aa, <Логическое> как внутренняя форма

Мне представляется, однако, более существенным здесь обратить внимание на другую сторону дела. Допустим, что внутренние формы языка суть такие опосредствующие понимание представления, как того хочет М. Не будет ли наиболее последовательным выводом из этого полное отрицание логики в процессе понимания, следовательно, вообще словесного мышления? Я говорю не о психологии, которая часто “замещает” логику, а о настоящей логике, которая присутствует во всякой мысли, во всяком суждении как идеально регулирующий его момент!.. Марти, между прочим, высказывает следующую мысль: “То, что логику безразлично (как часто так наз. внутренняя форма...), или что он отвергает прямо-таки как помеху (например, эквивокации и синонимы), то может быть желанным, даже неизбежным для поэта. Язык, удовлетворяющий чистому (? * blossem) идеалу логика, был бы эстетически лишен привлекательности и для поэта непригоден” (Symb. prag. S. 103, Anm. 3).

Собственно, такое сопоставление вообще недопустимо, так как в нем сопоставляются понятия диспаратные и гетерогенные. — Задачи логического и эстетического изображения в корне различны, но вполне совместимы: плохо было бы, если бы поэт с самыми “восхитительными” образами не подчинял бы своих суждений логике, и, с другой стороны, непонятно, что потеряла бы логика, если бы строго логическое изложение стремилось не быть безобразным? Но дело не в этой “формальной” стороне данного сопоставления. А по существу важно, что внутренняя форма ведь есть то, что способствует пониманию, — неужели для логики это может быть “безразлично”? Не больше ли оснований усомниться в правильности определения внутренней формы у М.? И тут можно произвести нападение на центральное место у Марти: не потому ли только нам фигуральная речь и не мешает пониманию, что даже выраженное в метафорической форме представление мы относим к твердому понятию? То самое понятие, в котором мы охватываем значение вещи, resp. предмета, и ухватываем его суть, является для нас точкой опоры при понимании “поэтической” речи, и если бы мы не могли уловить сущности вещи, о которой идет речь, ни “безобразно”-логическое, ни образно-поэтическое изложение нас не приводило <бы> к нужной цели понимания сообщаемого в той и другой из этих форм речи. Марти сам признает, что только “интуиции в строгом смысле этого слова <...> вовсе несообщаемы, и потому также не могут служить внутренней формой” (Symb. prag. 107, Anm). Но под “интуицией в строгом смысле слова” он разумеет лишь чувственные единичные представления, и они действительно не могут быть сообщаемы. Возьмем, однако, “интуиции в строгом смысле слова” идеальные, эйдетические — и, пожалуй, получится утверждение прямо обратное: только они могут сообщаться с безусловной неизменностью своего значения, и... следовательно, только они и “могут служить внутренней формой”?.. Признать фундаментальную роль в понимании именно логических форм, понятий, мешает, по-видимому, Марти пресловутая психологическая теория образования понятий из единичных представлений: как от единичных представлений мы приходим к понятию, так-де от ассоциации представления мы приходим к пониманию. Если следовать этой теории, то в конце концов само понятие есть не что иное, как только “представление”, — хотя бы и “общее” представление, — тогда, разумеется, логика есть психология, и внутренняя форма языка — представление, вступающее в ассоциативную связь с другим представлением. Раз-де к значению понятия мы приходим непосредственно, все учение о понимании должно быть изменено, и вопросы должны быть поставлены заново и по-новому. “Внутренняя форма” для логики не безразлична, а это — одна из основных тем логики, и вопрос не в том, как “обезобразить” язык, чтобы он удовлетворял “идеалу” логики, а в том, как, несмотря на фигуральность речи, мы ее правильно понимаем? Вопрос, следовательно, в том, что делает понятие понятием, т. е. понимаемым понятием? Через что, другими еще словами, слово относится к значению? Или еще раз: что составляет внутреннюю форму понятия (слова) — самого понятия как средства выражения = слова со значением, а не, например, форму предмета, выражаемого понятием, или самого значения?

