Л. Добронравов47

ЕДИНЫЙ ПУТЬ48

Оправдание меча и убийства

I

Полемика о «православном мече» между проф. И. Ильиным и г. Демидовым из «Последн. нов.» интересна потому, что касается вопросов очень больных для христианского сознания всех времен, а нашего в особенности, так как в атмосфере христианского воз­рождения, замечаемого всюду, современный христианин, притом христианин православный, сызнова, мучительно решает для себя вопросы о христианстве и государственности, о насилии, о допусти­мости убийства.

Проф. И. Ильин, обращаясь к тем, кто «по совести ищет правду», заявляет, что «государственность, и меч и сопротивление злодеям силою приемлемы для православного христианина».

Все это он «православно обосновывает», ссылаясь на то, что, по странному выражению проф. И. Ильина, «изобретение этого обоснования целиком заключено в Апостольских Посланиях».

Ссылка проф. И. Ильина прямо на Апостольские Послания, минуя Евангелие, очень характерна не только для данного случая, но и для всего православно-утилитарного мировоззрения г. Ильина.

Нам кажется, что для установления христианского взгляда на государственность следует обратиться к первоисточнику христиан­ского учения, к Евангелию, сохранившему точные слова об этом предмете самого Иисуса Христа.

Когда фарисеи задали Христу провокационный вопрос о том, платить ли подать Кесарю (т. е. подчиняться ли тогдашней рим­ской власти), думая обвинить Христа в антигосударственной проповеди, Христос ответил: «Воздайте Кесарево Кесарю, а Божие — Богу».

Был ли это уклончивый ответ? Нет, это прямой ответ и иначе не мог ответить Тот, Кто сказал: «Царство Мое не от мира сего».

Этим ответом проведена непреходимая черта между царством Кесаря и Царством Божиим, Царством Христовым; определена граница между царством, покоящимся на насилии, угнетении и несправедливости, и царством любви, прощения и свободы.

И с тех пор вся история человечества представляет собою борьбу между царством Кесаря и Божиим, борьбу, конечную цель которой христианские мыслители видели в торжестве на земле Царства Божия и весь смысл исторического процесса полагали этом конечном торжестве (Влад. Соловьев).

Совокупность целей и идейного содержания, образующих царство Кесаря, и совокупность целей и идейного содержания цар­ства Божия не только различны, неслиянны, но взаимно друг друга исключают, что обусловлено самой их природой.

II

Однако апостол Павел уже писал в Послании к Римлянам: «Всяка душа властям предержащим да повинуется. Нет власти не от Бога...» И дальше: «Всякий противящийся власти, Божию повелению противится»...

Тут не только подчинение христианина царству Кесаря. Тут большее: признание его равносущным царству Божию, тут начало скрытой капитуляции христианства пред царством «мира сего». И этот трагический компромисс между церковью и государствен­ностью отбросил свою мрачную тень в долготу истории, и следы его мы видим на всех исторических путях.

Эти слова апостола повторит в более резкой форме Боссюэ49: «Престол короля есть престол Божий».

Эти слова вызовут византийское искажение христианской идеи.

Эти слова апостола станут могущественным орудием в руках Кесарей всех времен и всех народов в борьбе их с царством Бо­жиим.

Так и случилось.

Область практического применения этих слов, санкционирован­ных авторитетом апостола, все расширялась и расширялась в соответствии с государственными и историческими нуждами, и наконец, в России один из крупных иерархов заявил на миссио­нерском съезде в 1913 году, что «становой пристав от Бога».

III

Великая трагедия христианства заключается в том, что наслед­ники Христовы сделали уступку жизни, смягчили категоричность непреложной Христовой истины, запечатленной крестной жертвой на Голгофе, приспособили ее к житейским условиям. Из этого компромисса выросло так называемое историческое христианство, появились различные образы исторических христиан, в зависимо­сти от историко-бытовых условий времени. И тщетно стали бы мы искать черты евангельские в кельнском, например, архиепископе, служившем обедню в сапогах со шпорами и с кинжалом у пояса, не потому, что ожидалось нашествие неприятелей, а потому, что его высокопреосвященство очень спешил на охоту.

В своей статье — «Отрицателям меча» проф. И. Ильин игно­рирует Евангелие, которое является для нас единственным перво­источником Христовой истины и единственно правильным и точным критерием для суждений о христианской природе общественных и государственных явлений.

Проф. И. Ильин предпочитает со своими «философскими воз­зрениями следовать за церковной традицией», т. е. ссылаться на нечто производное, возникшее «по нужде», на некий практический бытовой «узус»50.

Проф. И. Ильин категорически признает государственность «приемлемой для православного христианина». Так как г. Ильин не ограничивает понятий государственности, то, несомненно, он совпадает с апостолом, признающим всякую государственность.

