dd, Внутренняя форма у Гумбольдта

Как бы ни были художественны и богаты звуковые формы языка, связанные даже с самым живым артикуляционным чувством, они все же не могут создать языка без света идей. Только последние создают собственно язык, будучи его совершенно внутренней и чисто интеллектуальной частью. В ней раскрывается единство и взаимодействие законов, согласованных взаимно и с законами созерцания, мышления и чувствования. Эти законы суть не что иное, как пути, по которым движется духовная деятельность в создании языка, или, пользуясь другим сравнением, — формы, в которых оно отчеканивает звуки. “Нет такой силы души, которая не была бы при этом деятельна; нет ничего внутри человека столь глубокого, столь тонкого, столь всеобъемлющего, что не перешло бы в язык и что не было бы познаваемо в нем”. Их отличительные интеллектуальные черты покоятся на организации духа народов в эпоху их образования и составляют непосредственный отпечаток их. Во внутренней интеллектуальной части языка, как и для звуковой формы, наиболее важными являются два пункта: обозначение понятий и законы связи речи. Обозначение понятий по отношению к звуковой форме составляет образование слов, по отношению к внутренней форме — образование понятий (die Begriffsbildung). Язык не дает предметов, он дает понятия, образованные о них самодеятельностью духа в сознании языка. Именно об этом образовании, поскольку оно, будучи совершенно внутренно, как бы предшествует артикуляционному чувству, идет речь при определении того, что составляет внутреннюю форму языка. В образовании понятий отражается целиком богатство народного языка, плодовитость которого здесь получает полный простор для своего обнаружения. В не меньшей степени, конечно, <народные> особенности духа сказываются в связях речи, несмотря на ее прочную в общем закономерность.

ee, Моя интерпретация Гумбольдта

Сильные и слабые стороны мысли Гумбольдта — ясны. Язык служит цели понимания, и в этом смысле он является единственным и всеобщим источником и орудием познания. Конечно, слово не “передает” предмета, который по существу трансцендентен, оно только называет его. Содержание, носителем которого он является, состоит, как указано выше, из некоторого сенсуального материала, субстрата (Ûlh) и чисто мыслимого содержания. И то, и другое также по существу трансцендентно. Предмет вместе со своим содержанием есть то, о чем слово, о чем идет речь, а не то, что “передает” слово. Здесь лежит значение слова, но само по себе, очевидно, оно так же не может быть “передано”. Оно передается только будучи оформлено. Не следует искать постоянного соответствия между звуковой формой слова и внутренней интеллектуальной формой, — последняя имеет свою самостоятельную жизнь и закономерность. Без внутренней формы, строго говоря, нет не столько слова, сколько его значения, нет, следовательно, осмысленного слова. Что не поддается оформлению в этом смысле, то непередаваемо, “невыразимо”, “неизреченно”. Сфера внутренних форм и сфера значений, таким образом, взаимно покрывается, но формы и значения здесь отнюдь не составляют одного и того же. Формы — то, через что или благодаря чему происходит понимание, значение — суть само понимаемое. В живом опыте они — единое, и их единство — в форме. Понятие, как средство понимания, не есть значение в собственном смысле, а есть оформленное значение. Внутренняя форма слова, как понятие, не есть само значение, а некоторое отношение между терминами корреляции: слово — значение. Сколь сфера мыслимого в целом содержания есть по преимуществу сфера отношений, явно, что здесь — область форм. И если бы Кант был прав, что только чувственность дает содержание познанию, а мышление его только формует, сфера мыслимого была бы сферою одних и чистых форм. Сфера форм, во всяком случае, остается sui generis 6 идеальной сферой, отличной в целом как от называемого словом предмета, так и от значащего в слове содержания. Разумеется, в себе сфера слов также не однородна, и рядом с “понятием” располагается область таких форм, как “образ”, “фигура”, “символ” и пр. Здесь, очевидно, своя особенная тема. Мы ограничиваемся поэтому только выделением одной стороны: логической проблемой понятия как проблемой внутренней формы.

