Постсовременное общество?

Между тем, последние двадцать лет понятие современности сильно атакуется вплоть до того, что выдвинуты формулировки «постсовременного» общества и даже «постисторического». Распространилась идея, что после нескольких веков резкого «взлета» (take-off) наши общества достигли уровня, когда им нужно снова больше заботиться о равновесии, чем об изменении. В этом заключаются причины того интереса, который столько умов испытывают к антропологическим исследованиям. Общества, изучаемые антропологом, вынуждены, с одной стороны, заботиться об условиях своего выживания, с другой, задаваться вопросом о своих истоках, — вот две характеристики, которые прямо противостоят направленности современных обществ. Если посмотреть еще глубже, то станет ясно, что антропологи чужды всякой форме историцизма и любят противопоставлять большое разнообразие так называемых традиционных культур однообразию и обеднению современной цивилизации.

Такая радикальная критика идет иногда вплоть до того, что призывает к попятному движению общества к «общине» и к разрушению всех политических агентов, обеспечивающих интеграцию и унификацию общественной жизни. Это соответствует некоторым важным тенденциям в самих наших странах, где наблюдается развитие все более и более различных друг в отношении друга культур: молодежной, «коммунитарной» или «маргинальной», культуры «третьего возраста», гомосексуальной и т. д. Не кажется ли, что сегодня после краткого, но интенсивного периода разрушения «других» культур — локальных, региональных, этнических, вновь появляется почти повсюду разнообразие.

Радикальная критика, о которой идет речь, во многом благоприятствовала в ходе пятидесятых и шестидесятых годов «контркультурным» объединениям и их бунту. Тем не менее, она остается скорее стимулирующей интеллектуально, чем исторически важной, и значимость подобных контр-течений не должна переоцениваться. Главная тенденция современных обществ всегда направлена на укрепление и увеличивающуюся концентрацию их способности воздействия на самих себя. Те, кто возвещают «постмодернистскую» эпоху и замену форм господства различиями, серьезно недооценивают значимость того факта, что современные общества реинвестируют все большую, по сравнению с предшествующими обществами, часть [:46] их продукта таким образом, что общественные конфликты из-за управления и присвоения получающихся от этих инвестиций новых продуктов могут лишь расширяться и развиваться. Таким образом, нет общего кризиса современности, а есть кризис ограниченный и между тем достаточно глубокий, указывающий на кое-что важное, а именно: на исчезновение социального эволюционизма, той идеи, согласно которой существует «естественный» процесс модернизации, управляемый «законами» исторического развития, способными дать отчет о всех аспектах общественной жизни и ее трансформации. Мы присутствуем тут при упадке материалистической общественной мысли, господствовавшей начиная с XIX века и о которой еще свидетельствуют «геологические» представления об общественной жизни, когда экономические и технологические ресурсы рассматриваются как самый глубокий «слой», а формы политической организации и идеологические представления как более поверхностные страты.

Технология и рационализация не кажутся больше сегодня силами освобождения, а скорее главными ставками споров и битв в современных обществах. Так уже было отчасти в индустриальных обществах, когда механизация стала ставкой конфликта между рабочим движением и предпринимателями. Но тогда рабочее движение апеллировало к развитию производительных сил в противовес капиталистическому господству, придерживаясь редко защищаемой теперь концепции «прогрессизма», когда социальные противники отстаивают так называемые альтернативные, целиком противоположные концепции общества. Идея постсовременного общества является, значит, только знаком кризиса индустриальной культуры. Напротив, постиндустриальная культура является и сверхсовременной, и представляет в то же время разрыв с теорией современности, господствовавшей над исторической и социологической мыслью в XIX веке.

Между тем, последние двадцать лет понятие современности сильно атакуется вплоть до того, что выдвинуты формулировки «постсовременного» общества и даже «постисторического». Распространилась идея, что после нескольких веков резкого «взлета» (take-off) наши общества достигли уровня, когда им нужно снова больше заботиться о равновесии, чем об изменении. В этом заключаются причины того интереса, который столько умов испытывают к антропологическим исследованиям. Общества, изучаемые антропологом, вынуждены, с одной стороны, заботиться об условиях своего выживания, с другой, задаваться вопросом о своих истоках, — вот две характеристики, которые прямо противостоят направленности современных обществ. Если посмотреть еще глубже, то станет ясно, что антропологи чужды всякой форме историцизма и любят противопоставлять большое разнообразие так называемых традиционных культур однообразию и обеднению современной цивилизации.

Такая радикальная критика идет иногда вплоть до того, что призывает к попятному движению общества к «общине» и к разрушению всех политических агентов, обеспечивающих интеграцию и унификацию общественной жизни. Это соответствует некоторым важным тенденциям в самих наших странах, где наблюдается развитие все более и более различных друг в отношении друга культур: молодежной, «коммунитарной» или «маргинальной», культуры «третьего возраста», гомосексуальной и т. д. Не кажется ли, что сегодня после краткого, но интенсивного периода разрушения «других» культур — локальных, региональных, этнических, вновь появляется почти повсюду разнообразие.

Радикальная критика, о которой идет речь, во многом благоприятствовала в ходе пятидесятых и шестидесятых годов «контркультурным» объединениям и их бунту. Тем не менее, она остается скорее стимулирующей интеллектуально, чем исторически важной, и значимость подобных контр-течений не должна переоцениваться. Главная тенденция современных обществ всегда направлена на укрепление и увеличивающуюся концентрацию их способности воздействия на самих себя. Те, кто возвещают «постмодернистскую» эпоху и замену форм господства различиями, серьезно недооценивают значимость того факта, что современные общества реинвестируют все большую, по сравнению с предшествующими обществами, часть [:46] их продукта таким образом, что общественные конфликты из-за управления и присвоения получающихся от этих инвестиций новых продуктов могут лишь расширяться и развиваться. Таким образом, нет общего кризиса современности, а есть кризис ограниченный и между тем достаточно глубокий, указывающий на кое-что важное, а именно: на исчезновение социального эволюционизма, той идеи, согласно которой существует «естественный» процесс модернизации, управляемый «законами» исторического развития, способными дать отчет о всех аспектах общественной жизни и ее трансформации. Мы присутствуем тут при упадке материалистической общественной мысли, господствовавшей начиная с XIX века и о которой еще свидетельствуют «геологические» представления об общественной жизни, когда экономические и технологические ресурсы рассматриваются как самый глубокий «слой», а формы политической организации и идеологические представления как более поверхностные страты.

Технология и рационализация не кажутся больше сегодня силами освобождения, а скорее главными ставками споров и битв в современных обществах. Так уже было отчасти в индустриальных обществах, когда механизация стала ставкой конфликта между рабочим движением и предпринимателями. Но тогда рабочее движение апеллировало к развитию производительных сил в противовес капиталистическому господству, придерживаясь редко защищаемой теперь концепции «прогрессизма», когда социальные противники отстаивают так называемые альтернативные, целиком противоположные концепции общества. Идея постсовременного общества является, значит, только знаком кризиса индустриальной культуры. Напротив, постиндустриальная культура является и сверхсовременной, и представляет в то же время разрыв с теорией современности, господствовавшей над исторической и социологической мыслью в XIX веке.