В. Даватц

СОПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ39

1

Есть книги, о которых трудно писать.

Не потому, что трактуемый предмет сложен и неясен или оценка спорна и условна. Но потому, что за всей трактовкой и оценкой стоит живой дух и горячая душа. Потому что мало про­честь ее и формально понять: «но, поняв, надо прочувствовать, а прочувствовав, как бы примерить к себе и в этой субъективной убедительности найти подкрепление к ее объективной доказатель­ности».

К таким книгам относится только что вышедшая работа проф. И. А. Ильина «О сопротивлении злу силой».

Проблема сопротивления злу в наш век столь же отвлеченна, сколь и практически-конкретна, ибо, как говорит автор, «бес­почвенно и бесплодно решать вопрос о зле, не имея в опыте под­линного зла». Но в наше время как раз «злу удалось освободить себя от всяких раздвоенностей и внешних препон, открыть свое лицо, расправить свои крылья, выговорить свои цели, собрать свои силы, осознать свои пути и средства». И потому «столь подлинное зло впервые дано человеческому духу с такой откровенностью».

В этом выявлении «подлинного зла мы все явились соучаст­никами, зрителями и ратоборцами». Но — скажу от себя — выяв­ление «подлинного зла», может быть, заставило упорнее и глубже обратиться к поискам «подлинного добра». И это обращение застав­ляет нас, в эти годы обожествления материи и человеческих выгод, глубже и трагичнее поставить вопрос об оправдании наших соб­ственных путей, о приобщении их к духу правды и озарении их све­том добра.

Вот почему книга И. А. Ильина выходит из рамок философского трактата. Она отвечает чисто практической потребности найти какую-то опору против агрессивного движения злого начала; с ка­кой-то новой точки зрения посмотреть на свое прошлое и в особом аспекте духовного преображения найти свой путь в будущем.

*     *     *

Прежде всего автор с присущей ему яркостью и точностью мысли разоблачает то учение о «непротивлении злу», которое с легкой руки Л. Н. Толстого воспринималось многими как верное толкование Евангелия. По существу, толстовское «непротивление злу» есть вовсе не «приятие зла» и не подчинение злу; там, где живо хотя бы неодобрение или отвращение ко злу, там есть уже сопротивление злу. Толстовское «непротивление» означает на самом деле противление и борьбу, «однако лишь некоторыми излюб­ленными средствами». И толстовское учение есть учение «не столько о зле, сколько о том, как именно не следует его преодолевать».

Л. Н.Толстой не видит «связанности людей во зле и добре»; он исходит в своих рассуждениях от неверного духовного опыта, «наив­но отправляясь от собственных душевных состояний». Чужая душа не есть для него объект для воздействия; там царит «воля Божия». И если человек испытывает обязанность, то это обязанность личная и субъективная — «не делать зла».

Создается моральное дезертирство перед напором мирового зла, затуманенное проблемой «морального совершенства челове­ка». Действенная любовь заменяется у него чувством жалостливого сострадания, на основе которого рассудок ткет свою теорети­ческую моральную доктрину. «Любовь» Толстого дает прежде всего самой душе чувство величайшего наслаждения своей правед­ностью, и все сводится к своеобразному моральному наслажденчеству («гедонизму»).

Правда, моральная душа должна любить так, чтобы быть всегда способной на личную жертву. Но эта личная жертва приносится опять для того, чтобы увеличить наслаждение собственной души, но не для того, чтобы уменьшать содержащееся в мире зло. Потому что всякая жертва должна, по Л. Н. Толстому, идти стезею пра­ведности, и если обстоятельства вынудили бы принести в жертву собственную праведность, то такая жертва, конечно, не увеличит благостности морального гедониста, а потому отвергается. Дра­матический элемент мира заменяется слащавой и сентиментальной идеологией. Нет места трагическому. «Добродетель наслаждается своей «любовью», а порок беспрепятственно поливает свою волю в мире».

Сопротивление злу, раз только оно вышло из пределов личной души и личного понуждения, уже трактуется Л. Н. Толстым как греховное «насилие». Я не могу спасти ребенка, попавшего в руки злодеев, если только мне придется употребить внешнюю силу. Со­гласно учению Толстого, я могу только, оставаясь праведным, предложить себя вместо этого ребенка и тем показать силу моей «любви», но моя гибель будет «моральна» только тогда, когда я погибну во имя этой сентиментальной любви, но будет греховна, если я погибну в борьбе с насильниками.