Как бы ни были художественны и богаты звуковые формы языка, связанные даже с самым живым артикуляционным чувством, они все же не могут создать языка без света идей. Только последние создают собственно язык, будучи его совершенно внутренней и чисто интеллектуальной частью. В ней раскрывается единство и взаимодействие законов, согласованных взаимно и с законами созерцания, мышления и чувствования. Эти законы суть не что иное, как пути, по которым движется духовная деятельность в создании языка, или, пользуясь другим сравнением, — формы, в которых оно отчеканивает звуки. “Нет такой силы души, которая не была бы при этом деятельна; нет ничего внутри человека столь глубокого, столь тонкого, столь всеобъемлющего, что не перешло бы в язык и что не было бы познаваемо в нем”. Их отличительные интеллектуальные черты покоятся на организации духа народов в эпоху их образования и составляют непосредственный отпечаток их. Во внутренней интеллектуальной части языка, как и для звуковой формы, наиболее важными являются два пункта: обозначение понятий и законы связи речи. Обозначение понятий по отношению к звуковой форме составляет образование слов, по отношению к внутренней форме — образование понятий (die Begriffsbildung). Язык не дает предметов, он дает понятия, образованные о них самодеятельностью духа в сознании языка. Именно об этом образовании, поскольку оно, будучи совершенно внутренно, как бы предшествует артикуляционному чувству, идет речь при определении того, что составляет внутреннюю форму языка. В образовании понятий отражается целиком богатство народного языка, плодовитость которого здесь получает полный простор для своего обнаружения. В не меньшей степени, конечно, <народные> особенности духа сказываются в связях речи, несмотря на ее прочную в общем закономерность.

ee, Моя интерпретация Гумбольдта

Сильные и слабые стороны мысли Гумбольдта — ясны. Язык служит цели понимания, и в этом смысле он является единственным и всеобщим источником и орудием познания. Конечно, слово не “передает” предмета, который по существу трансцендентен, оно только называет его. Содержание, носителем которого он является, состоит, как указано выше, из некоторого сенсуального материала, субстрата (Ûlh) и чисто мыслимого содержания. И то, и другое также по существу трансцендентно. Предмет вместе со своим содержанием есть то, о чем слово, о чем идет речь, а не то, что “передает” слово. Здесь лежит значение слова, но само по себе, очевидно, оно так же не может быть “передано”. Оно передается только будучи оформлено. Не следует искать постоянного соответствия между звуковой формой слова и внутренней интеллектуальной формой, — последняя имеет свою самостоятельную жизнь и закономерность. Без внутренней формы, строго говоря, нет не столько слова, сколько его значения, нет, следовательно, осмысленного слова. Что не поддается оформлению в этом смысле, то непередаваемо, “невыразимо”, “неизреченно”. Сфера внутренних форм и сфера значений, таким образом, взаимно покрывается, но формы и значения здесь отнюдь не составляют одного и того же. Формы — то, через что или благодаря чему происходит понимание, значение — суть само понимаемое. В живом опыте они — единое, и их единство — в форме. Понятие, как средство понимания, не есть значение в собственном смысле, а есть оформленное значение. Внутренняя форма слова, как понятие, не есть само значение, а некоторое отношение между терминами корреляции: слово — значение. Сколь сфера мыслимого в целом содержания есть по преимуществу сфера отношений, явно, что здесь — область форм. И если бы Кант был прав, что только чувственность дает содержание познанию, а мышление его только формует, сфера мыслимого была бы сферою одних и чистых форм. Сфера форм, во всяком случае, остается sui generis 6 идеальной сферой, отличной в целом как от называемого словом предмета, так и от значащего в слове содержания. Разумеется, в себе сфера слов также не однородна, и рядом с “понятием” располагается область таких форм, как “образ”, “фигура”, “символ” и пр. Здесь, очевидно, своя особенная тема. Мы ограничиваемся поэтому только выделением одной стороны: логической проблемой понятия как проблемой внутренней формы.