Но даже апостол, смягчая жестокость своей формулы, пояснил, что начальник — «Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое». Это, конечно, теоретическое представление о христианском начальнике, стоящем на страже некой нравственной истины, а ни­как не актуальная характеристика того языческого правителя, ко­торый был приравнен к исполнителю воли Божией.

Вот, например; советская власть. Как с ней быть? Проф. И. Иль­ин несомненно согласится с нами, что христианская истина есть не только предмет для тех или иных философских соображений, что со­вершенно несущественно для истины, а императив для практической деятельности каждого именующего себя христианином.

Есть ли, по проф. И. Ильину, и советская власть «от Бога»? Ведь «от Бога» была объявлена языческая власть, возглавлявшая гонение на христианскую веру. И сопротивление этой власти есть ли сопротивление воле Божией? Судя по общему тону рассужде­нии г. Ильина, он признает законной только ту государственность, которую можно «обосновать православно». Но тут он произвольно ограничивает апостола Павла, признавшего Божеской власть язы­ческую, которую ни с какой стороны «православно» не обоснуешь. (Между прочим, любопытно, что живая церковь, искажая учение Христа, «обосновывает» советскую власть точно так же, как проф. И. Ильин обосновывает приятие государства, теми же цитатами.)

За кем следовать в данном случае? За апостолом или за его учителем, который, будучи искушаем Диаволом в пустыне, отверг земную власть над царствоами как власть диавольскую?

Так говорит Евангелие.

Проф. И. Ильин этого вопроса не касается. По его мнению, »ц мудрых словах апостольских все выговорено определительно и недвусмысленно: и задачи правителя, и цель, для коей он носит меч, и критерий истинного правления, и допустимость казни, и мера при­менимости меча...». Опять — это идеал христианского правителя, а никак не образ той языческой власти, существо и формы которой противоречили этим словам и которую тем не менее категорически поведено было признавать исходящей от Бога.

На словах апостола никак нельзя обосновать «приемлемости» государственности для христианина. Приемлемость власти есть при­знание ее неизбежности. Оно есть в словах Христа: «Воздадите Кесарево»,- но к христианству это не имеет отношения. Сам Хри­стос отделил Царство Свое от царства Кесаря, которое есть зло, зло не умозрительное, но реальное, и задача христианина заключа­ется в изменении этого зла, в превращении его в добро, в насыщении его духом христианской истины и в подчинении ей, а не наоборот, и отнюдь не в признании его благословенным.

IV

Не надо упускать из виду того, что языческая государствен­ная власть, признанная апостолом безусловно, передаваясь по наследственности в формах своих, внутренне не христианизиро­валась, оставаясь языческой. Об этом мы можем судить не толь­ко по истории государственных учреждений Рима и Византии, но и по рецепции римского права, в основах которого лежали «bопа tides» и «aequitas»51, не замененные новым христианским фундамен­том. Так называемое христианское законодательство является со­вокупностью норм, возникших вследствие компромисса между языческой реальностью и христианской теорией.

История христианства и есть история компромиссов, возник­ших вследствие тесного сближения церкви и государства. В дан­ном случае очень любопытна практика католической церкви. Во вре­мя французских королей церковь учила, что только королевская власть угодна Богу и есть единственно законная власть. Но во Франции произошла революция и была установлена республика. Церковь стала учить, что форма республики есть законная форма правления, угодная Богу, но одновременно в королевской Баварии исповедовала законность только королевской власти. В каком из двух случаев католическая церковь следует христианской истине?

Православная русская церковь, создавшая несравнимые по красоте и величию христианские образы, украшенная праведны­ми и мудрыми иерархами, триста лет призывала народ служить по­мазаннику Божию и всякое нарушение против него считала столь тяжким и важным грехом, что нарушала для него даже тайну исповеди. Беспрекословное подчинение самодержцу и любовь к нему церковь считала необходимым для спасения души. В архиве Святейшего Синода хранится (хранилось) предложение петербург­ского протопопа иерея Лисицына, который в 40-х годах прошлого столетия писал Синоду о необходимости изменить великое славо­словие так: «Слава в вышних Богу, а на земле мир его император­скому величеству благочестивейшему государю императору Ни­колаю Павловичу всея России...»

Связь церкви православной с государством была столь тесна, что, например, в делах раскольничьих трудно было разобраться, где кончается компетенция Синода и начинается министерство внутренних дел, и наоборот, ибо арестовывали и сажали в тюрьмы за веру по «представлению церковного начальства», а легализация церковных общин принадлежала государству. Государственность полонила церковь.