*     *     *

Несколько глав, уделенных И. А. Ильиным учению Л. Н. Тол­стого, чрезвычайно необходимы как для развития мысли автора, так и сами по себе, вне трактуемого предмета.

Только в чтении этих увлекательных страниц чувствуешь, как толстовское учение глубоко захватило нас, русских, и даже тех, кто не склонен был к толстовскому нигилизму.

Отбросив всю сложность мировой проблемы, гр. Толстой начер­тал простую и удобную схему; и создав ее, выдал это учение не за свое, но за учение Христа, очищенное от вековых наслоений. Апеллируя к простым и добрым человеческим чувствам, как «доброта» «жалость», он скрыл трагический лик истинной одухотворен­ной Любви. И поскольку практические выводы из его учения, как отрицание форм человеческой общественной жизни, были многим чужды, настолько основания его учения в скрытом виде восприни­мались в широком масштабе.

Но кроме общего значения этих страниц, они нужны И. А. Ильи­ну для дальнейшего развития своей книги. Только тот, кто по­чувствует себя совершенно свободным от толстовской «любви», может следовать за И. А. Ильиным к истокам настоящей Любви. Только тот, кто почувствует всю фальшь сентиментальной фило­софии, может подняться до проблемы борьбы со злом. Только тот, кто освободится от понятия о толстовском «насилии», сможет взять на себя поставленную автором трагическую проблему меча. «На­силие», «любовь», «всепрощение» оказываются после этого духовно­го освобождения от Л- Н. Толстого гораздо более полными и сложными.

*     *     *

Поскольку для Л. Н. Толстого дело «совершенствования» есть чисто субъективный акт, изолированный от человеческого общества, постольку для него «всепрощение» есть не только инди­видуальное право, но и обязанность праведного человека.

Для И. А. Ильина жизнь человека есть его активная борьба со злом, борьба, в которой участвуют, вольно или невольно, все люди, связанные целью добра и зла. И понятно, проблема «все­прощения» не может трактоваться им с точки зрения изолирован­ного человеческого индивидуума.

«Обиженный может и должен простить свою обиду и погасить в сердце свою обиженность, — говорит И. А. Ильин, — но именно его личным сердцем и его личным ущербом ограничивается ком­петентность его прощения; дальнейшее же превышает его нрава и призвание. Вряд ли надо доказывать, что человек не имеет ни возможности, ни права прощать обиду, нанесенную другому, или злодейство, попирающее божеские и человеческие законы... В со­ставе каждой неправды, каждого насилия, каждого преступления кроме личной стороны «обиды» и «ущерба» есть еще сверхличная сторона, ведущая преступника на суд общества, закона и Бога... Кто дал мне право «прощать» от себя злодеям, творящим пору­гание святыни, или злодейское соблазнение малолетних, или гибель Родины?»

Христос, призывающий любить врагов, никогда «не призывал любить врагов Божиих... Напротив, для таких людей, и даже для несравненно менее виновных, Он имел и огненное слово обличе­ния». Потому что не личную праведность, не сантиментальное наслаждение собственной жалостливостью проповедовал Христос, но активную борьбу с разливающимся злом.

II

Итак, борьба со злом есть удел человека, живущего по слову Божию. Но в телесном мире эта борьба со злом может потребо­вать применения физической силы для локализации, пресечения, подавления злых проявлений.

Есть ли это «насилие», есть ли это новая порция зла, кото­рую вкладывает борющийся человек в общее содержание мира? Можно ли осудить запрещение ребенку ехать в бурную погоду на лодке, если для этого пришлось бы запереть его? Есть ли «наси­лие», если свяжут человека, в порыве безумного гнева покушаю­щегося на убийство? Нет. «Физическое заставление было бы про­явлением зла, если бы оно, по самому существу своему, было про-тиводуховно и противолюбовно». Конечно, это есть последнее сред­ство, которым можно подействовать, и натуры примитивные и гру­бые могут злоупотребить им. Но, говорит автор, «не наивно ли думать, что бездарный и неумелый хирург компрометирует хирур­гию? Без крайности не следует ампутировать; значит ли это, что ампутация сама по себе есть зло и что ампутирующий делает свое дело из мести, зависти, властолюбия и злости?»

