Обоснование данной книги

Между тем, в тот момент, когда я пишу, «возвращение человека действующего» не кажется очевидным. И это наименьшее, что можно [:29] сказать, ибо социология, которая говорит о действии, историчности, об общественных движениях, о политическом представлении социальных требований, покажется многим идущей против течения. Данная книга вовсе не стремится быть полемической, но я ее писал, осознавая, что окажусь зажатым между, с одной стороны, новым разочарованным индивидуализмом, с другой, выродившимися и обюрокраченными формами прежних представлений об общественной жизни. Обоснованием этой книги и может служить не что иное, как поиск выхода из этого двойного тупика общественной мысли с целью реконструкции социологического знания.

Действующее лицо в обществе не является ни отражением функционирования (или «противоречий») общества, ни суммой индивидуальных интересов и желаний. По мере того как под влиянием науки и особенно технологии растет наша способность воздействовать на самих себя, все большее число из нас и все большая часть в каждом из нас оказываются вовлеченными в общественную жизнь. Общественное мнение может остаться безразличным, когда национализируют предприятия или даже увеличивают права профсоюзов. Но когда меняют статус телевидения, обсуждают права женщин (например, преимущества и отрицательные стороны контрацепции), когда затрагивают проблемы эвтаназии или перспективы генетических манипуляций, каждый чувствует себя лично и коллективно затронутым. Вернулось время эмоций, как в психологическом, так и в старом историческом значении этого слова. Это объясняется тем, что подобные социальные и культурные проблемы, которые апеллируют к коллективному выбору, еще не нашли политического выражения. Как в конце прошлого века, когда рабочее движение оставалось на краю политической жизни, загроможденной дебатами другой эпохи, так сегодня политики не перестают дебатировать о рабочем вопросе, тогда как настоящие новые вопросы существуют как бы вне сферы политики.

Есть и более новый феномен. В течение веков Франция решала свои общественные проблемы в благоприятной международной обстановке, когда она даже господствовала над некоторыми частями мира. Эта частичная гегемония позволяла ей быть внимательной к своим собственным общественным и культурным внутренним проблемам, не заботясь, в отличие от зависимых как вчера, так и сегодня регионов, о вопросах внешней угрозы. Но эта гегемония теперь исчезла, в первый раз за долгие времена Европа не является двигателем мировых изменений. Такая ситуация вызывает либо отказ от защиты национальных интересов, либо напротив, готовность к такой защите, [:30] что влияет на осознание наших внутренних общественных проблем. Это может помешать нам сформировать такие же стопроцентные и независимые общественные и даже культурные движения, как в прошлом. При таких обстоятельствах говорить о возвращении или, наоборот, об исчезновении человека действующего, значит по-разному отвечать на эту новую ситуацию. Ибо действующее лицо на самом деле вернулось, но еще не имеет политического и идеологического выражения. Антисоциологи, преемники критической социологии, загипнотизированы взрывом индивидуализма и представляют социальную действительность только как совокупность принуждений и внешних угроз. Ничто, по их мнению, не должно вставать между индивидом и государством, между правами человека и тоталитаризмом, как если бы не существовало никакой собственно общественной цели: как если бы борьба отныне шла единственно за жизнь против смерти.

Такое положение позволяет нам по крайней мере отделить, наконец, проблемы общественной жизни от проблем исторического становления и разорвать последние связи, которые мы еще имели с классическими моделями социологии. Рабочее и социалистическое движение до 1914 г. говорило от имени будущего, Истории, Прогресса. Кто сегодня чувствует себя настолько сильным и уверенным, чтобы говорить подобным пророческим образом? Действующее лицо не может больше говорит от имени Истории, а только от своего собственного имени в качестве определенного субъекта. Наша эпоха не является больше сциентистской, она становится моралистической. Мы не хотим теперь управлять ходом вещей, а требуем просто нашей свободы, права быть самими собой, не будучи раздавленными аппаратами власти, силы и пропаганды. Возвращение человека действующего имеет не победоносный а оборонительный характер. Действующее лицо не призывает никого слиться в большом коллективном порыве, склоняясь скорее к антиколлективистскому порыву, оно отказывается обожествлять общество и еще более — государство. Оно больше верит в личные свободы, чем в коллективное освобождение, утверждая, что общественная жизнь вовсе не управляется естественными или историческими законами, а направляется действием тех, кто борется и договаривается о том, чтобы придать некую общественную форму значимым для них культурным ориентациям.