Но вот случилась революция — восстание против поставленных от Бога властей, с православной точки зрения бунт против пома­занника Божия.

Что же церковь? Отвергла новую беззаконную власть? Увы, нет. На другой ж'е день она молилась за «Временное правитель­ство», причем местами его величали даже «благоверным». Абсурд!

И до этого абсурда российская церковь дошла только потому, что «православно обосновывала» государственность, подобно проф. И. Ильину.

Царство Кесарево не то же самое, что Царство Божие. В каком-то историческом плане, в каком-то грядущем отдалении оно может переродиться, но перерождаясь, утратит свои типические черты, ко­торые в настоящее время слишком заостренно-неподвижны.

V

Желая обосновать «православно» государственный утилита­ризм, проф. И. Ильин цитирует апостола Петра, толкуя его при этом весьма своеобразно.

«Итак, будьте покорны всякому начальству для Бога, — гово­рит апостол, — царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро, ибо такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей»...

Здесь две мысли: о целях власти и о целях христианского поведения, «чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей». Чем? Апостол ясно говорит — «добром».

А проф. И. Ильин толкует совершенно неожиданно и весьма своеобразно/ Он говорит — и еще курсивом, — что государственный властитель носит меч... и для «заграждения уст безумных людей». Столь распространительное толкование искажает слова апостола. Почему проф. И. Ильин и в данном случае поднимает меч за апосто­ла совершенно непонятно. (Впрочем, англичане отрубили голову Иакову I, ссылаясь на библейский стих о том, что нечестивые да погибнут, а потому воля Божия, чтоб король был убит.)

Вообще с толкованием «церковной традиции», на которую безоговорочно ссылается проф. И. Ильин, у него не все обстоит благополучно. Так, напр., проф. И. Ильин в подтверждение того, что убийство на войне в качестве общей нормы не есть грех, цитирует каноническое правило Василия Великого:

«Убиение на брани Отцы наши не вменяли за убийство, изви­няя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия».

Проф. И. Ильин эти ясные слова тоже понимает по-своему, т. е. так, как ему для его целей надо. Он думает, что Василий Вели­кий не считает грехом убийство на войне... А между тем Василий Великий говорит определенно: «извиняя поборников целомудрия и благочестия», иными словами, «целомудрие и благочестие» явля­ются, говоря современным языком, «смягчающими вину обстоя­тельствами», и упоминание о них только подчеркивает, а не устра­няет самый факт вины.

В поисках «церковной традиции» проф. И. Ильин прибегает даже... к православному требнику, не имеющему догматического значения и представляющему собой собрание церковных обрядов и способов совершения таинств, и даже к малому катехизису Фила­рета, «написанному особо для военного сословия», как будто бы для военного сословия обязательны одни христианские истины, а для гражданского сословия — другие, подобно тому, как есть портные для г.г. военных и для г.г. штатских.

VI

В прямой связи с «христианским» обоснованием государствен­ного насилия проф. И. Ильин подходит к «обоснованию» высшей степени насилия — к смертной казни.

Проф. И. Ильин знает, что христианская истина абсолютна. И тем не менее он говорит: «Казнь... не оправдана, и не освящена, и не свята, и не священна. А только допущена, т. е. не воспре­щена, и не отвергнута, и не проклята, а прямо предуказана в меру ее необходимости и применительно к злодеям».

Неправда! Христос сказал: «Не убий»! Бог запретил это. И это категорическое повеление Божие было путеводным лучом в самые свирепые времена истории: а все-таки вечная, высшая истина — «не убий»!

Для христианского сознания всегда будет трогателен образ св. Николая Чудотворца, остановившего смертную казнь, которая, по проф. И. Ильину,— «не оправдана, и не освящена, и не свята, и не священна. А только допущена, т. е. не воспрещена, и не отвергнута, и не проклята, а прямо предуказана»...

А православный святитель, храня в сердце своем «не убий!», остановил меч палача.

Кто же устанавливает эту «меру необходимости», кто определяет наличие «злодейства»? Власть. Существует ли такая абсолютная «мера необходимости», ради которой должно нарушить абсолютную истину?

Отвечу словами Афанасия Великого, на которого ссылается проф. И. Ильин: «Одно и то же, смотря по времени и в некоторых обстоятельствах, не позволительно, а в других обстоятельствах и благовременно, допускается и позволено».

История уголовно-политических учений от Платона до наших дней показывает, как текуче, изменчиво и непостоянно и содержа­ние самого преступления, и точки зрения на него светской власти, которая сегодня не считает преступным деянием то, что вчера считала тягчайшим преступлением, как условно и зыбко то, что проф. И. Ильин считает «мерой необходимости».

