Техницистское общество?

На другом, более глобальном уровне критики появляется идея, что в программированном обществе увеличивается дистанция между управляющими и управляемыми. Правда, периодически вновь слышится идея о децентрализующей роли новой техники. Она появилась уже в конце XIX века, когда многие публицисты отстаивали мысль, что электричество благоприятствует децентрализации, тогда как уголь обязывает к централизации. В действительности идея о том, что технология управляет обществом, еще раз оказалась ложной. Природа электричества не определяет социального способа ее использования, и также обстоит дело с информационной техникой. Зато достоверно, что создание аппаратов производства и управления информацией в большинстве областей ведет к новой концентрации власти. Последняя издавна была в ходу в мире промышленности, сейчас она там еще более развилась, но особенно значительно концентрация власти для приема решения усилилась в секторах, где она была незначительной. Часто рассматриваемым примером этого могут служить научные исследования и переход от «little science» к «big science» (от «малой науки» к «большой науке» — М. Г.), особенно после чудовищной гонки вооружений между двумя супердержавами. Можно даже думать, что программированное общество допускает и пробуждает более высокую взаимозависимость между аппаратами господства. Не благоприятствуют ли всемогуществу центральной власти такие явления, как лишение человека корней, модернизация, ускорение изменений? Не способна ли такая власть навязать свою волю обществу, атомизированному вследствие разрушения сообществ и традиций?

Отвлечемся от этих позитивных или негативных позиций и вернемся к важному, уже упомянутому вопросу о природе отношений между технологией и обществом. Вошли ли мы в техницистское общество? Нужно ли ожидать от технического прогресса социального прогресса вследствие повышения уровня жизни и умножения предлагаемого выбора? Или нужно, напротив, признать, что [:133] определенная техника стала прямой угрозой? Такие вопросы, действительно, новы, и определение, которое было дано программированному обществу, не позволяет удовлетвориться ответами в духе XIX века, такими, например, что техника и наука сами по себе дают позитивные результаты и что только способ социального употребления может придать им негативный смысл. Тогда было бы достаточно заменить одно управление другим, олигархию демократией, чтобы преобразовать силы смерти в силы жизни, источники власти в фонтаны благосостояния. Такое различение между производительными силами и производственными общественными отношениями сегодня выглядит достаточно искусственным. Оно годилось только для индустриального общества, где социальная власть не вмешивалась еще в условия самого производства, а только в условия организации труда. Теперь предстоит более радикальный выбор и особенность правящих сил заключается в возможности их отождествления с управлением системами информации. Между тем, это простое наблюдение не ведет никоим образом к выводу, что наше общество непосредственно детерминировано используемой им техникой.

