5. XX в.

[394] В начале XX в. наступает время футуристического прославления скорости, и Филиппе Томмазо Маринетти, призвав прежде покончить с лунным светом как с никчемным поэтическим хламом, заявляет, что гоночный автомобиль прекраснее Ники Самофракийской. Здесь общество входит в решающую фазу индустриальной эстетики' машине теперь не приходится прятать свою функциональность под всякой псевдоклассической мишурой, как это было с Уаттом, — отныне утверждается, что форма следует за функцией и машина тем прекраснее, чем лучше сможет продемонстрировать свою эффективность. Однако и в этом новом эстетическом климате идеал функционального дизайна чередуется с идеалом стайлинга, когда машине придаются формы, не обусловленные ее функцией, из чистого желания сделать ее эстетически привлекательной и как можно более соблазнительной для потенциальных пользователей.

В связи с этой борьбой между дизайном и стайлингом известен проведенный Роланом Бартом всесторонний анализ первого экземпляра «Ситроена DS», где сама аббревиатура, на первый взгляд такая технологичная, по-французски звучит как deesse — богиня. И снова история наша не прямолинейна. Став красивой и привлекательной сама по себе, машина за последние века не перестала вызывать новых тревог уже не из-за своей таинственности, а как раз из-за завораживающего воздействия открытого взору механизма. Достаточно вспомнить, как часы побуждали к раздумьям о времени и смерти некоторых барочных поэтов, которые говорили об острых и беспощадных зубчатых колесах, раздирающих дни и кромсающих часы, и воспринимали струение песка в песочных часах как непрерывное кровотечение, в котором наша жизнь иссякает с уходящими в небытие песчинками.

Перешагивая почти через три столетия, мы приходим к машине из рассказа Франца Кафки В исправительной колонии, где зубчатый механизм превращается в орудие пытки и весь аппарат приобретает такую притягательную силу, что сам палач приносит себя в жертву во славу своего творения.

Однако такие абсурдные машины, как у Кафки, иной раз могут и не быть орудием убийства, а стать просто «холостыми машинами», прекрасными именно тем, что никаких функций у них нет, или ж абсурдностью производимых операций, расточительными сооружениями, предназначенными для пустой траты времени и сил, — ин словами, машинами бесполезными.

[398] Термин «холостая машина» берет свое начало от проекта Марселя Дюшана Большое стекло, известного также как Невеста, раздетая собственными холостяками; если присмотреться к некоторым из компонентов конструкции, становится ясно, что источником вдохновения послужили машины, придуманные механиками эпохи Возрождения Холостыми можно назвать и те машины, что изобретает Раймон Руссель в своих Африканских впечатлениях. Но если машины, описанные Русселем, по крайней мере производят что-то узнаваемое, например удивительнейшим образом ткут, то те, что созданы исключительно как скульптуры художником вроде Жана Тенгели, только и воспроизводят собственное бессмысленное движение и не имеют другого назначения, кроме как скрежетать вхолостую. Подобные машины, по определению холостые, функционально бесплодные, вызывают у нас смех или вовлекают в игру, и мы тем самым держим под контролем тот ужас, который они внушали бы нам, обнаружь мы в их манипуляциях какую-то скрытую цель, явно ничего хорошего не сулящую. Выходит, машины Тенгели выполняют ту же функцию, что и множество произведений искусства, обладавших способностью через Красоту заклинать боль, страх, смерть, все жуткое и неведомое.

[394] В начале XX в. наступает время футуристического прославления скорости, и Филиппе Томмазо Маринетти, призвав прежде покончить с лунным светом как с никчемным поэтическим хламом, заявляет, что гоночный автомобиль прекраснее Ники Самофракийской. Здесь общество входит в решающую фазу индустриальной эстетики' машине теперь не приходится прятать свою функциональность под всякой псевдоклассической мишурой, как это было с Уаттом, — отныне утверждается, что форма следует за функцией и машина тем прекраснее, чем лучше сможет продемонстрировать свою эффективность. Однако и в этом новом эстетическом климате идеал функционального дизайна чередуется с идеалом стайлинга, когда машине придаются формы, не обусловленные ее функцией, из чистого желания сделать ее эстетически привлекательной и как можно более соблазнительной для потенциальных пользователей.

В связи с этой борьбой между дизайном и стайлингом известен проведенный Роланом Бартом всесторонний анализ первого экземпляра «Ситроена DS», где сама аббревиатура, на первый взгляд такая технологичная, по-французски звучит как deesse — богиня. И снова история наша не прямолинейна. Став красивой и привлекательной сама по себе, машина за последние века не перестала вызывать новых тревог уже не из-за своей таинственности, а как раз из-за завораживающего воздействия открытого взору механизма. Достаточно вспомнить, как часы побуждали к раздумьям о времени и смерти некоторых барочных поэтов, которые говорили об острых и беспощадных зубчатых колесах, раздирающих дни и кромсающих часы, и воспринимали струение песка в песочных часах как непрерывное кровотечение, в котором наша жизнь иссякает с уходящими в небытие песчинками.

Перешагивая почти через три столетия, мы приходим к машине из рассказа Франца Кафки В исправительной колонии, где зубчатый механизм превращается в орудие пытки и весь аппарат приобретает такую притягательную силу, что сам палач приносит себя в жертву во славу своего творения.

Однако такие абсурдные машины, как у Кафки, иной раз могут и не быть орудием убийства, а стать просто «холостыми машинами», прекрасными именно тем, что никаких функций у них нет, или ж абсурдностью производимых операций, расточительными сооружениями, предназначенными для пустой траты времени и сил, — ин словами, машинами бесполезными.

[398] Термин «холостая машина» берет свое начало от проекта Марселя Дюшана Большое стекло, известного также как Невеста, раздетая собственными холостяками; если присмотреться к некоторым из компонентов конструкции, становится ясно, что источником вдохновения послужили машины, придуманные механиками эпохи Возрождения Холостыми можно назвать и те машины, что изобретает Раймон Руссель в своих Африканских впечатлениях. Но если машины, описанные Русселем, по крайней мере производят что-то узнаваемое, например удивительнейшим образом ткут, то те, что созданы исключительно как скульптуры художником вроде Жана Тенгели, только и воспроизводят собственное бессмысленное движение и не имеют другого назначения, кроме как скрежетать вхолостую. Подобные машины, по определению холостые, функционально бесплодные, вызывают у нас смех или вовлекают в игру, и мы тем самым держим под контролем тот ужас, который они внушали бы нам, обнаружь мы в их манипуляциях какую-то скрытую цель, явно ничего хорошего не сулящую. Выходит, машины Тенгели выполняют ту же функцию, что и множество произведений искусства, обладавших способностью через Красоту заклинать боль, страх, смерть, все жуткое и неведомое.