Мне представляется, однако, более существенным здесь обратить внимание на другую сторону дела. Допустим, что внутренние формы языка суть такие опосредствующие понимание представления, как того хочет М. Не будет ли наиболее последовательным выводом из этого полное отрицание логики в процессе понимания, следовательно, вообще словесного мышления? Я говорю не о психологии, которая часто “замещает” логику, а о настоящей логике, которая присутствует во всякой мысли, во всяком суждении как идеально регулирующий его момент!.. Марти, между прочим, высказывает следующую мысль: “То, что логику безразлично (как часто так наз. внутренняя форма...), или что он отвергает прямо-таки как помеху (например, эквивокации и синонимы), то может быть желанным, даже неизбежным для поэта. Язык, удовлетворяющий чистому (? * blossem) идеалу логика, был бы эстетически лишен привлекательности и для поэта непригоден” (Symb. prag. S. 103, Anm. 3).

Собственно, такое сопоставление вообще недопустимо, так как в нем сопоставляются понятия диспаратные и гетерогенные. — Задачи логического и эстетического изображения в корне различны, но вполне совместимы: плохо было бы, если бы поэт с самыми “восхитительными” образами не подчинял бы своих суждений логике, и, с другой стороны, непонятно, что потеряла бы логика, если бы строго логическое изложение стремилось не быть безобразным? Но дело не в этой “формальной” стороне данного сопоставления. А по существу важно, что внутренняя форма ведь есть то, что способствует пониманию, — неужели для логики это может быть “безразлично”? Не больше ли оснований усомниться в правильности определения внутренней формы у М.? И тут можно произвести нападение на центральное место у Марти: не потому ли только нам фигуральная речь и не мешает пониманию, что даже выраженное в метафорической форме представление мы относим к твердому понятию? То самое понятие, в котором мы охватываем значение вещи, resp. предмета, и ухватываем его суть, является для нас точкой опоры при понимании “поэтической” речи, и если бы мы не могли уловить сущности вещи, о которой идет речь, ни “безобразно”-логическое, ни образно-поэтическое изложение нас не приводило <бы> к нужной цели понимания сообщаемого в той и другой из этих форм речи. Марти сам признает, что только “интуиции в строгом смысле этого слова <...> вовсе несообщаемы, и потому также не могут служить внутренней формой” (Symb. prag. 107, Anm). Но под “интуицией в строгом смысле слова” он разумеет лишь чувственные единичные представления, и они действительно не могут быть сообщаемы. Возьмем, однако, “интуиции в строгом смысле слова” идеальные, эйдетические — и, пожалуй, получится утверждение прямо обратное: только они могут сообщаться с безусловной неизменностью своего значения, и... следовательно, только они и “могут служить внутренней формой”?.. Признать фундаментальную роль в понимании именно логических форм, понятий, мешает, по-видимому, Марти пресловутая психологическая теория образования понятий из единичных представлений: как от единичных представлений мы приходим к понятию, так-де от ассоциации представления мы приходим к пониманию. Если следовать этой теории, то в конце концов само понятие есть не что иное, как только “представление”, — хотя бы и “общее” представление, — тогда, разумеется, логика есть психология, и внутренняя форма языка — представление, вступающее в ассоциативную связь с другим представлением. Раз-де к значению понятия мы приходим непосредственно, все учение о понимании должно быть изменено, и вопросы должны быть поставлены заново и по-новому. “Внутренняя форма” для логики не безразлична, а это — одна из основных тем логики, и вопрос не в том, как “обезобразить” язык, чтобы он удовлетворял “идеалу” логики, а в том, как, несмотря на фигуральность речи, мы ее правильно понимаем? Вопрос, следовательно, в том, что делает понятие понятием, т. е. понимаемым понятием? Через что, другими еще словами, слово относится к значению? Или еще раз: что составляет внутреннюю форму понятия (слова) — самого понятия как средства выражения = слова со значением, а не, например, форму предмета, выражаемого понятием, или самого значения?