Действующее лицо общества в прежние времена протестовало против традиций, соглашений, форм репрессии и привилегий, которые [:31] мешали его признанию. Сегодня оно протестует с такой же силой, но против аппаратов, дискурсов, заклинаний о внешней опасности, которые мешают ему разъяснить свои проекты, определить свои собственные цели и непосредственно включиться в те конфликты, дебаты и переговоры, которых он желает. Возвращение действующего лица не является возвращением ангела, а скорее старого крота, и работа социологии состоит в том, чтобы прорвать стену мертвых или извращенных идеологий, а также иллюзии чистого индивидуализма или ослепление декаданса, чтобы помочь увидеть действующее лицо и услышать его слова. Социологический анализ оказывается, таким образом, далеко от официальных дискурсов общества, размышляющего о себе самом. Он гораздо ближе к эмоциям, мечтам, обидам всех тех, кто является действующим лицом, но не признан в качестве такового, потому что формы политической организации и идеологии сильно запаздывают по отношению к практике и действительно современным идеям и чувствам.

Данная книга, которая является скорее этапом, чем конечным пунктом, больше стимулом, чем доказательством, может, однако, заставить услышать столь же простую, сколь и требовательную идею, согласно которой по ту сторону различных исследований и школ существует единство социологического анализа, придающее разным исследованиям некий общий смысл. Такое единство теперь тщетно было бы искать в эволюционизме классической социологии, оно может быть найдено только в социологии субъекта. Было бы ошибочно думать, что я отстаиваю здесь необходимость изучения общественных движений в том же смысле, в каком другие настаивают на важности контролирующих общественных инстанций или на сложности механизмов изменения. Или еще хуже, думать, что я ищу различий между «левой» и «правой» социологиями, то есть между идеологиями. Французские социологи, сознающие разложение их дисциплины, имеют тенденцию приписать его спорам индивидуумов, сект, идеологий. Нет ничего более ложного и опасного таких псевдообъяснений. Дистанция и несовместимость между различными работающими и по видимости конкурентными формами мысли гораздо меньше, чем между всеми ими и массой работ, лишенных какой-либо ориентации, если последняя не получена искусственным соотнесением с мертвыми идеями.

Никоим образом я не хочу здесь предлагать непосредственно приемлемые для всех принципы анализа. Но настоящая работа лишена всякого полемического содержания (даже если она дает очень спорную [:32] трактовку развития общественной мысли). Особенно когда она выдвигает в центр соотнесение с историчностью, с общественными движениями, с сознанием субъекта и его способами анализа, она это делает ввиду того, чтобы лучше расположить различные области социологического анализа в отношении друг друга. Когда говорят об общественных движениях и их открытых конфликтах, то лучше понимают, каким образом устанавливается закрытость институтов и связанной с ними системы, каким образом отношения производства превращаются в отношения воспроизводства. Тот же исходный пункт проясняет также формы разложения общественных отношений и общественного действия, почти так же, как недавно социология общества могла прояснить изучение того, что она называла маргинальностями, отклонениями, аномиями. Наконец, социология изменений не меньше, чем социология порядка, должна основываться на знании систем общественных отношений и их культурных целей.

