20

И жизнь в России продолжалась; она была для Ильина упорнейшею работою в университете, в Московском коммерческом институте, музы­кально-педагогическом, Ритмическом, Философско-исследовательском институтах. Помимо преподавательской деятельности он занимается переводами, выступает с докладами в Психологическом обществе, председателем которого он был избран после смерти профессора Л. М. Лопатина. 7 декабря 1921 года И. А. Ильин хоронит своего отца. «Сыновья,— вспоминает Л. Я. Гуревич,— устроили ему совсем не современные похороны — с панихидами и отпеваниями в городском соборе с певчими. Похоронили мы его (неразб.) вторник — на том клад­бище и на том самом месте, которое он когда-то сам выбрал для себя. Кладбище изумительной красоты. До похорон Линочка (мать Ильина Екатерина Юльевна.— Ю. Л.) сама день и ночь читала над ним псалтирь. Его необычайное лицо в гробу давало отраду не одной ей. Оно так ясно говорило: смерти нет; то, что мы называем смертью, есть только одно из величайших моментов превращения»98.

Ильин в письме к своей тетке Л. И. Гуревич описывал это прис­корбное событие так: «Папа ушел с большою простотою и духовной красотой. Я застал его уже без сознания, и даже руку мою он уже не пожал. Он лежал потом спокойный, величавый, сочетая тихую ясную доброту верхней половины лица с чрезвычайною волевою силою и побе-дительностью в нижней половине. Когда мы уже прощались с ним — ни тени тления. А еще за три дня он на очереди подметал парадную лестницу своего дома и шутил со всеми соседями... Я не могу не выразить Вам этого: я гордился им последние годы и любовался. Я с тихою нежностью преклонился перед ним в его смерти. Какая простота, какое достоинство, какое почти не сознающее себя величие — в терпении, в отречении и в прощении. Мы положили его, как мне хотелось, в его старом дворянском мундире, только с черным воротником и черными пуговицами. Мамино горе было бесконечно нежное и такое тихое, достой­ное и религиозно-послушное. Тут все — в этом событии — проникнуто благородной красотою...

Я ощутил в его уходе не смерть, а «ныне отпущаеши» — молитву, которую я тихо читал над ним во время его последних, глубоких и беспо­мощных, вздохов. Это была не смерть, это было освобождение созрев­шего духа — «безболезненное, непостыдное, мирное»; духа — переболев­шего и победившего всю свою сильную и не покорную земную страст­ность. Было поистине что-то больше, чем человеческое в тех простых и сдержанных слезах, с которыми он говорил в последние годы о Полян­ских крестьянах. У меня есть вопрос: не умирает ли человек вообще тем безболезненнее, чем более дух его при жизни очистился и созрел для мудрого, божественного бесстрастия?

И жизнь в России продолжалась; она была для Ильина упорнейшею работою в университете, в Московском коммерческом институте, музы­кально-педагогическом, Ритмическом, Философско-исследовательском институтах. Помимо преподавательской деятельности он занимается переводами, выступает с докладами в Психологическом обществе, председателем которого он был избран после смерти профессора Л. М. Лопатина. 7 декабря 1921 года И. А. Ильин хоронит своего отца. «Сыновья,— вспоминает Л. Я. Гуревич,— устроили ему совсем не современные похороны — с панихидами и отпеваниями в городском соборе с певчими. Похоронили мы его (неразб.) вторник — на том клад­бище и на том самом месте, которое он когда-то сам выбрал для себя. Кладбище изумительной красоты. До похорон Линочка (мать Ильина Екатерина Юльевна.— Ю. Л.) сама день и ночь читала над ним псалтирь. Его необычайное лицо в гробу давало отраду не одной ей. Оно так ясно говорило: смерти нет; то, что мы называем смертью, есть только одно из величайших моментов превращения»98.

Ильин в письме к своей тетке Л. И. Гуревич описывал это прис­корбное событие так: «Папа ушел с большою простотою и духовной красотой. Я застал его уже без сознания, и даже руку мою он уже не пожал. Он лежал потом спокойный, величавый, сочетая тихую ясную доброту верхней половины лица с чрезвычайною волевою силою и побе-дительностью в нижней половине. Когда мы уже прощались с ним — ни тени тления. А еще за три дня он на очереди подметал парадную лестницу своего дома и шутил со всеми соседями... Я не могу не выразить Вам этого: я гордился им последние годы и любовался. Я с тихою нежностью преклонился перед ним в его смерти. Какая простота, какое достоинство, какое почти не сознающее себя величие — в терпении, в отречении и в прощении. Мы положили его, как мне хотелось, в его старом дворянском мундире, только с черным воротником и черными пуговицами. Мамино горе было бесконечно нежное и такое тихое, достой­ное и религиозно-послушное. Тут все — в этом событии — проникнуто благородной красотою...

Я ощутил в его уходе не смерть, а «ныне отпущаеши» — молитву, которую я тихо читал над ним во время его последних, глубоких и беспо­мощных, вздохов. Это была не смерть, это было освобождение созрев­шего духа — «безболезненное, непостыдное, мирное»; духа — переболев­шего и победившего всю свою сильную и не покорную земную страст­ность. Было поистине что-то больше, чем человеческое в тех простых и сдержанных слезах, с которыми он говорил в последние годы о Полян­ских крестьянах. У меня есть вопрос: не умирает ли человек вообще тем безболезненнее, чем более дух его при жизни очистился и созрел для мудрого, божественного бесстрастия?