*     *     *

Физическое понуждение есть, по И. А. Ильину, крайняя мера, применимая тогда, когда «внутреннее самоуправление изменяет человеку и нет душевно-духовных средств для того, чтобы удержать и остановить его противодуховные деяния». Физическое воздействие допустимо тогда, когда оно необходимо; а необходимо тогда, когда «душевно-духовное воздействие недостаточно, недействительно и неосуществимо».

Уже из этого мы видим, что меч, борющийся со злом, И. А. Ильин считает мерой несовершенной, требующей глубокой осторожности и ограниченности применения. И потому вопрос о праведности или неправедности меча имеет для И. А. Ильина первостепенное значение.

Со свойственной ему определенностью автор категорически протестует против попыток представить дело меча как Божие дело. Исходя из положения, что светская власть учреждена Богом, Мар­тин Лютер утверждает, что «война есть дело любви», ибо меч «за­щищает благочестивых... и тем самым предотвращает гораздо боль­шие бедствия». Рука, действующая таким мечом, «не есть уже более человеческая рука, но Божия рука, и это не человек, а Бог вешает, колесует, обезглавливает, убивает и воюет». Иезуиты не доходили до идентификации Божественной и человеческой руки, но допускали позволение Божие на дурные дела, ибо, по мысли иезуита Бузенбаума, «Бог — Господин всяческой жизни». Иезуит Алагона разви­вает эту мысль еще отчетливее: «По повелению Божию можно убивать невинного, украсть, развратничать, ибо Он есть Господин жизни и смерти, и всего, и потому должно исполнять Его пове­ление».

Против всех этих попыток вовлечь Бога в несовершенные земные дела И. А. Ильин выставляет свое положение, что «меч» никогда не может .быть ни орудием Божиим, ни Его попуститель­ством; такое объяснение вытекает из иудейских традиций Ветхого Завета, когда воспринимается абсолютная Его власть, но забывает­ся Его совершенство. При истинно христианском и евангельском воззрении человек должен помнить, что «не имеет права слагать с себя бремя ответственности и перелагать его на Божество». Он должен помнить, что «эти средства борьбы суть не божественные, а человеческие; они необходимы именно вследствие несовершенства человеческой природы». Человек и обращается к этим средствам потому, что «он сам не Бог», но ограниченный и преданный «слуга Божий». И потому средства эти не «позволены» (иезуиты), не «освящены» (М. Лютер), но «обязательны во всей их неправед­ности».

*     *     *

Итак, путь меча — неправедный путь, но необходимый вслед­ствие отсутствия праведного исхода. Правитель и воин не должны забывать этого, но сознательно, не перекладывая ни на кого, осуще­ствить подвиг отказа от личной праведности, требующий, прежде всего, героической души. Ибо уклониться от своей судьбы нельзя — и есть только два исхода: или недостойно отвернуться от борьбы в своем малодушии, или достойно и осмысленно принять ее. «Так слагается один из трагических парадоксов человеческой земной жизни: именно лучшие люди призваны к тому, чтобы вести борьбу со злодеями... и притом вести эту борьбу нелучшими средствами...» Ибо «если бы у всех людей страх перед грехом оказался сильнее любви к добру, то жизнь на земле была бы совсем невозможна».

Но правитель и воин должны сохранять чуткую совесть, чтобы путь неправедности не превратился в путь греха. В известных строго определенных случаях человек власти и меча должен уметь со­вершать поступки, явно расходящиеся с его собственным идеалом святости и Совершенства: он должен иметь в себе силу отстранить свое внутреннее «несогласие», удержать свой личный «протест», победить в себе возможное «отвращение» и совершить необходимое; и не только из дисциплины и по приказу, ибо он сам может всегда оказаться в положении инициатора и приказывающего; он должен быть способен к этому из религиозного чувства по духовному убеждению: принять на себя ответственность и решение приказа, арестовать, приговорить, расстрелять... Но вне действия он должен освещать себя «лучом Божиим», чтобы все благороднейшие силы человеческого духа приходили в нем в движение: отношение к Богу, совестный суд, воля к безусловной правоте. Необходимо очищение души не для того, чтобы раскаяться и осудить свои поступки, но для того, чтобы приобрести новую духовную силу для новых подвигов борьбы со злом.