Между тем, я охотно признаю, что общие рамки социологии действия, как она представлена в этой книге, еще слишком отмечены моим глубоким желанием подчеркнуть центральную значимость историчности и общественных движений. Это вызывает критику с разных сторон, исходящую от других исследовательских областей и подходов. Но главное состоит в утверждении необходимости — и возможности — реконструировать социологическое знание, которое было бы наделено такой связностью и разнообразием, чтобы не оставалось ничему завидовать в классической социологии. Центральное значение, которое она приписывала понятиям современности, общества, института, не помешало значительным расхождениям между Дюркгеймом и Вебером. Почему должно быть иначе в том случае, когда эти идеи уступили место понятиям историчности, общественного движения, способа развития? Социологическая мысль вовсе не требует унификации, но она должна прежде всего остерегаться бессвязности. Поэтому важно ясно определить рамки дебатов, составляющих ее богатство, и посредством которых она прогрессирует.

Возможны два рода подобных дебатов. Прежде всего, проблема заключается в том, что область социального не покрывает всей совокупности опыта. С одной стороны, за ее пределы выходит специфическая деятельность государства (агента войны, мира, исторической трансформации), с другой, индивидуализм, межличностные отношения, рыночные стратегии. Где тогда проходят границы социальной системы, понятой как самоорганизующееся и [:33] саморегулирующееся целое? Кроме того, каким образом внутри самой общественной системы комбинируются ее освещенная сторона (действие и изменение) и ее затемненная сторона (порядок и кризис)? Здесь в самой радикальной формулировке находим проблему, которая была центральной уже в классической социологии: как одновременно понять порядок и движение?

Пытаясь таким образом формулировать большие социологические проблемы, скоро замечаем, что так называемые споры школ скорее свидетельствуют о параллельных, хотя и мало скоординированных усилиях постичь многочисленные аспекты общественной жизни. Решающее условие для выработки связного знания об общественной жизни заключается в том, чтобы каждый как можно лучше определял свои цели, формулировал гипотезы, разъяснял свою аргументацию. Что касается меня, то в этом заключено, как я считаю, право на существование этой книги.

Между тем, в тот момент, когда я пишу, «возвращение человека действующего» не кажется очевидным. И это наименьшее, что можно [:29] сказать, ибо социология, которая говорит о действии, историчности, об общественных движениях, о политическом представлении социальных требований, покажется многим идущей против течения. Данная книга вовсе не стремится быть полемической, но я ее писал, осознавая, что окажусь зажатым между, с одной стороны, новым разочарованным индивидуализмом, с другой, выродившимися и обюрокраченными формами прежних представлений об общественной жизни. Обоснованием этой книги и может служить не что иное, как поиск выхода из этого двойного тупика общественной мысли с целью реконструкции социологического знания.

Действующее лицо в обществе не является ни отражением функционирования (или «противоречий») общества, ни суммой индивидуальных интересов и желаний. По мере того как под влиянием науки и особенно технологии растет наша способность воздействовать на самих себя, все большее число из нас и все большая часть в каждом из нас оказываются вовлеченными в общественную жизнь. Общественное мнение может остаться безразличным, когда национализируют предприятия или даже увеличивают права профсоюзов. Но когда меняют статус телевидения, обсуждают права женщин (например, преимущества и отрицательные стороны контрацепции), когда затрагивают проблемы эвтаназии или перспективы генетических манипуляций, каждый чувствует себя лично и коллективно затронутым. Вернулось время эмоций, как в психологическом, так и в старом историческом значении этого слова. Это объясняется тем, что подобные социальные и культурные проблемы, которые апеллируют к коллективному выбору, еще не нашли политического выражения. Как в конце прошлого века, когда рабочее движение оставалось на краю политической жизни, загроможденной дебатами другой эпохи, так сегодня политики не перестают дебатировать о рабочем вопросе, тогда как настоящие новые вопросы существуют как бы вне сферы политики.

