gg, Фигуральная и терминированная речь

Подлинное сопоставление эстетического и логического, действительно, дает нечто для уяснения роли внутренней формы, чтобы гетерогенность соответствующих понятий не мешала усмотреть их формальную аналогию. Логическая речь противопоставляется эстетической, как терминированная — фигуральной. Но термин сам — sui generis “фигура”, и тут начинается если не аналогия, то все же известный параллелизм. Термин имеет свою внутреннюю форму, свое определенное отношение к значению, и так как термин — понятие, то теперь ясно, где искать его внутреннюю форму. Эстетическая речь обладает своими средствами фигуральности: сравнение, сопоставление, климакс и мн. др. Логическая — своими: определение, деление и под. Фигуральная речь знает свои утонченности: олицетворения, символы и т. п.; это — ее методы. Логическая имеет свои пути и методы. Ко всему этому нам еще придется вернуться. Но нельзя оставить Марти, не указав, что он сам дает материал, как видно из вышеизложенного, для установления особого типа внутренней формы языка — логического типа, — нужно только брать его высказывания не в психологическом аспекте, как он сам их употребляет, а в логическом. Остановлюсь еще на одном примере.

Поскольку представления внутренней формы опосредствуют понимание, их можно, по мнению Марти (Symb. prag. S. 112), сравнить с описательными определениями. Последние не указывают прямо значения определяемого имени, а только вызывают некоторые вспомогательные представления, ведущие к нему. Описательное определение то называет proprium 24 данного понятия, то его род, то его вид, указывает примеры, аналогии или контрасты и т. д. Точно так же внутренняя форма может выбрать любую черту, которая и послужит нам нужной ассоциативной связью. Однако “признак”, который подчеркивается во внутренней форме — не тот, который сам по себе привлекает наше внимание; достаточно, если он при данных условиях или практически служит нужной цели. Все же признак, который важен сам по себе и может вызывать продолжительное впечатление, при прочих равных условиях, может считаться особенно пригодным для того, чтобы служить внутренней формой. Таково средство в выборе внутренней формы и описательного определения. Различие их в том, что описательное определение совершает свой выбор рефлексивно и обдуманно, а выбор внутренней формы — не намерен и беспланен.

Это сопоставление весьма поучительно. Оно основано на том, что описательное определение также служит цели понимания, и, следовательно, этот второй признак, выходит, также недостаточен для определения внутренней формы языка. На этот раз отличительным признаком ее является как раз то, что, как мы видели у М. же, объясняет наличность внутренней формы языка — беспланность его возникновения. Я отмечал уже условность этой “беспланности”, должен подчеркнуть это и теперь: “при прочих равных обстоятельствах”, признает М., мы отдадим предпочтение определенному признаку. В то же время, если следовать М., то трудно признать в его изображении описательного определения строгую планомерность. Какова бы последняя ни была, очевидно, что как логический прием она уже не отличается принципиально от других логических приемов, и в первую очередь от определения ™k gšnouj ka€ diaforîn 25. Странно думать, будто такое определение, в отличие от описательного, дает нам “прямо значение определяемого имени”. Скорее уж можно сказать, что здесь мы также имеем дело с некоторым типом sui generis фигуральной речи, а именно речи терминологической.

М. сопоставляет, между прочим, с описательными определениями некоторые ботанические термины, обозначающие в ботанической номенклатуре infimae spezies 26, — как Viola palustris, Ulex Europaeus, Narcissus poeticus etc. И вот, в то время как термины “ланцетовидный”, “овальный”, “стреловидный” и пр. прямо указывают на соответствующее значение, какое-нибудь palustris или poeticus этой роли вовсе не играют. Я думаю, что каково бы ни было происхождение этих групп терминов, — что для нас вопрос, не имеющий значения, — они одинаково — образы: “стреловидный” как эпитет листа — такой же троп, как и “palustris”, а с другой стороны, оба они могут служить примерами научной терминологии. То, что действительно отличает последнюю от первых, не в “планомерности” самой по себе — и планомерность бывает разной: логической, но и стилистической и эстетической, — а в особого рода планомерности, т. е. в особого рода формообразовании. Термин только потому и термин, что он implicite носит в себе предикативность, он сам — призванный предикат *. Это сознание нами предикативности термина само выражается в форме суждения, как бы сопровождающего наше научное мышление; “это — термин!” — “есть логическая форма слова как термина”. Подобно тому, как грамматическое сознание всегда наготове особо запечатлеть наличность грамматической формы — “это — имя, дательный падеж и пр.”, — так и логическое сознание всегда наготове со своими формами. In actu 27 мы не можем обойтись без тех и других форм, хотя, разумеется, грамматические формы эмпиричны, а логические — идеальны.