*     *     *

Проблема, поставленная И. А. Ильиным, и ее разрешение найдут, несомненно, живой отклик в душе многих «борцов со злом», рассеянных ныне на чужбине.

Во время галлиполийского сидения и особенно непосредственно за ним, в Болгарии, совершенно независимо друг от друга очень многие приходили к мысли о необходимости создать полудуховный орден (ген. А. П. Кутепову40 известны такие попытки, и он может это всегда подтвердить). Настроение это ярко вылилось в одной статье, написанной в 1922 году во втором номере издававшегося в Софии журнала «Корниловец». Статья была написана рядовым корниловским офицером41. С особой убедительностью простоты го­ворилось там о той идее, «которая нас, галлиполийцев, давно уже мучает». «Жить так, как жили до сих пор, нельзя. Надо что-то изменить и в армии, и в обществе, и в самом себе. Нужно возвраще­ние к исканию Правды. Может быть, меч духовный важнее нам, чем меч вещественный», — говорит автор и предлагает учредить Орден воинов-рыцарей.

Не видна ли в этом та потребность «очищения», которую фор­мулировал И. А. Ильин? Не раскаяние руководило корниловцем, написавшим эту статью, но потребность очиститься от зла, пристав­шего к боровшимся с ним, как комья грязи. В старые формы свет­ской организации явилась потребность влить новое духовное содержание или, по крайней мере, обновить его. Поэтому для пишу­щего эти строки совершенно понятен тезис И. А. Ильина:

«И вот, если объединить все государственное начало понужде­ния и пресечения в образе воина, а начало религиозного очище­ния молитвы и праведности в образе монаха, то решение пробле­мы выразится в усмотрении их взаимной необходимости друг для Друга».

Вот почему получает особый смысл и то посвящение, которое предпослал автор своей книге:

«Мыслью и любовью обращаюсь к вам, белые воины, носители православного меча, добровольцы русского государственного тягла! В вас живет православная рыцарская традиция; вы жизнью и смертью утвердились в древнем и правом духе служения; вы соблюли знамена русского Христолюбивого Воинства. Вам посвя­щаю я эти страницы и вашим Вождям. Да будет ваш меч молитвою и молитва ваша да будет мечом!»

СОПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ39

1

Есть книги, о которых трудно писать.

Не потому, что трактуемый предмет сложен и неясен или оценка спорна и условна. Но потому, что за всей трактовкой и оценкой стоит живой дух и горячая душа. Потому что мало про­честь ее и формально понять: «но, поняв, надо прочувствовать, а прочувствовав, как бы примерить к себе и в этой субъективной убедительности найти подкрепление к ее объективной доказатель­ности».

К таким книгам относится только что вышедшая работа проф. И. А. Ильина «О сопротивлении злу силой».

Проблема сопротивления злу в наш век столь же отвлеченна, сколь и практически-конкретна, ибо, как говорит автор, «бес­почвенно и бесплодно решать вопрос о зле, не имея в опыте под­линного зла». Но в наше время как раз «злу удалось освободить себя от всяких раздвоенностей и внешних препон, открыть свое лицо, расправить свои крылья, выговорить свои цели, собрать свои силы, осознать свои пути и средства». И потому «столь подлинное зло впервые дано человеческому духу с такой откровенностью».

В этом выявлении «подлинного зла мы все явились соучаст­никами, зрителями и ратоборцами». Но — скажу от себя — выяв­ление «подлинного зла», может быть, заставило упорнее и глубже обратиться к поискам «подлинного добра». И это обращение застав­ляет нас, в эти годы обожествления материи и человеческих выгод, глубже и трагичнее поставить вопрос об оправдании наших соб­ственных путей, о приобщении их к духу правды и озарении их све­том добра.

Вот почему книга И. А. Ильина выходит из рамок философского трактата. Она отвечает чисто практической потребности найти какую-то опору против агрессивного движения злого начала; с ка­кой-то новой точки зрения посмотреть на свое прошлое и в особом аспекте духовного преображения найти свой путь в будущем.

*     *     *

Прежде всего автор с присущей ему яркостью и точностью мысли разоблачает то учение о «непротивлении злу», которое с легкой руки Л. Н. Толстого воспринималось многими как верное толкование Евангелия. По существу, толстовское «непротивление злу» есть вовсе не «приятие зла» и не подчинение злу; там, где живо хотя бы неодобрение или отвращение ко злу, там есть уже сопротивление злу. Толстовское «непротивление» означает на самом деле противление и борьбу, «однако лишь некоторыми излюб­ленными средствами». И толстовское учение есть учение «не столько о зле, сколько о том, как именно не следует его преодолевать».