Есть и более новый феномен. В течение веков Франция решала свои общественные проблемы в благоприятной международной обстановке, когда она даже господствовала над некоторыми частями мира. Эта частичная гегемония позволяла ей быть внимательной к своим собственным общественным и культурным внутренним проблемам, не заботясь, в отличие от зависимых как вчера, так и сегодня регионов, о вопросах внешней угрозы. Но эта гегемония теперь исчезла, в первый раз за долгие времена Европа не является двигателем мировых изменений. Такая ситуация вызывает либо отказ от защиты национальных интересов, либо напротив, готовность к такой защите, [:30] что влияет на осознание наших внутренних общественных проблем. Это может помешать нам сформировать такие же стопроцентные и независимые общественные и даже культурные движения, как в прошлом. При таких обстоятельствах говорить о возвращении или, наоборот, об исчезновении человека действующего, значит по-разному отвечать на эту новую ситуацию. Ибо действующее лицо на самом деле вернулось, но еще не имеет политического и идеологического выражения. Антисоциологи, преемники критической социологии, загипнотизированы взрывом индивидуализма и представляют социальную действительность только как совокупность принуждений и внешних угроз. Ничто, по их мнению, не должно вставать между индивидом и государством, между правами человека и тоталитаризмом, как если бы не существовало никакой собственно общественной цели: как если бы борьба отныне шла единственно за жизнь против смерти.

Такое положение позволяет нам по крайней мере отделить, наконец, проблемы общественной жизни от проблем исторического становления и разорвать последние связи, которые мы еще имели с классическими моделями социологии. Рабочее и социалистическое движение до 1914 г. говорило от имени будущего, Истории, Прогресса. Кто сегодня чувствует себя настолько сильным и уверенным, чтобы говорить подобным пророческим образом? Действующее лицо не может больше говорит от имени Истории, а только от своего собственного имени в качестве определенного субъекта. Наша эпоха не является больше сциентистской, она становится моралистической. Мы не хотим теперь управлять ходом вещей, а требуем просто нашей свободы, права быть самими собой, не будучи раздавленными аппаратами власти, силы и пропаганды. Возвращение человека действующего имеет не победоносный а оборонительный характер. Действующее лицо не призывает никого слиться в большом коллективном порыве, склоняясь скорее к антиколлективистскому порыву, оно отказывается обожествлять общество и еще более — государство. Оно больше верит в личные свободы, чем в коллективное освобождение, утверждая, что общественная жизнь вовсе не управляется естественными или историческими законами, а направляется действием тех, кто борется и договаривается о том, чтобы придать некую общественную форму значимым для них культурным ориентациям.

Действующее лицо общества в прежние времена протестовало против традиций, соглашений, форм репрессии и привилегий, которые [:31] мешали его признанию. Сегодня оно протестует с такой же силой, но против аппаратов, дискурсов, заклинаний о внешней опасности, которые мешают ему разъяснить свои проекты, определить свои собственные цели и непосредственно включиться в те конфликты, дебаты и переговоры, которых он желает. Возвращение действующего лица не является возвращением ангела, а скорее старого крота, и работа социологии состоит в том, чтобы прорвать стену мертвых или извращенных идеологий, а также иллюзии чистого индивидуализма или ослепление декаданса, чтобы помочь увидеть действующее лицо и услышать его слова. Социологический анализ оказывается, таким образом, далеко от официальных дискурсов общества, размышляющего о себе самом. Он гораздо ближе к эмоциям, мечтам, обидам всех тех, кто является действующим лицом, но не признан в качестве такового, потому что формы политической организации и идеологии сильно запаздывают по отношению к практике и действительно современным идеям и чувствам.

