограничения”. Это требуется прежде всего в сфере экологии, где извечное равновесие между человеком и природой нарушено.

Из этой основополагающей черты характера произрастают и отношения русских ко многим угрозам и опасностям современной жизни.

Главным сюрпризом, безусловно, в том числе для исследователей, явились данные о том, что наибольшие тревогу и страх вызывают возможности экологических катастроф. Среди многих и в России, и на Западе распространено мнение, что россияне характеризуются весьма низким экологическим сознанием. Дескать, страна велика и обильна и поэтому население привыкло брать у природы сколько ему вздумается. Однако тот факт, что самой главной опасностью россияне признают химическое и радиационное заражение воды, воздуха и продуктов, что этот показатель страшит больше, чем нищета, что он выше, чем у иммигрантов в Бостоне и Нью-Йорке, опровергает эту точку зрения. Может быть, она и была справедлива несколько десятилетий назад. Однако после Чернобыля, после ряда других катастроф, кажется, ситуация изменилась.

Здесь полезно еще раз вернуться к ПРИЛОЖЕНИЮ с тем, чтобы подчеркнуть, что практически и по всем другим экологическим показателям страхи и тревоги россиян значительно выше, чем у иммигрантов. Выпишем их:

Действительно богатство природных ресурсов в России многие столетия стимулировало то легкомысленное, то хищническое отношение к ним. Теперь же, судя по серьезной обеспокоенности населения, в России начинает складываться новое экологическое сознание.