Л. Н.Толстой не видит «связанности людей во зле и добре»; он исходит в своих рассуждениях от неверного духовного опыта, «наив­но отправляясь от собственных душевных состояний». Чужая душа не есть для него объект для воздействия; там царит «воля Божия». И если человек испытывает обязанность, то это обязанность личная и субъективная — «не делать зла».

Создается моральное дезертирство перед напором мирового зла, затуманенное проблемой «морального совершенства челове­ка». Действенная любовь заменяется у него чувством жалостливого сострадания, на основе которого рассудок ткет свою теорети­ческую моральную доктрину. «Любовь» Толстого дает прежде всего самой душе чувство величайшего наслаждения своей правед­ностью, и все сводится к своеобразному моральному наслажденчеству («гедонизму»).

Правда, моральная душа должна любить так, чтобы быть всегда способной на личную жертву. Но эта личная жертва приносится опять для того, чтобы увеличить наслаждение собственной души, но не для того, чтобы уменьшать содержащееся в мире зло. Потому что всякая жертва должна, по Л. Н. Толстому, идти стезею пра­ведности, и если обстоятельства вынудили бы принести в жертву собственную праведность, то такая жертва, конечно, не увеличит благостности морального гедониста, а потому отвергается. Дра­матический элемент мира заменяется слащавой и сентиментальной идеологией. Нет места трагическому. «Добродетель наслаждается своей «любовью», а порок беспрепятственно поливает свою волю в мире».

Сопротивление злу, раз только оно вышло из пределов личной души и личного понуждения, уже трактуется Л. Н. Толстым как греховное «насилие». Я не могу спасти ребенка, попавшего в руки злодеев, если только мне придется употребить внешнюю силу. Со­гласно учению Толстого, я могу только, оставаясь праведным, предложить себя вместо этого ребенка и тем показать силу моей «любви», но моя гибель будет «моральна» только тогда, когда я погибну во имя этой сентиментальной любви, но будет греховна, если я погибну в борьбе с насильниками.

*     *     *

Несколько глав, уделенных И. А. Ильиным учению Л. Н. Тол­стого, чрезвычайно необходимы как для развития мысли автора, так и сами по себе, вне трактуемого предмета.

Только в чтении этих увлекательных страниц чувствуешь, как толстовское учение глубоко захватило нас, русских, и даже тех, кто не склонен был к толстовскому нигилизму.

Отбросив всю сложность мировой проблемы, гр. Толстой начер­тал простую и удобную схему; и создав ее, выдал это учение не за свое, но за учение Христа, очищенное от вековых наслоений. Апеллируя к простым и добрым человеческим чувствам, как «доброта» «жалость», он скрыл трагический лик истинной одухотворен­ной Любви. И поскольку практические выводы из его учения, как отрицание форм человеческой общественной жизни, были многим чужды, настолько основания его учения в скрытом виде восприни­мались в широком масштабе.

Но кроме общего значения этих страниц, они нужны И. А. Ильи­ну для дальнейшего развития своей книги. Только тот, кто по­чувствует себя совершенно свободным от толстовской «любви», может следовать за И. А. Ильиным к истокам настоящей Любви. Только тот, кто почувствует всю фальшь сентиментальной фило­софии, может подняться до проблемы борьбы со злом. Только тот, кто освободится от понятия о толстовском «насилии», сможет взять на себя поставленную автором трагическую проблему меча. «На­силие», «любовь», «всепрощение» оказываются после этого духовно­го освобождения от Л- Н. Толстого гораздо более полными и сложными.

*     *     *

Поскольку для Л. Н. Толстого дело «совершенствования» есть чисто субъективный акт, изолированный от человеческого общества, постольку для него «всепрощение» есть не только инди­видуальное право, но и обязанность праведного человека.

Для И. А. Ильина жизнь человека есть его активная борьба со злом, борьба, в которой участвуют, вольно или невольно, все люди, связанные целью добра и зла. И понятно, проблема «все­прощения» не может трактоваться им с точки зрения изолирован­ного человеческого индивидуума.