В вопросе о смертной казни, которую проф. И. Ильин отстаивает с набожной кровожадностью, он призывает к себе на помощь... поэта Жуковского, предлагая «прочесть со вниманием, что написано об этом предмете русским православным мыслителем, с душою нежною и чистою — Василием Андреевичем Жуковским. В своем глубоком и полном внутреннего религиозного чувства очерке «О смертной казни» поэт ставит вопрос о том, как надлежит по­ставить самую процедуру казни для того, чтобы она не развраща­ла людей, а воспитывала их в христианском духе взаимной любви, покаяния и совместной молитвы...».

Конечно, это замечательно трогательно: престарелый поэт, «душа нежная и детски чистая», покоясь на шитых подушечках во дворце, умиленно думает о том, как бы понежнее «поставить самую процедуру казни для того, чтобы она... воспитывала... в христианском духе взаимной любви» (убиваемого к убивающим и наоборот?)...

Елейное, сюсюкающее, чисто карамазовское сладострастие.

Я предпочитаю сослаться на другого «православного мыслите ля», который знал, что такое смертная казнь, который сам стоял в смертном саване на эшафоте в ожидании казни и который много дет спустя с содроганием называл ее «ужасом» и «мукой, пре­восходящей силы человеческие».

Свидетельству Достоевского можно верить; за ним личный опыт. Жуковский же со своей «душой нежной» и с елейно-приторным рассуждением просто отвратителен. Тут в душе рекомендованного «православного мыслителя» есть какая-то морщинка, в которой кроется сатанинская улыбочка.

Тот же Достоевский рассказал, как к осужденному на смертную казнь Ришару явились местные ханжи, уговаривая его «умереть во Господе». «Брат наш Ришар, умри во Господе!»52

Не правда ли, умилительно? Совершенно во вкусе проф. И. Ильи­на и Василия Андреевича Жуковского, с «душою нежной и детски чистою»!

VII

Проф. И. Ильин признает, что «эта проблема глубока и трудна; она требует не только новых понятий, но обновления всего духовного опыта, долгой, углубленной, подготовительной работы...».

Несомненно, для того, что проповедует проф. И. Ильин, необхо­дим специальный душевный закал и, чего не говорит он, сознание необычайной мировой ответственности, ибо отвергнуть абсолютную Христову истину и тем самым зачеркнуть христианство, подменив Божественное долженствование практической неизбежностью, дело страшное по своим последствиям.

Еще одна ужасная подробность, о которой умалчивает проф. И. Ильин. К осужденному на смертную казнь, на высшую муку на земле — знание часа своей смерти, — пред которым дрогнул и «сму­тился духом» даже Богочеловек, прося: «Господи, да минет меня чаша сия»,— к осужденному на эту муку власть посылает духовни­ка для «последнего напутствия», для того, чтобы отпустить ему и тот грех, за который он приговорен к смертной казни.

Здесь нет Христа!

Лишает жизни царство Кесаря. В Царстве Божием есть только  «не убий!». В царстве Кесаря — земная неизбежность. В Царстве Христовом — светлое долженствование.

«Мир весь во зле лежит». И царство Кесаря есть зло, с кото­рым необходимо бороться для его преображения в добро, но не следует оправдывать зло и сводить христианскую истину с Евангель­ских высот до уровня вспомогательного утилитарно-государствен­ного средства. Никакие религиозно-философские исследования не смогут исказить точных и ясных слов Христа, сказанных в долготу веков, и которые «не прейдут».

СРЕДИ ГАЗЕТ И ЖУРНАЛОВ53

Другие газеты продолжают усиленно заниматься «Возрожде­нием». В этом отношении с «Последними новостями» П. Н. Милю­кова соперничает и «Родная земля» Григория А. Алексинского54 Обе газеты и «Последние новости», до конца отрицающие интервен­цию, и «Родная земля», рекомендующая ее,— вовсю ополчились на И. А. Ильина за его «оправдание» православного меча. Мы не будем продолжать этой полемики на страницах «Возрождения», тем более что оба оппонента И. А. Ильина — и г. Вакар, и г. Добро­нравов — представляются нам малокомпетентными не только в чисто богословском, но и в философском и историческом отноше­ниях. Скажем только одно: оба они, сами того не замечая, сби­ваются на чисто протестантское противопоставление первохри-стианства и христианской церкви в эпоху ее политического со­прикосновения с государством. Поэтому, сами не подозревая того, они ставят огромную проблему св. Равноапостольного Константи­на Великого, проблему, основоположную и роковую для церковно-христианского сознания. Как церковь могла «лицемера» и «убийцу» Константина признать «Равноапостольным»?

Как известно, многие протестантские ученые, а вслед за ними и Лев Толстой, эту проблему решали очень просто.