Данная книга, которая является скорее этапом, чем конечным пунктом, больше стимулом, чем доказательством, может, однако, заставить услышать столь же простую, сколь и требовательную идею, согласно которой по ту сторону различных исследований и школ существует единство социологического анализа, придающее разным исследованиям некий общий смысл. Такое единство теперь тщетно было бы искать в эволюционизме классической социологии, оно может быть найдено только в социологии субъекта. Было бы ошибочно думать, что я отстаиваю здесь необходимость изучения общественных движений в том же смысле, в каком другие настаивают на важности контролирующих общественных инстанций или на сложности механизмов изменения. Или еще хуже, думать, что я ищу различий между «левой» и «правой» социологиями, то есть между идеологиями. Французские социологи, сознающие разложение их дисциплины, имеют тенденцию приписать его спорам индивидуумов, сект, идеологий. Нет ничего более ложного и опасного таких псевдообъяснений. Дистанция и несовместимость между различными работающими и по видимости конкурентными формами мысли гораздо меньше, чем между всеми ими и массой работ, лишенных какой-либо ориентации, если последняя не получена искусственным соотнесением с мертвыми идеями.

Никоим образом я не хочу здесь предлагать непосредственно приемлемые для всех принципы анализа. Но настоящая работа лишена всякого полемического содержания (даже если она дает очень спорную [:32] трактовку развития общественной мысли). Особенно когда она выдвигает в центр соотнесение с историчностью, с общественными движениями, с сознанием субъекта и его способами анализа, она это делает ввиду того, чтобы лучше расположить различные области социологического анализа в отношении друг друга. Когда говорят об общественных движениях и их открытых конфликтах, то лучше понимают, каким образом устанавливается закрытость институтов и связанной с ними системы, каким образом отношения производства превращаются в отношения воспроизводства. Тот же исходный пункт проясняет также формы разложения общественных отношений и общественного действия, почти так же, как недавно социология общества могла прояснить изучение того, что она называла маргинальностями, отклонениями, аномиями. Наконец, социология изменений не меньше, чем социология порядка, должна основываться на знании систем общественных отношений и их культурных целей.

Между тем, я охотно признаю, что общие рамки социологии действия, как она представлена в этой книге, еще слишком отмечены моим глубоким желанием подчеркнуть центральную значимость историчности и общественных движений. Это вызывает критику с разных сторон, исходящую от других исследовательских областей и подходов. Но главное состоит в утверждении необходимости — и возможности — реконструировать социологическое знание, которое было бы наделено такой связностью и разнообразием, чтобы не оставалось ничему завидовать в классической социологии. Центральное значение, которое она приписывала понятиям современности, общества, института, не помешало значительным расхождениям между Дюркгеймом и Вебером. Почему должно быть иначе в том случае, когда эти идеи уступили место понятиям историчности, общественного движения, способа развития? Социологическая мысль вовсе не требует унификации, но она должна прежде всего остерегаться бессвязности. Поэтому важно ясно определить рамки дебатов, составляющих ее богатство, и посредством которых она прогрессирует.

Возможны два рода подобных дебатов. Прежде всего, проблема заключается в том, что область социального не покрывает всей совокупности опыта. С одной стороны, за ее пределы выходит специфическая деятельность государства (агента войны, мира, исторической трансформации), с другой, индивидуализм, межличностные отношения, рыночные стратегии. Где тогда проходят границы социальной системы, понятой как самоорганизующееся и [:33] саморегулирующееся целое? Кроме того, каким образом внутри самой общественной системы комбинируются ее освещенная сторона (действие и изменение) и ее затемненная сторона (порядок и кризис)? Здесь в самой радикальной формулировке находим проблему, которая была центральной уже в классической социологии: как одновременно понять порядок и движение?

Пытаясь таким образом формулировать большие социологические проблемы, скоро замечаем, что так называемые споры школ скорее свидетельствуют о параллельных, хотя и мало скоординированных усилиях постичь многочисленные аспекты общественной жизни. Решающее условие для выработки связного знания об общественной жизни заключается в том, чтобы каждый как можно лучше определял свои цели, формулировал гипотезы, разъяснял свою аргументацию. Что касается меня, то в этом заключено, как я считаю, право на существование этой книги.