«Обиженный может и должен простить свою обиду и погасить в сердце свою обиженность, — говорит И. А. Ильин, — но именно его личным сердцем и его личным ущербом ограничивается ком­петентность его прощения; дальнейшее же превышает его нрава и призвание. Вряд ли надо доказывать, что человек не имеет ни возможности, ни права прощать обиду, нанесенную другому, или злодейство, попирающее божеские и человеческие законы... В со­ставе каждой неправды, каждого насилия, каждого преступления кроме личной стороны «обиды» и «ущерба» есть еще сверхличная сторона, ведущая преступника на суд общества, закона и Бога... Кто дал мне право «прощать» от себя злодеям, творящим пору­гание святыни, или злодейское соблазнение малолетних, или гибель Родины?»

Христос, призывающий любить врагов, никогда «не призывал любить врагов Божиих... Напротив, для таких людей, и даже для несравненно менее виновных, Он имел и огненное слово обличе­ния». Потому что не личную праведность, не сантиментальное наслаждение собственной жалостливостью проповедовал Христос, но активную борьбу с разливающимся злом.

II

Итак, борьба со злом есть удел человека, живущего по слову Божию. Но в телесном мире эта борьба со злом может потребо­вать применения физической силы для локализации, пресечения, подавления злых проявлений.

Есть ли это «насилие», есть ли это новая порция зла, кото­рую вкладывает борющийся человек в общее содержание мира? Можно ли осудить запрещение ребенку ехать в бурную погоду на лодке, если для этого пришлось бы запереть его? Есть ли «наси­лие», если свяжут человека, в порыве безумного гнева покушаю­щегося на убийство? Нет. «Физическое заставление было бы про­явлением зла, если бы оно, по самому существу своему, было про-тиводуховно и противолюбовно». Конечно, это есть последнее сред­ство, которым можно подействовать, и натуры примитивные и гру­бые могут злоупотребить им. Но, говорит автор, «не наивно ли думать, что бездарный и неумелый хирург компрометирует хирур­гию? Без крайности не следует ампутировать; значит ли это, что ампутация сама по себе есть зло и что ампутирующий делает свое дело из мести, зависти, властолюбия и злости?»

*     *     *

Физическое понуждение есть, по И. А. Ильину, крайняя мера, применимая тогда, когда «внутреннее самоуправление изменяет человеку и нет душевно-духовных средств для того, чтобы удержать и остановить его противодуховные деяния». Физическое воздействие допустимо тогда, когда оно необходимо; а необходимо тогда, когда «душевно-духовное воздействие недостаточно, недействительно и неосуществимо».

Уже из этого мы видим, что меч, борющийся со злом, И. А. Ильин считает мерой несовершенной, требующей глубокой осторожности и ограниченности применения. И потому вопрос о праведности или неправедности меча имеет для И. А. Ильина первостепенное значение.

Со свойственной ему определенностью автор категорически протестует против попыток представить дело меча как Божие дело. Исходя из положения, что светская власть учреждена Богом, Мар­тин Лютер утверждает, что «война есть дело любви», ибо меч «за­щищает благочестивых... и тем самым предотвращает гораздо боль­шие бедствия». Рука, действующая таким мечом, «не есть уже более человеческая рука, но Божия рука, и это не человек, а Бог вешает, колесует, обезглавливает, убивает и воюет». Иезуиты не доходили до идентификации Божественной и человеческой руки, но допускали позволение Божие на дурные дела, ибо, по мысли иезуита Бузенбаума, «Бог — Господин всяческой жизни». Иезуит Алагона разви­вает эту мысль еще отчетливее: «По повелению Божию можно убивать невинного, украсть, развратничать, ибо Он есть Господин жизни и смерти, и всего, и потому должно исполнять Его пове­ление».

Против всех этих попыток вовлечь Бога в несовершенные земные дела И. А. Ильин выставляет свое положение, что «меч» никогда не может .быть ни орудием Божиим, ни Его попуститель­ством; такое объяснение вытекает из иудейских традиций Ветхого Завета, когда воспринимается абсолютная Его власть, но забывает­ся Его совершенство. При истинно христианском и евангельском воззрении человек должен помнить, что «не имеет права слагать с себя бремя ответственности и перелагать его на Божество». Он должен помнить, что «эти средства борьбы суть не божественные, а человеческие; они необходимы именно вследствие несовершенства человеческой природы». Человек и обращается к этим средствам потому, что «он сам не Бог», но ограниченный и преданный «слуга Божий». И потому средства эти не «позволены» (иезуиты), не «освящены» (М. Лютер), но «обязательны во всей их неправед­ности».