ЕДИНЫЙ ПУТЬ48

Оправдание меча и убийства

I

Полемика о «православном мече» между проф. И. Ильиным и г. Демидовым из «Последн. нов.» интересна потому, что касается вопросов очень больных для христианского сознания всех времен, а нашего в особенности, так как в атмосфере христианского воз­рождения, замечаемого всюду, современный христианин, притом христианин православный, сызнова, мучительно решает для себя вопросы о христианстве и государственности, о насилии, о допусти­мости убийства.

Проф. И. Ильин, обращаясь к тем, кто «по совести ищет правду», заявляет, что «государственность, и меч и сопротивление злодеям силою приемлемы для православного христианина».

Все это он «православно обосновывает», ссылаясь на то, что, по странному выражению проф. И. Ильина, «изобретение этого обоснования целиком заключено в Апостольских Посланиях».

Ссылка проф. И. Ильина прямо на Апостольские Послания, минуя Евангелие, очень характерна не только для данного случая, но и для всего православно-утилитарного мировоззрения г. Ильина.

Нам кажется, что для установления христианского взгляда на государственность следует обратиться к первоисточнику христиан­ского учения, к Евангелию, сохранившему точные слова об этом предмете самого Иисуса Христа.

Когда фарисеи задали Христу провокационный вопрос о том, платить ли подать Кесарю (т. е. подчиняться ли тогдашней рим­ской власти), думая обвинить Христа в антигосударственной проповеди, Христос ответил: «Воздайте Кесарево Кесарю, а Божие — Богу».

Был ли это уклончивый ответ? Нет, это прямой ответ и иначе не мог ответить Тот, Кто сказал: «Царство Мое не от мира сего».

Этим ответом проведена непреходимая черта между царством Кесаря и Царством Божиим, Царством Христовым; определена граница между царством, покоящимся на насилии, угнетении и несправедливости, и царством любви, прощения и свободы.

И с тех пор вся история человечества представляет собою борьбу между царством Кесаря и Божиим, борьбу, конечную цель которой христианские мыслители видели в торжестве на земле Царства Божия и весь смысл исторического процесса полагали этом конечном торжестве (Влад. Соловьев).

Совокупность целей и идейного содержания, образующих царство Кесаря, и совокупность целей и идейного содержания цар­ства Божия не только различны, неслиянны, но взаимно друг друга исключают, что обусловлено самой их природой.

II

Однако апостол Павел уже писал в Послании к Римлянам: «Всяка душа властям предержащим да повинуется. Нет власти не от Бога...» И дальше: «Всякий противящийся власти, Божию повелению противится»...

Тут не только подчинение христианина царству Кесаря. Тут большее: признание его равносущным царству Божию, тут начало скрытой капитуляции христианства пред царством «мира сего». И этот трагический компромисс между церковью и государствен­ностью отбросил свою мрачную тень в долготу истории, и следы его мы видим на всех исторических путях.

Эти слова апостола повторит в более резкой форме Боссюэ49: «Престол короля есть престол Божий».

Эти слова вызовут византийское искажение христианской идеи.

Эти слова апостола станут могущественным орудием в руках Кесарей всех времен и всех народов в борьбе их с царством Бо­жиим.

Так и случилось.

Область практического применения этих слов, санкционирован­ных авторитетом апостола, все расширялась и расширялась в соответствии с государственными и историческими нуждами, и наконец, в России один из крупных иерархов заявил на миссио­нерском съезде в 1913 году, что «становой пристав от Бога».

III

Великая трагедия христианства заключается в том, что наслед­ники Христовы сделали уступку жизни, смягчили категоричность непреложной Христовой истины, запечатленной крестной жертвой на Голгофе, приспособили ее к житейским условиям. Из этого компромисса выросло так называемое историческое христианство, появились различные образы исторических христиан, в зависимо­сти от историко-бытовых условий времени. И тщетно стали бы мы искать черты евангельские в кельнском, например, архиепископе, служившем обедню в сапогах со шпорами и с кинжалом у пояса, не потому, что ожидалось нашествие неприятелей, а потому, что его высокопреосвященство очень спешил на охоту.

В своей статье — «Отрицателям меча» проф. И. Ильин игно­рирует Евангелие, которое является для нас единственным перво­источником Христовой истины и единственно правильным и точным критерием для суждений о христианской природе общественных и государственных явлений.

Проф. И. Ильин предпочитает со своими «философскими воз­зрениями следовать за церковной традицией», т. е. ссылаться на нечто производное, возникшее «по нужде», на некий практический бытовой «узус»50.

Проф. И. Ильин категорически признает государственность «приемлемой для православного христианина». Так как г. Ильин не ограничивает понятий государственности, то, несомненно, он совпадает с апостолом, признающим всякую государственность.

