1. Прекрасное изображение безобразного

[131] В любой культуре рядом с собственной концепцией Прекрасного всегда есть и свое представление о Безобразном, хотя по археологическим находкам обычно трудно установить, действительно ли то или иное изображение считалось безобразным: в глазах современного западного человека некоторые фетиши и маски иных цивилизаций выглядят как изображения ужасных и уродливых существ, тогда как для носителей этих культур они вполне могут или могли представлять позитивные ценности. Греческая мифология изобилует такими персонажами, как фавны, циклопы, химеры и минотавры или божества наподобие Приапа, они воспринимаются как чудовища и не имеют [133] никакого отношения к канонам Красоты, выраженным в скульптуре Поликлета и Праксителя; однако к этим существам не всегда относились с отвращением. Платон в своих Диалогах не раз рассуждает о Прекрасном и Безобразном, однако, говоря о духовном величии Сократа, он посмеивается над его внешностью силена. Различные эстетические теории античности и Средних веков видят в Безобразном антитезу Прекрасному, дисгармонию, нарушающую правила той самой пропорциональности (см. гл. III), на которой основана Красота, как физическая, так и духовная, или ущербность, лишающую живое существо того, что должно быть отпущено ему природой. Во всяком случае, практически неизменным остается следующий принцип: поскольку существуют безобразные существа и вещи, искусство способно великолепно их представить, и Красота (или, по крайней мере, реалистическая достоверность) этого подражания делает приемлемым Безобразное. Свидетельства о таком восприятии мы находим повсюду, от Аристотеля до Канта. Мы же останавливаемся на этих рассуждениях, задаваясь простым вопросом. Существует Безобразное, вызывающее у нас отвращение в природе, но становящееся приемлемым и даже приятным в искусстве, которое «прекрасно» передает и обличает безобразие Безобразного, понимаемого в физическом и духовном смысле. Но где тот предел, после которого прекрасное изображение Безобразного (и чудовищного) в какой-то мере наделяет его притягательной силой? Уже в Средние века возникла проблема прекрасного изображения Дьявола, а потом этот вопрос во всей полноте встал в эпоху романтизма. Не случайно в период поздней античности и особенно в христианскую эру проблематика Безобразного все больше усложняется. Об этом хорошо пишет Гегель, обращая внимание на то, что с приходом христианского мировоззрения и искусства, его выражающего, на первый план выдвигаются (особенно когда речь идет о Христе и его мучителях) боль, страдание, смерть, пытки и физическое уродство, достающееся в удел и жертвам, и палачам.

[131] В любой культуре рядом с собственной концепцией Прекрасного всегда есть и свое представление о Безобразном, хотя по археологическим находкам обычно трудно установить, действительно ли то или иное изображение считалось безобразным: в глазах современного западного человека некоторые фетиши и маски иных цивилизаций выглядят как изображения ужасных и уродливых существ, тогда как для носителей этих культур они вполне могут или могли представлять позитивные ценности. Греческая мифология изобилует такими персонажами, как фавны, циклопы, химеры и минотавры или божества наподобие Приапа, они воспринимаются как чудовища и не имеют [133] никакого отношения к канонам Красоты, выраженным в скульптуре Поликлета и Праксителя; однако к этим существам не всегда относились с отвращением. Платон в своих Диалогах не раз рассуждает о Прекрасном и Безобразном, однако, говоря о духовном величии Сократа, он посмеивается над его внешностью силена. Различные эстетические теории античности и Средних веков видят в Безобразном антитезу Прекрасному, дисгармонию, нарушающую правила той самой пропорциональности (см. гл. III), на которой основана Красота, как физическая, так и духовная, или ущербность, лишающую живое существо того, что должно быть отпущено ему природой. Во всяком случае, практически неизменным остается следующий принцип: поскольку существуют безобразные существа и вещи, искусство способно великолепно их представить, и Красота (или, по крайней мере, реалистическая достоверность) этого подражания делает приемлемым Безобразное. Свидетельства о таком восприятии мы находим повсюду, от Аристотеля до Канта. Мы же останавливаемся на этих рассуждениях, задаваясь простым вопросом. Существует Безобразное, вызывающее у нас отвращение в природе, но становящееся приемлемым и даже приятным в искусстве, которое «прекрасно» передает и обличает безобразие Безобразного, понимаемого в физическом и духовном смысле. Но где тот предел, после которого прекрасное изображение Безобразного (и чудовищного) в какой-то мере наделяет его притягательной силой? Уже в Средние века возникла проблема прекрасного изображения Дьявола, а потом этот вопрос во всей полноте встал в эпоху романтизма. Не случайно в период поздней античности и особенно в христианскую эру проблематика Безобразного все больше усложняется. Об этом хорошо пишет Гегель, обращая внимание на то, что с приходом христианского мировоззрения и искусства, его выражающего, на первый план выдвигаются (особенно когда речь идет о Христе и его мучителях) боль, страдание, смерть, пытки и физическое уродство, достающееся в удел и жертвам, и палачам.