*     *     *

Итак, путь меча — неправедный путь, но необходимый вслед­ствие отсутствия праведного исхода. Правитель и воин не должны забывать этого, но сознательно, не перекладывая ни на кого, осуще­ствить подвиг отказа от личной праведности, требующий, прежде всего, героической души. Ибо уклониться от своей судьбы нельзя — и есть только два исхода: или недостойно отвернуться от борьбы в своем малодушии, или достойно и осмысленно принять ее. «Так слагается один из трагических парадоксов человеческой земной жизни: именно лучшие люди призваны к тому, чтобы вести борьбу со злодеями... и притом вести эту борьбу нелучшими средствами...» Ибо «если бы у всех людей страх перед грехом оказался сильнее любви к добру, то жизнь на земле была бы совсем невозможна».

Но правитель и воин должны сохранять чуткую совесть, чтобы путь неправедности не превратился в путь греха. В известных строго определенных случаях человек власти и меча должен уметь со­вершать поступки, явно расходящиеся с его собственным идеалом святости и Совершенства: он должен иметь в себе силу отстранить свое внутреннее «несогласие», удержать свой личный «протест», победить в себе возможное «отвращение» и совершить необходимое; и не только из дисциплины и по приказу, ибо он сам может всегда оказаться в положении инициатора и приказывающего; он должен быть способен к этому из религиозного чувства по духовному убеждению: принять на себя ответственность и решение приказа, арестовать, приговорить, расстрелять... Но вне действия он должен освещать себя «лучом Божиим», чтобы все благороднейшие силы человеческого духа приходили в нем в движение: отношение к Богу, совестный суд, воля к безусловной правоте. Необходимо очищение души не для того, чтобы раскаяться и осудить свои поступки, но для того, чтобы приобрести новую духовную силу для новых подвигов борьбы со злом.

*     *     *

Проблема, поставленная И. А. Ильиным, и ее разрешение найдут, несомненно, живой отклик в душе многих «борцов со злом», рассеянных ныне на чужбине.

Во время галлиполийского сидения и особенно непосредственно за ним, в Болгарии, совершенно независимо друг от друга очень многие приходили к мысли о необходимости создать полудуховный орден (ген. А. П. Кутепову40 известны такие попытки, и он может это всегда подтвердить). Настроение это ярко вылилось в одной статье, написанной в 1922 году во втором номере издававшегося в Софии журнала «Корниловец». Статья была написана рядовым корниловским офицером41. С особой убедительностью простоты го­ворилось там о той идее, «которая нас, галлиполийцев, давно уже мучает». «Жить так, как жили до сих пор, нельзя. Надо что-то изменить и в армии, и в обществе, и в самом себе. Нужно возвраще­ние к исканию Правды. Может быть, меч духовный важнее нам, чем меч вещественный», — говорит автор и предлагает учредить Орден воинов-рыцарей.

Не видна ли в этом та потребность «очищения», которую фор­мулировал И. А. Ильин? Не раскаяние руководило корниловцем, написавшим эту статью, но потребность очиститься от зла, пристав­шего к боровшимся с ним, как комья грязи. В старые формы свет­ской организации явилась потребность влить новое духовное содержание или, по крайней мере, обновить его. Поэтому для пишу­щего эти строки совершенно понятен тезис И. А. Ильина:

«И вот, если объединить все государственное начало понужде­ния и пресечения в образе воина, а начало религиозного очище­ния молитвы и праведности в образе монаха, то решение пробле­мы выразится в усмотрении их взаимной необходимости друг для Друга».

Вот почему получает особый смысл и то посвящение, которое предпослал автор своей книге:

«Мыслью и любовью обращаюсь к вам, белые воины, носители православного меча, добровольцы русского государственного тягла! В вас живет православная рыцарская традиция; вы жизнью и смертью утвердились в древнем и правом духе служения; вы соблюли знамена русского Христолюбивого Воинства. Вам посвя­щаю я эти страницы и вашим Вождям. Да будет ваш меч молитвою и молитва ваша да будет мечом!»