gg, Критическая оценка. Эмпиризм и психологизм

Так фигуральной внутренней формой языка, как видно из сказанного, по М., являются те представления, которые сопровождают значения в процессе усвоения нами или понимания слов и высказываний. Общее объяснение этому явлению он находит в самом развитии языка, которое совершалось, очевидно, без какого-либо плана и уговора *. Может быть, это и верно, почти даже наверное так и было, и любой эмпирик-лингвист может удовлетвориться такой гипотезой, но что, собственно, это дает для уяснения самой сущности языка, как средства сообщения и выражения? Но и эмпирически такое объяснение не слишком ли обще, чтобы объяснить некоторые частные факты, на которые ссылается М.? Он говорит, например, о перенесении выражений для физического на психическое — что же дает нам в разъяснении этого явления “беспланность” в развитии языка? Между тем здесь есть апория, имеющая немаловажное значение для самого М., как и всех сторонников того мнения, будто внутреннее восприятие, не в пример внешнему, обладает очевидностью **. Как же произошло, что язык на это очевидное и непосредственно данное переносит выражения, выработанные им для того, что постигается только внешним восприятием? Но далее М., отмечает еще тот факт, что из анализа внутренней формы языка, как ее понимает М., можно определить до известной степени образ жизни и культурный уровень народа, образовавшего язык: занимался ли он земледелием, охотой, войной, жил он близи моря или на горах, и т. д. *** Можно пойти еще дальше и отметить в фигуральной форме языка влияние профессии, кружковщины и под., а с другой стороны, развитие, направление и характер деятельности воображения и многое другое. Но если так, а по всей вероятности именно так, то, собственно можно ли уже в строгом и собственном смысле говорить о полной “беспланности” в развитии языка? Какие бы ответы на возникающие таким образом сомнения мы ни получили и как бы эти ответы сами по себе ни были интересны, очевидно, все-таки не отсюда — не из области эмпирических и психологических соотношений — должно вырасти наше основное сомнение. Все это — только поводы для него, а именно для вопроса: не служат ли все объяснения и факты, приводимые М., делу истории и эмпирической теории, а не формальному анализу языка? Подлинно ли здесь идет даже речь о формах? Мне кажется, что речь-то действительно идет о формах, но у М. нет принципиальной почвы под ногами, и он не дает критерия, руководящей идеи, для уяснения того, что делает его “фигуральную форму” формой. Вот здесь сказывается ярко недостаток его предварительного определения, так что сам М. принужден, — кажется, не замечая того, — ввести новый признак внутренней формы, который, как указано, не вытекает из понятия внутреннего восприятия и который, казалось бы, должен был поколебать психологизм первоначального определения.

Так фигуральной внутренней формой языка, как видно из сказанного, по М., являются те представления, которые сопровождают значения в процессе усвоения нами или понимания слов и высказываний. Общее объяснение этому явлению он находит в самом развитии языка, которое совершалось, очевидно, без какого-либо плана и уговора *. Может быть, это и верно, почти даже наверное так и было, и любой эмпирик-лингвист может удовлетвориться такой гипотезой, но что, собственно, это дает для уяснения самой сущности языка, как средства сообщения и выражения? Но и эмпирически такое объяснение не слишком ли обще, чтобы объяснить некоторые частные факты, на которые ссылается М.? Он говорит, например, о перенесении выражений для физического на психическое — что же дает нам в разъяснении этого явления “беспланность” в развитии языка? Между тем здесь есть апория, имеющая немаловажное значение для самого М., как и всех сторонников того мнения, будто внутреннее восприятие, не в пример внешнему, обладает очевидностью **. Как же произошло, что язык на это очевидное и непосредственно данное переносит выражения, выработанные им для того, что постигается только внешним восприятием? Но далее М., отмечает еще тот факт, что из анализа внутренней формы языка, как ее понимает М., можно определить до известной степени образ жизни и культурный уровень народа, образовавшего язык: занимался ли он земледелием, охотой, войной, жил он близи моря или на горах, и т. д. *** Можно пойти еще дальше и отметить в фигуральной форме языка влияние профессии, кружковщины и под., а с другой стороны, развитие, направление и характер деятельности воображения и многое другое. Но если так, а по всей вероятности именно так, то, собственно можно ли уже в строгом и собственном смысле говорить о полной “беспланности” в развитии языка? Какие бы ответы на возникающие таким образом сомнения мы ни получили и как бы эти ответы сами по себе ни были интересны, очевидно, все-таки не отсюда — не из области эмпирических и психологических соотношений — должно вырасти наше основное сомнение. Все это — только поводы для него, а именно для вопроса: не служат ли все объяснения и факты, приводимые М., делу истории и эмпирической теории, а не формальному анализу языка? Подлинно ли здесь идет даже речь о формах? Мне кажется, что речь-то действительно идет о формах, но у М. нет принципиальной почвы под ногами, и он не дает критерия, руководящей идеи, для уяснения того, что делает его “фигуральную форму” формой. Вот здесь сказывается ярко недостаток его предварительного определения, так что сам М. принужден, — кажется, не замечая того, — ввести новый признак внутренней формы, который, как указано, не вытекает из понятия внутреннего восприятия и который, казалось бы, должен был поколебать психологизм первоначального определения.