Но даже апостол, смягчая жестокость своей формулы, пояснил, что начальник — «Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое». Это, конечно, теоретическое представление о христианском начальнике, стоящем на страже некой нравственной истины, а ни­как не актуальная характеристика того языческого правителя, ко­торый был приравнен к исполнителю воли Божией.

Вот, например; советская власть. Как с ней быть? Проф. И. Иль­ин несомненно согласится с нами, что христианская истина есть не только предмет для тех или иных философских соображений, что со­вершенно несущественно для истины, а императив для практической деятельности каждого именующего себя христианином.

Есть ли, по проф. И. Ильину, и советская власть «от Бога»? Ведь «от Бога» была объявлена языческая власть, возглавлявшая гонение на христианскую веру. И сопротивление этой власти есть ли сопротивление воле Божией? Судя по общему тону рассужде­нии г. Ильина, он признает законной только ту государственность, которую можно «обосновать православно». Но тут он произвольно ограничивает апостола Павла, признавшего Божеской власть язы­ческую, которую ни с какой стороны «православно» не обоснуешь. (Между прочим, любопытно, что живая церковь, искажая учение Христа, «обосновывает» советскую власть точно так же, как проф. И. Ильин обосновывает приятие государства, теми же цитатами.)

За кем следовать в данном случае? За апостолом или за его учителем, который, будучи искушаем Диаволом в пустыне, отверг земную власть над царствоами как власть диавольскую?

Так говорит Евангелие.

Проф. И. Ильин этого вопроса не касается. По его мнению, »ц мудрых словах апостольских все выговорено определительно и недвусмысленно: и задачи правителя, и цель, для коей он носит меч, и критерий истинного правления, и допустимость казни, и мера при­менимости меча...». Опять — это идеал христианского правителя, а никак не образ той языческой власти, существо и формы которой противоречили этим словам и которую тем не менее категорически поведено было признавать исходящей от Бога.

На словах апостола никак нельзя обосновать «приемлемости» государственности для христианина. Приемлемость власти есть при­знание ее неизбежности. Оно есть в словах Христа: «Воздадите Кесарево»,- но к христианству это не имеет отношения. Сам Хри­стос отделил Царство Свое от царства Кесаря, которое есть зло, зло не умозрительное, но реальное, и задача христианина заключа­ется в изменении этого зла, в превращении его в добро, в насыщении его духом христианской истины и в подчинении ей, а не наоборот, и отнюдь не в признании его благословенным.

IV

Не надо упускать из виду того, что языческая государствен­ная власть, признанная апостолом безусловно, передаваясь по наследственности в формах своих, внутренне не христианизиро­валась, оставаясь языческой. Об этом мы можем судить не толь­ко по истории государственных учреждений Рима и Византии, но и по рецепции римского права, в основах которого лежали «bопа tides» и «aequitas»51, не замененные новым христианским фундамен­том. Так называемое христианское законодательство является со­вокупностью норм, возникших вследствие компромисса между языческой реальностью и христианской теорией.

История христианства и есть история компромиссов, возник­ших вследствие тесного сближения церкви и государства. В дан­ном случае очень любопытна практика католической церкви. Во вре­мя французских королей церковь учила, что только королевская власть угодна Богу и есть единственно законная власть. Но во Франции произошла революция и была установлена республика. Церковь стала учить, что форма республики есть законная форма правления, угодная Богу, но одновременно в королевской Баварии исповедовала законность только королевской власти. В каком из двух случаев католическая церковь следует христианской истине?

Православная русская церковь, создавшая несравнимые по красоте и величию христианские образы, украшенная праведны­ми и мудрыми иерархами, триста лет призывала народ служить по­мазаннику Божию и всякое нарушение против него считала столь тяжким и важным грехом, что нарушала для него даже тайну исповеди. Беспрекословное подчинение самодержцу и любовь к нему церковь считала необходимым для спасения души. В архиве Святейшего Синода хранится (хранилось) предложение петербург­ского протопопа иерея Лисицына, который в 40-х годах прошлого столетия писал Синоду о необходимости изменить великое славо­словие так: «Слава в вышних Богу, а на земле мир его император­скому величеству благочестивейшему государю императору Ни­колаю Павловичу всея России...»

Связь церкви православной с государством была столь тесна, что, например, в делах раскольничьих трудно было разобраться, где кончается компетенция Синода и начинается министерство внутренних дел, и наоборот, ибо арестовывали и сажали в тюрьмы за веру по «представлению церковного начальства», а легализация церковных общин принадлежала государству. Государственность полонила церковь.