Напротив, наступил момент, когда нужно перевернуть традиционный характер рассуждений. Когда антиядерные активисты говорят, что ядерная индустрия порождает централизованное и авторитарное общество или, что цивилизация плутония должна непременно иметь полицейский характер, тогда как общество солнечной энергии могло бы быть демократическим и децентрализованным, они рассуждают шиворот-навыворот. В действительности, большие аппараты решения обладают силой определять тип энергетической политики. Так, во Франции сила E.D.F. (Французской атомной электростанции) и С.Е.А. (Комиссариата по ядерной энергии) объясняет то обстоятельство, что в 1973–1974 годах без всякого реального политического обсуждения была принята программа широкого развития ядерной энергетики, последовав очень логично за политикой всеобщей электрификации, которую навязала несколько лет ранее E.D.F., преследуя этим коммерческие цели. Технологический выбор оказался прежде всего политическим, и его результаты выражают соотношение общественных сил. Идея не целиком новая: тридцать лет тому назад индустриальная психосоциология настаивала на том факте, что результаты технических изменений зависели не столько от необходимых следствий этих изменений, которые вообще трудно выделить, сколько от социального способа проведения таких изменений. Исследование [:134] изменений, происшедших в административной работе в связи с появлением новых методов обработки данных, показывает затруднительность идентификации специфических последствий этих технологических новшеств. Чрезвычайное различие мнений и наблюдаемых ситуаций свидетельствует о невозможности выделить первую причину технологического происхождения, которая могла бы определить в целом программированное общество. Главный довод в этом отношении заключается в том, что социальная власть, вмешиваясь непосредственно в сферу производства, определяет и направляет употребление технологии. Ведь не телевизионный передатчик определяет содержание телевизионных программ. С большей степенью достоверности можно было бы говорить о технологическом детерминизме не в отношении программированного и даже не в отношении индустриального обществ, а напротив, применительно к наиболее удаленным от них обществам, поскольку они меньше могли воздействовать на свою технологию, на производство, чем, как говорится, на потребление или распределение. В отношении традиционной Бразилии можно согласиться говорить об одной цивилизации дерева, другой цивилизации кофе или еще другой — какао. В индустриальном обществе, наоборот, исчезает профессиональная автономия, особая культура ремесла или продукта. Профессиональная деятельность все более непосредственно определяется в терминах ролей, занимаемых в системе коммуникаций; психологи уже начали измерять квалификацию в этих новых терминах. Нужно еще добавить, что сама сеть коммуникаций не определяется техникой, а все более широко зависит от состояния профессиональных отношений внутри организации.

Эта растущая сложность программированного общества приводит к тому, что степень интеграции в нем может только уменьшаться. Она соответствует гораздо менее простой, менее механической, менее стабильной модели организации, чем та, которая присуща доиндустриальным обществам. Это чувствует каждый из нас: наш различный опыт участия в таком обществе свидетельствует, что он соотносится не с неким центром, а со множеством отдельных центров решения, образующих скорее мозаику, чем пирамиду.

Изобилие информации и средств коммуникации для ее передачи часто толкают на то, чтобы определить наше общество как общество коммуникации. Но несправедливо было бы, напротив, сказать, что если оно заслуживает такого определения, то только потому, что коммуникация в нем стала проблемой? Общества, в которых не было средств массового производства и передачи информации, [:135] характеризовались сходством передаваемых сообщений и социальных ролей. В крайнем случае коммуникация заменялась регулируемым социально и даже ритуально обменом между действующими лицами, сообщения которых были напрямую связаны с их особыми функциями. В нашем обществе произошло глубокое разложение так понятой коммуникации и обмена. Информация все менее определяется как обмен и все более как эмиссия — можно было бы сказать: реклама или пропаганда, если бы эти слова не имели слишком пренебрежительного смысла. Информация все более оказывается связанной с решением, то есть с властью, со способностью программировать, а это связано с возрастающими мощью и ценой средств коммуникации. С другой стороны, понимание оказывается затруднено вследствие разделения информации и социальных ролей, и оно, соответственно, может установиться между лицами, взятыми независимо от их социальных ролей. Отсюда — большое значение, придаваемое в поиске прямого контакта невербальной коммуникации, например, на уровне жестов. Ища прямого контакта, люди используют в автомобилях или в других местах коротковолновые приемники с передатчиками, чтобы входить в коммуникацию с незнакомыми. Не был ли каждый из нас загипнотизирован поиском положения, которое не может быть обозначено как лицо к лицу, а как «голос к голосу»? В результате наблюдаем, как в больших городах создаются добровольные службы для слушания, предназначенные для того, чтобы приходить на помощь самоубийцам или тем, кто переживает серьезный психологический кризис. Конечно, радио и телевидение умножили беседы, телефонные звонки, игры. Но хорошо видно, что этого недостаточно, чтобы заполнить огромную дистанцию, существующую между централизованной эмиссией информации и спросом на межперсональную коммуникацию. Такое положение составляет одно из самых важных следствий разложения общества-организма, и этот кризис объясняет растущую чувствительность наших современников к проблемам коммуникации.

