2. ...и Герои

[200] Все эти проблемы возникали и так или иначе разрешались и при изображении мужского тела. Мужчина эпохи Возрождения ставит себя в центр мира и любит, чтобы его изображали исполненным горделивого могущества, причем не без некоторой жесткости: Пьеро делла Франческа придает лицу Федерико да Монтефельтро выражение человека, который точно знает, чего хочет. Во внешности ощущаются и сила, и следы удовольствий: человек, наделенный властью, дородный и крепкий, если не мускулистый, выставляет напоказ признаки своего могущества. Отнюдь не стройны фигуры Лодовико Моро, Александра Борджа (славившегося большим успехом у современниц), Лоренцо Великолепного и Генриха VIII. И если король Франции Франциск I на портрете Жана Клуэ прячет под широкой одеждой свою старомодную стройность, его возлюбленная Жестянщица в изображении Леонардо пополняет галерею неисповедимых и неуловимых женских взглядов.

Пока эстетическая теория крепнет за счет правил пропорциональности и симметрии тела, сильные мира сего являют собой живое [205] опровержение этих законов: и мужская фигура, в свою очередь, способствует освобождению художника от власти классических канонов. Рассмотрим статую Бартоломео Коллеони Верроккьо: внушительный и импозантный, холодный и уверенный в себе кондотьер прочно сидит в седле. Это дань классической иконографии, где мужчина изображался повелителем лошадей, собак и соколов (или львов, как на многочисленных изображениях Святого Иеронима), в то время как самые разнообразные животные, сопутствующие женщине (от кролика Мадонны с кроликом Тициана до горностая, от щегленка до собачки, сопровождающей фрейлин Веласкеса), иногда содержат намек на ее покорность, а иной раз указывают на непостижимую двойственность ее натуры.

Однако когда авторитет классических форм и иконографии перестает тяготеть над живописью, мужчина может быть сброшен лошадью с седла и приобрести реалистические, а то и простонародные черты, как апостол Павел у Караваджо. И наконец, у Брейгеля, еще одного великого мастера изображения бедного, крестьянского тела, чья физическая Красота задавлена тяготами материальной жизни, животные теряют всякое символическое значение и становятся просто ходячими иллюстрациями к фламандским народным пословицам и поговоркам.

[200] Все эти проблемы возникали и так или иначе разрешались и при изображении мужского тела. Мужчина эпохи Возрождения ставит себя в центр мира и любит, чтобы его изображали исполненным горделивого могущества, причем не без некоторой жесткости: Пьеро делла Франческа придает лицу Федерико да Монтефельтро выражение человека, который точно знает, чего хочет. Во внешности ощущаются и сила, и следы удовольствий: человек, наделенный властью, дородный и крепкий, если не мускулистый, выставляет напоказ признаки своего могущества. Отнюдь не стройны фигуры Лодовико Моро, Александра Борджа (славившегося большим успехом у современниц), Лоренцо Великолепного и Генриха VIII. И если король Франции Франциск I на портрете Жана Клуэ прячет под широкой одеждой свою старомодную стройность, его возлюбленная Жестянщица в изображении Леонардо пополняет галерею неисповедимых и неуловимых женских взглядов.

Пока эстетическая теория крепнет за счет правил пропорциональности и симметрии тела, сильные мира сего являют собой живое [205] опровержение этих законов: и мужская фигура, в свою очередь, способствует освобождению художника от власти классических канонов. Рассмотрим статую Бартоломео Коллеони Верроккьо: внушительный и импозантный, холодный и уверенный в себе кондотьер прочно сидит в седле. Это дань классической иконографии, где мужчина изображался повелителем лошадей, собак и соколов (или львов, как на многочисленных изображениях Святого Иеронима), в то время как самые разнообразные животные, сопутствующие женщине (от кролика Мадонны с кроликом Тициана до горностая, от щегленка до собачки, сопровождающей фрейлин Веласкеса), иногда содержат намек на ее покорность, а иной раз указывают на непостижимую двойственность ее натуры.

Однако когда авторитет классических форм и иконографии перестает тяготеть над живописью, мужчина может быть сброшен лошадью с седла и приобрести реалистические, а то и простонародные черты, как апостол Павел у Караваджо. И наконец, у Брейгеля, еще одного великого мастера изображения бедного, крестьянского тела, чья физическая Красота задавлена тяготами материальной жизни, животные теряют всякое символическое значение и становятся просто ходячими иллюстрациями к фламандским народным пословицам и поговоркам.