3. Безобразное во вселенском символизме

[143] Как бы то ни было, мистическая и теологическая мысль эпохи должна была каким-то образом объяснить присутствие в творении всех этих чудищ и нашла для этого два пути. С одной стороны, она вписывает их в великую традицию вселенского символизма. На основе утверждения апостола Павла о том, что все сверхъестественное мы воспринимаем in aenigmate, в иносказательном, символическом смысле, делается вывод, что все в этом мире, будь то животное, растение или [145] камень, имеет значение моральное (просвещает нас насчет добродетелей и пороков) или аллегорическое (своей формой и поведением символизирует сверхъестественную реальность). Поэтому рядом с бестиариями, просто описывающими чудесное и необычное (наподобие Книги о различных родах чудовищ — Liber monstrorum de diver-sis generibus), начиная с уже цитировавшегося Физиолога возникают так называемые морализованные бестиарии, где не только каждое известное животное, но и каждое легендарное чудище увязывается с мистическими и моральными поучениями.

Итак, чудовища включены в промысел Божий, для которого, как для Алана Лилльского, каждое создание в этом мире, как в книге или картине, является зеркалом жизни и смерти, нашего нынешнего бытия и грядущего удела. Но если Бог включил чудовищ в свой замысел, как могут они быть «чудовищны», как могут вносить элемент смятения и искажения в гармонию творения?

[147] Эту проблему затрагивал еще Августин в своем Граде Божьем: монстры — это тоже Божьи создания, некоторым образом они тоже — составная часть провиденциального порядка природы. Задачей многих мистиков, богословов и философов как раз и было показать, как в большом симфоническом концерте космической гармонии эти самые чудовища играют свои партии, создавая, хотя бы по контрасту (как тени в светотени картины). Красоту целого. Для Рабана Мавра монстры не противны природе, поскольку рождены по воле Божьей. Они не противны природе вообще, они противны той природе, которая привычна нам. В отличие от созданий portenta (дивных, рожденных, чтобы означать нечто высшее), они portentuosa (диковинны), то есть имеют незначительные, случайные отклонения, как младенцы, родившиеся с шестью пальцами из-за погрешности материи, а не из божественного расчета.

[143] Как бы то ни было, мистическая и теологическая мысль эпохи должна была каким-то образом объяснить присутствие в творении всех этих чудищ и нашла для этого два пути. С одной стороны, она вписывает их в великую традицию вселенского символизма. На основе утверждения апостола Павла о том, что все сверхъестественное мы воспринимаем in aenigmate, в иносказательном, символическом смысле, делается вывод, что все в этом мире, будь то животное, растение или [145] камень, имеет значение моральное (просвещает нас насчет добродетелей и пороков) или аллегорическое (своей формой и поведением символизирует сверхъестественную реальность). Поэтому рядом с бестиариями, просто описывающими чудесное и необычное (наподобие Книги о различных родах чудовищ — Liber monstrorum de diver-sis generibus), начиная с уже цитировавшегося Физиолога возникают так называемые морализованные бестиарии, где не только каждое известное животное, но и каждое легендарное чудище увязывается с мистическими и моральными поучениями.

Итак, чудовища включены в промысел Божий, для которого, как для Алана Лилльского, каждое создание в этом мире, как в книге или картине, является зеркалом жизни и смерти, нашего нынешнего бытия и грядущего удела. Но если Бог включил чудовищ в свой замысел, как могут они быть «чудовищны», как могут вносить элемент смятения и искажения в гармонию творения?

[147] Эту проблему затрагивал еще Августин в своем Граде Божьем: монстры — это тоже Божьи создания, некоторым образом они тоже — составная часть провиденциального порядка природы. Задачей многих мистиков, богословов и философов как раз и было показать, как в большом симфоническом концерте космической гармонии эти самые чудовища играют свои партии, создавая, хотя бы по контрасту (как тени в светотени картины). Красоту целого. Для Рабана Мавра монстры не противны природе, поскольку рождены по воле Божьей. Они не противны природе вообще, они противны той природе, которая привычна нам. В отличие от созданий portenta (дивных, рожденных, чтобы означать нечто высшее), они portentuosa (диковинны), то есть имеют незначительные, случайные отклонения, как младенцы, родившиеся с шестью пальцами из-за погрешности материи, а не из божественного расчета.