Но вот случилась революция — восстание против поставленных от Бога властей, с православной точки зрения бунт против пома­занника Божия.

Что же церковь? Отвергла новую беззаконную власть? Увы, нет. На другой ж'е день она молилась за «Временное правитель­ство», причем местами его величали даже «благоверным». Абсурд!

И до этого абсурда российская церковь дошла только потому, что «православно обосновывала» государственность, подобно проф. И. Ильину.

Царство Кесарево не то же самое, что Царство Божие. В каком-то историческом плане, в каком-то грядущем отдалении оно может переродиться, но перерождаясь, утратит свои типические черты, ко­торые в настоящее время слишком заостренно-неподвижны.

V

Желая обосновать «православно» государственный утилита­ризм, проф. И. Ильин цитирует апостола Петра, толкуя его при этом весьма своеобразно.

«Итак, будьте покорны всякому начальству для Бога, — гово­рит апостол, — царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро, ибо такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей»...

Здесь две мысли: о целях власти и о целях христианского поведения, «чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей». Чем? Апостол ясно говорит — «добром».

А проф. И. Ильин толкует совершенно неожиданно и весьма своеобразно/ Он говорит — и еще курсивом, — что государственный властитель носит меч... и для «заграждения уст безумных людей». Столь распространительное толкование искажает слова апостола. Почему проф. И. Ильин и в данном случае поднимает меч за апосто­ла совершенно непонятно. (Впрочем, англичане отрубили голову Иакову I, ссылаясь на библейский стих о том, что нечестивые да погибнут, а потому воля Божия, чтоб король был убит.)

Вообще с толкованием «церковной традиции», на которую безоговорочно ссылается проф. И. Ильин, у него не все обстоит благополучно. Так, напр., проф. И. Ильин в подтверждение того, что убийство на войне в качестве общей нормы не есть грех, цитирует каноническое правило Василия Великого:

«Убиение на брани Отцы наши не вменяли за убийство, изви­няя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия».

Проф. И. Ильин эти ясные слова тоже понимает по-своему, т. е. так, как ему для его целей надо. Он думает, что Василий Вели­кий не считает грехом убийство на войне... А между тем Василий Великий говорит определенно: «извиняя поборников целомудрия и благочестия», иными словами, «целомудрие и благочестие» явля­ются, говоря современным языком, «смягчающими вину обстоя­тельствами», и упоминание о них только подчеркивает, а не устра­няет самый факт вины.

В поисках «церковной традиции» проф. И. Ильин прибегает даже... к православному требнику, не имеющему догматического значения и представляющему собой собрание церковных обрядов и способов совершения таинств, и даже к малому катехизису Фила­рета, «написанному особо для военного сословия», как будто бы для военного сословия обязательны одни христианские истины, а для гражданского сословия — другие, подобно тому, как есть портные для г.г. военных и для г.г. штатских.

VI

В прямой связи с «христианским» обоснованием государствен­ного насилия проф. И. Ильин подходит к «обоснованию» высшей степени насилия — к смертной казни.

Проф. И. Ильин знает, что христианская истина абсолютна. И тем не менее он говорит: «Казнь... не оправдана, и не освящена, и не свята, и не священна. А только допущена, т. е. не воспре­щена, и не отвергнута, и не проклята, а прямо предуказана в меру ее необходимости и применительно к злодеям».

Неправда! Христос сказал: «Не убий»! Бог запретил это. И это категорическое повеление Божие было путеводным лучом в самые свирепые времена истории: а все-таки вечная, высшая истина — «не убий»!

Для христианского сознания всегда будет трогателен образ св. Николая Чудотворца, остановившего смертную казнь, которая, по проф. И. Ильину,— «не оправдана, и не освящена, и не свята, и не священна. А только допущена, т. е. не воспрещена, и не отвергнута, и не проклята, а прямо предуказана»...

А православный святитель, храня в сердце своем «не убий!», остановил меч палача.

Кто же устанавливает эту «меру необходимости», кто определяет наличие «злодейства»? Власть. Существует ли такая абсолютная «мера необходимости», ради которой должно нарушить абсолютную истину?

Отвечу словами Афанасия Великого, на которого ссылается проф. И. Ильин: «Одно и то же, смотря по времени и в некоторых обстоятельствах, не позволительно, а в других обстоятельствах и благовременно, допускается и позволено».

История уголовно-политических учений от Платона до наших дней показывает, как текуче, изменчиво и непостоянно и содержа­ние самого преступления, и точки зрения на него светской власти, которая сегодня не считает преступным деянием то, что вчера считала тягчайшим преступлением, как условно и зыбко то, что проф. И. Ильин считает «мерой необходимости».