На другом, более глобальном уровне критики появляется идея, что в программированном обществе увеличивается дистанция между управляющими и управляемыми. Правда, периодически вновь слышится идея о децентрализующей роли новой техники. Она появилась уже в конце XIX века, когда многие публицисты отстаивали мысль, что электричество благоприятствует децентрализации, тогда как уголь обязывает к централизации. В действительности идея о том, что технология управляет обществом, еще раз оказалась ложной. Природа электричества не определяет социального способа ее использования, и также обстоит дело с информационной техникой. Зато достоверно, что создание аппаратов производства и управления информацией в большинстве областей ведет к новой концентрации власти. Последняя издавна была в ходу в мире промышленности, сейчас она там еще более развилась, но особенно значительно концентрация власти для приема решения усилилась в секторах, где она была незначительной. Часто рассматриваемым примером этого могут служить научные исследования и переход от «little science» к «big science» (от «малой науки» к «большой науке» — М. Г.), особенно после чудовищной гонки вооружений между двумя супердержавами. Можно даже думать, что программированное общество допускает и пробуждает более высокую взаимозависимость между аппаратами господства. Не благоприятствуют ли всемогуществу центральной власти такие явления, как лишение человека корней, модернизация, ускорение изменений? Не способна ли такая власть навязать свою волю обществу, атомизированному вследствие разрушения сообществ и традиций?

Отвлечемся от этих позитивных или негативных позиций и вернемся к важному, уже упомянутому вопросу о природе отношений между технологией и обществом. Вошли ли мы в техницистское общество? Нужно ли ожидать от технического прогресса социального прогресса вследствие повышения уровня жизни и умножения предлагаемого выбора? Или нужно, напротив, признать, что [:133] определенная техника стала прямой угрозой? Такие вопросы, действительно, новы, и определение, которое было дано программированному обществу, не позволяет удовлетвориться ответами в духе XIX века, такими, например, что техника и наука сами по себе дают позитивные результаты и что только способ социального употребления может придать им негативный смысл. Тогда было бы достаточно заменить одно управление другим, олигархию демократией, чтобы преобразовать силы смерти в силы жизни, источники власти в фонтаны благосостояния. Такое различение между производительными силами и производственными общественными отношениями сегодня выглядит достаточно искусственным. Оно годилось только для индустриального общества, где социальная власть не вмешивалась еще в условия самого производства, а только в условия организации труда. Теперь предстоит более радикальный выбор и особенность правящих сил заключается в возможности их отождествления с управлением системами информации. Между тем, это простое наблюдение не ведет никоим образом к выводу, что наше общество непосредственно детерминировано используемой им техникой.