Подлинное сопоставление эстетического и логического, действительно, дает нечто для уяснения роли внутренней формы, чтобы гетерогенность соответствующих понятий не мешала усмотреть их формальную аналогию. Логическая речь противопоставляется эстетической, как терминированная — фигуральной. Но термин сам — sui generis “фигура”, и тут начинается если не аналогия, то все же известный параллелизм. Термин имеет свою внутреннюю форму, свое определенное отношение к значению, и так как термин — понятие, то теперь ясно, где искать его внутреннюю форму. Эстетическая речь обладает своими средствами фигуральности: сравнение, сопоставление, климакс и мн. др. Логическая — своими: определение, деление и под. Фигуральная речь знает свои утонченности: олицетворения, символы и т. п.; это — ее методы. Логическая имеет свои пути и методы. Ко всему этому нам еще придется вернуться. Но нельзя оставить Марти, не указав, что он сам дает материал, как видно из вышеизложенного, для установления особого типа внутренней формы языка — логического типа, — нужно только брать его высказывания не в психологическом аспекте, как он сам их употребляет, а в логическом. Остановлюсь еще на одном примере.

Поскольку представления внутренней формы опосредствуют понимание, их можно, по мнению Марти (Symb. prag. S. 112), сравнить с описательными определениями. Последние не указывают прямо значения определяемого имени, а только вызывают некоторые вспомогательные представления, ведущие к нему. Описательное определение то называет proprium 24 данного понятия, то его род, то его вид, указывает примеры, аналогии или контрасты и т. д. Точно так же внутренняя форма может выбрать любую черту, которая и послужит нам нужной ассоциативной связью. Однако “признак”, который подчеркивается во внутренней форме — не тот, который сам по себе привлекает наше внимание; достаточно, если он при данных условиях или практически служит нужной цели. Все же признак, который важен сам по себе и может вызывать продолжительное впечатление, при прочих равных условиях, может считаться особенно пригодным для того, чтобы служить внутренней формой. Таково средство в выборе внутренней формы и описательного определения. Различие их в том, что описательное определение совершает свой выбор рефлексивно и обдуманно, а выбор внутренней формы — не намерен и беспланен.

Это сопоставление весьма поучительно. Оно основано на том, что описательное определение также служит цели понимания, и, следовательно, этот второй признак, выходит, также недостаточен для определения внутренней формы языка. На этот раз отличительным признаком ее является как раз то, что, как мы видели у М. же, объясняет наличность внутренней формы языка — беспланность его возникновения. Я отмечал уже условность этой “беспланности”, должен подчеркнуть это и теперь: “при прочих равных обстоятельствах”, признает М., мы отдадим предпочтение определенному признаку. В то же время, если следовать М., то трудно признать в его изображении описательного определения строгую планомерность. Какова бы последняя ни была, очевидно, что как логический прием она уже не отличается принципиально от других логических приемов, и в первую очередь от определения ™k gšnouj ka€ diaforîn 25. Странно думать, будто такое определение, в отличие от описательного, дает нам “прямо значение определяемого имени”. Скорее уж можно сказать, что здесь мы также имеем дело с некоторым типом sui generis фигуральной речи, а именно речи терминологической.

М. сопоставляет, между прочим, с описательными определениями некоторые ботанические термины, обозначающие в ботанической номенклатуре infimae spezies 26, — как Viola palustris, Ulex Europaeus, Narcissus poeticus etc. И вот, в то время как термины “ланцетовидный”, “овальный”, “стреловидный” и пр. прямо указывают на соответствующее значение, какое-нибудь palustris или poeticus этой роли вовсе не играют. Я думаю, что каково бы ни было происхождение этих групп терминов, — что для нас вопрос, не имеющий значения, — они одинаково — образы: “стреловидный” как эпитет листа — такой же троп, как и “palustris”, а с другой стороны, оба они могут служить примерами научной терминологии. То, что действительно отличает последнюю от первых, не в “планомерности” самой по себе — и планомерность бывает разной: логической, но и стилистической и эстетической, — а в особого рода планомерности, т. е. в особого рода формообразовании. Термин только потому и термин, что он implicite носит в себе предикативность, он сам — призванный предикат *. Это сознание нами предикативности термина само выражается в форме суждения, как бы сопровождающего наше научное мышление; “это — термин!” — “есть логическая форма слова как термина”. Подобно тому, как грамматическое сознание всегда наготове особо запечатлеть наличность грамматической формы — “это — имя, дательный падеж и пр.”, — так и логическое сознание всегда наготове со своими формами. In actu 27 мы не можем обойтись без тех и других форм, хотя, разумеется, грамматические формы эмпиричны, а логические — идеальны.