В вопросе о смертной казни, которую проф. И. Ильин отстаивает с набожной кровожадностью, он призывает к себе на помощь... поэта Жуковского, предлагая «прочесть со вниманием, что написано об этом предмете русским православным мыслителем, с душою нежною и чистою — Василием Андреевичем Жуковским. В своем глубоком и полном внутреннего религиозного чувства очерке «О смертной казни» поэт ставит вопрос о том, как надлежит по­ставить самую процедуру казни для того, чтобы она не развраща­ла людей, а воспитывала их в христианском духе взаимной любви, покаяния и совместной молитвы...».

Конечно, это замечательно трогательно: престарелый поэт, «душа нежная и детски чистая», покоясь на шитых подушечках во дворце, умиленно думает о том, как бы понежнее «поставить самую процедуру казни для того, чтобы она... воспитывала... в христианском духе взаимной любви» (убиваемого к убивающим и наоборот?)...

Елейное, сюсюкающее, чисто карамазовское сладострастие.

Я предпочитаю сослаться на другого «православного мыслите ля», который знал, что такое смертная казнь, который сам стоял в смертном саване на эшафоте в ожидании казни и который много дет спустя с содроганием называл ее «ужасом» и «мукой, пре­восходящей силы человеческие».

Свидетельству Достоевского можно верить; за ним личный опыт. Жуковский же со своей «душой нежной» и с елейно-приторным рассуждением просто отвратителен. Тут в душе рекомендованного «православного мыслителя» есть какая-то морщинка, в которой кроется сатанинская улыбочка.

Тот же Достоевский рассказал, как к осужденному на смертную казнь Ришару явились местные ханжи, уговаривая его «умереть во Господе». «Брат наш Ришар, умри во Господе!»52

Не правда ли, умилительно? Совершенно во вкусе проф. И. Ильи­на и Василия Андреевича Жуковского, с «душою нежной и детски чистою»!

VII

Проф. И. Ильин признает, что «эта проблема глубока и трудна; она требует не только новых понятий, но обновления всего духовного опыта, долгой, углубленной, подготовительной работы...».

Несомненно, для того, что проповедует проф. И. Ильин, необхо­дим специальный душевный закал и, чего не говорит он, сознание необычайной мировой ответственности, ибо отвергнуть абсолютную Христову истину и тем самым зачеркнуть христианство, подменив Божественное долженствование практической неизбежностью, дело страшное по своим последствиям.

Еще одна ужасная подробность, о которой умалчивает проф. И. Ильин. К осужденному на смертную казнь, на высшую муку на земле — знание часа своей смерти, — пред которым дрогнул и «сму­тился духом» даже Богочеловек, прося: «Господи, да минет меня чаша сия»,— к осужденному на эту муку власть посылает духовни­ка для «последнего напутствия», для того, чтобы отпустить ему и тот грех, за который он приговорен к смертной казни.

Здесь нет Христа!

Лишает жизни царство Кесаря. В Царстве Божием есть только  «не убий!». В царстве Кесаря — земная неизбежность. В Царстве Христовом — светлое долженствование.

«Мир весь во зле лежит». И царство Кесаря есть зло, с кото­рым необходимо бороться для его преображения в добро, но не следует оправдывать зло и сводить христианскую истину с Евангель­ских высот до уровня вспомогательного утилитарно-государствен­ного средства. Никакие религиозно-философские исследования не смогут исказить точных и ясных слов Христа, сказанных в долготу веков, и которые «не прейдут».

СРЕДИ ГАЗЕТ И ЖУРНАЛОВ53

Другие газеты продолжают усиленно заниматься «Возрожде­нием». В этом отношении с «Последними новостями» П. Н. Милю­кова соперничает и «Родная земля» Григория А. Алексинского54 Обе газеты и «Последние новости», до конца отрицающие интервен­цию, и «Родная земля», рекомендующая ее,— вовсю ополчились на И. А. Ильина за его «оправдание» православного меча. Мы не будем продолжать этой полемики на страницах «Возрождения», тем более что оба оппонента И. А. Ильина — и г. Вакар, и г. Добро­нравов — представляются нам малокомпетентными не только в чисто богословском, но и в философском и историческом отноше­ниях. Скажем только одно: оба они, сами того не замечая, сби­ваются на чисто протестантское противопоставление первохри-стианства и христианской церкви в эпоху ее политического со­прикосновения с государством. Поэтому, сами не подозревая того, они ставят огромную проблему св. Равноапостольного Константи­на Великого, проблему, основоположную и роковую для церковно-христианского сознания. Как церковь могла «лицемера» и «убийцу» Константина признать «Равноапостольным»?

Как известно, многие протестантские ученые, а вслед за ними и Лев Толстой, эту проблему решали очень просто.