Напротив, наступил момент, когда нужно перевернуть традиционный характер рассуждений. Когда антиядерные активисты говорят, что ядерная индустрия порождает централизованное и авторитарное общество или, что цивилизация плутония должна непременно иметь полицейский характер, тогда как общество солнечной энергии могло бы быть демократическим и децентрализованным, они рассуждают шиворот-навыворот. В действительности, большие аппараты решения обладают силой определять тип энергетической политики. Так, во Франции сила E.D.F. (Французской атомной электростанции) и С.Е.А. (Комиссариата по ядерной энергии) объясняет то обстоятельство, что в 1973–1974 годах без всякого реального политического обсуждения была принята программа широкого развития ядерной энергетики, последовав очень логично за политикой всеобщей электрификации, которую навязала несколько лет ранее E.D.F., преследуя этим коммерческие цели. Технологический выбор оказался прежде всего политическим, и его результаты выражают соотношение общественных сил. Идея не целиком новая: тридцать лет тому назад индустриальная психосоциология настаивала на том факте, что результаты технических изменений зависели не столько от необходимых следствий этих изменений, которые вообще трудно выделить, сколько от социального способа проведения таких изменений. Исследование [:134] изменений, происшедших в административной работе в связи с появлением новых методов обработки данных, показывает затруднительность идентификации специфических последствий этих технологических новшеств. Чрезвычайное различие мнений и наблюдаемых ситуаций свидетельствует о невозможности выделить первую причину технологического происхождения, которая могла бы определить в целом программированное общество. Главный довод в этом отношении заключается в том, что социальная власть, вмешиваясь непосредственно в сферу производства, определяет и направляет употребление технологии. Ведь не телевизионный передатчик определяет содержание телевизионных программ. С большей степенью достоверности можно было бы говорить о технологическом детерминизме не в отношении программированного и даже не в отношении индустриального обществ, а напротив, применительно к наиболее удаленным от них обществам, поскольку они меньше могли воздействовать на свою технологию, на производство, чем, как говорится, на потребление или распределение. В отношении традиционной Бразилии можно согласиться говорить об одной цивилизации дерева, другой цивилизации кофе или еще другой — какао. В индустриальном обществе, наоборот, исчезает профессиональная автономия, особая культура ремесла или продукта. Профессиональная деятельность все более непосредственно определяется в терминах ролей, занимаемых в системе коммуникаций; психологи уже начали измерять квалификацию в этих новых терминах. Нужно еще добавить, что сама сеть коммуникаций не определяется техникой, а все более широко зависит от состояния профессиональных отношений внутри организации.

Эта растущая сложность программированного общества приводит к тому, что степень интеграции в нем может только уменьшаться. Она соответствует гораздо менее простой, менее механической, менее стабильной модели организации, чем та, которая присуща доиндустриальным обществам. Это чувствует каждый из нас: наш различный опыт участия в таком обществе свидетельствует, что он соотносится не с неким центром, а со множеством отдельных центров решения, образующих скорее мозаику, чем пирамиду.

Изобилие информации и средств коммуникации для ее передачи часто толкают на то, чтобы определить наше общество как общество коммуникации. Но несправедливо было бы, напротив, сказать, что если оно заслуживает такого определения, то только потому, что коммуникация в нем стала проблемой? Общества, в которых не было средств массового производства и передачи информации, [:135] характеризовались сходством передаваемых сообщений и социальных ролей. В крайнем случае коммуникация заменялась регулируемым социально и даже ритуально обменом между действующими лицами, сообщения которых были напрямую связаны с их особыми функциями. В нашем обществе произошло глубокое разложение так понятой коммуникации и обмена. Информация все менее определяется как обмен и все более как эмиссия — можно было бы сказать: реклама или пропаганда, если бы эти слова не имели слишком пренебрежительного смысла. Информация все более оказывается связанной с решением, то есть с властью, со способностью программировать, а это связано с возрастающими мощью и ценой средств коммуникации. С другой стороны, понимание оказывается затруднено вследствие разделения информации и социальных ролей, и оно, соответственно, может установиться между лицами, взятыми независимо от их социальных ролей. Отсюда — большое значение, придаваемое в поиске прямого контакта невербальной коммуникации, например, на уровне жестов. Ища прямого контакта, люди используют в автомобилях или в других местах коротковолновые приемники с передатчиками, чтобы входить в коммуникацию с незнакомыми. Не был ли каждый из нас загипнотизирован поиском положения, которое не может быть обозначено как лицо к лицу, а как «голос к голосу»? В результате наблюдаем, как в больших городах создаются добровольные службы для слушания, предназначенные для того, чтобы приходить на помощь самоубийцам или тем, кто переживает серьезный психологический кризис. Конечно, радио и телевидение умножили беседы, телефонные звонки, игры. Но хорошо видно, что этого недостаточно, чтобы заполнить огромную дистанцию, существующую между централизованной эмиссией информации и спросом на межперсональную коммуникацию. Такое положение составляет одно из самых важных следствий разложения общества-организма, и этот кризис объясняет растущую чувствительность наших современников к проблемам коммуникации.