11

прасно не понимают люди, что истинный суд включает суд над собой и истинное обличение — самообличение. Творческое «нет» есть непремен­но «нет» по отношению к элементам своего микрокосма. Ненавистность пошлости — неописуема; у немцев захлебываешься в ней. Все живое воплощение высот — деградирующе. И самодовольство этого вседегра-дирующего массового хрюка — вопиет о себе не преставая»69.

За границею Ильины не только учатся, но и путешествуют, и отды­хают— побывали в Италии (Флоренция), посетили в Германии г. Кас-сель, где «много Рембрандта», едут потом через Кельн, Майну, Страсбург (соборы!) в Швейцарию, проводят неделю в горах и затем «оседают на три недели в Бретани у океана»70. «Я радуюсь,— пишет Ильин,— сильно океану. Не знаю, может быть, и правда «все — из воды»... Я увидел море впервые в Венеции, на Лидо, и после двухчасового общения с ним трудно было уходить. Тогда-то мы (с женой Талей, как он ласково ее звал.—Ю. Л.) и решили поехать непременно на океан; он должен знать какую-то древнюю, первую мудрость, и известные сом­нения должны быть стерты им. Есть пределы, на которых «нельзя» и «неизбежно» должны утрачивать свою непереносность...»71

Волнует его смута в родном университете: «Вести из России не радуют. Цинизм последних и готовящихся мероприятий народного про­свещения производит впечатление какой-то жажды побить рекорд, выкинуть невиданное даже еще и в России. И я не только боюсь, но отчасти знаю как факт, что атмосфера, создаваемая этими мерами, деморализует многих. Вспомни (обращается он к Л. Я. Гуревич.— Ю. Л.) хотя бы «боязнь» профессоров медиц. института ходатайствовать за увольняемых, дабы «не попасть в опалу», в проскрипцию и т. д. Из Москвы долетают иногда вести еще более горькие. Внутренне с тревогой оглядываешься и ищешь, где же тот большой и сильный, который ска­зал бы нужное, необходимое, что обожгло бы общественную душу, потрясло бы ее и остановило бы те расползающиеся щели и трещины, от которых шатается и осыпается все, без чего трудно дышать. Горько чувствую отсутствие С. Н. Трубецкого; не знаю, кого можно было бы назвать еще после него. Толстой... он далеко стоял от этих кругов.

Тягостно возвращаться в Москву. Я даже не могу представитьсебе, сколь далеко зашла эта противоестественная дифференциацияна «ушедших» и «оставшихся». Знаю только, что появились люди, ру­гающие ушедших в неэтическую атмосферу, созданную «ушедшими»в университете за то время, пока они были у дел. Как покажется тебетакое суждение: «правые, т. е. ликующие свиньи, профессора моск. унив.могут ссылаться в оправдание своего поведения на партийность и не­достаточную культурность — этичность — этичность левых в бытностьих у власти»?             

прасно не понимают люди, что истинный суд включает суд над собой и истинное обличение — самообличение. Творческое «нет» есть непремен­но «нет» по отношению к элементам своего микрокосма. Ненавистность пошлости — неописуема; у немцев захлебываешься в ней. Все живое воплощение высот — деградирующе. И самодовольство этого вседегра-дирующего массового хрюка — вопиет о себе не преставая»69.

За границею Ильины не только учатся, но и путешествуют, и отды­хают— побывали в Италии (Флоренция), посетили в Германии г. Кас-сель, где «много Рембрандта», едут потом через Кельн, Майну, Страсбург (соборы!) в Швейцарию, проводят неделю в горах и затем «оседают на три недели в Бретани у океана»70. «Я радуюсь,— пишет Ильин,— сильно океану. Не знаю, может быть, и правда «все — из воды»... Я увидел море впервые в Венеции, на Лидо, и после двухчасового общения с ним трудно было уходить. Тогда-то мы (с женой Талей, как он ласково ее звал.—Ю. Л.) и решили поехать непременно на океан; он должен знать какую-то древнюю, первую мудрость, и известные сом­нения должны быть стерты им. Есть пределы, на которых «нельзя» и «неизбежно» должны утрачивать свою непереносность...»71

Волнует его смута в родном университете: «Вести из России не радуют. Цинизм последних и готовящихся мероприятий народного про­свещения производит впечатление какой-то жажды побить рекорд, выкинуть невиданное даже еще и в России. И я не только боюсь, но отчасти знаю как факт, что атмосфера, создаваемая этими мерами, деморализует многих. Вспомни (обращается он к Л. Я. Гуревич.— Ю. Л.) хотя бы «боязнь» профессоров медиц. института ходатайствовать за увольняемых, дабы «не попасть в опалу», в проскрипцию и т. д. Из Москвы долетают иногда вести еще более горькие. Внутренне с тревогой оглядываешься и ищешь, где же тот большой и сильный, который ска­зал бы нужное, необходимое, что обожгло бы общественную душу, потрясло бы ее и остановило бы те расползающиеся щели и трещины, от которых шатается и осыпается все, без чего трудно дышать. Горько чувствую отсутствие С. Н. Трубецкого; не знаю, кого можно было бы назвать еще после него. Толстой... он далеко стоял от этих кругов.

Тягостно возвращаться в Москву. Я даже не могу представитьсебе, сколь далеко зашла эта противоестественная дифференциацияна «ушедших» и «оставшихся». Знаю только, что появились люди, ру­гающие ушедших в неэтическую атмосферу, созданную «ушедшими»в университете за то время, пока они были у дел. Как покажется тебетакое суждение: «правые, т. е. ликующие свиньи, профессора моск. унив.могут ссылаться в оправдание своего поведения на партийность и не­достаточную культурность — этичность — этичность левых в бытностьих у власти»?