Большой поворот

Мы привыкли рассматривать современную историю как трудный, но необратимый переход от особенного разного рода к универсальному. Не имеет ли с давних пор целью наша система воспитания вырвать ребенка из той среды, в которой он родился и рос, и открыть ему более широкие возможности или сообщить ему факты, мысли и творения, значение которых считается универсальным или образцовым? Мы живем еще как наследники философии Просвещения. В западных странах в особенности левая постоянно противостоит традиции и господству местной знати. Если она взывает постоянно к государству, то, как она думает, для того чтобы использовать его силу, отождествленную с коллективной волей, в борьбе против владельцев и хранителей традиции.

Мы можем умножать примеры, но уже приведенных достаточно для напоминания, что до совсем недавнего времени мы анализировали наш собственный исторический опыт с помощью идеи прогресса, отождествляя последний с переходом от традиции к инновации, от [:98] веры к разуму и от идентичности к демократии, то есть к механизму изменения. Некоторые готовы идти гораздо дальше и анализировать наши общества исключительно с точки зрения их изменения, отказавшись от всякого усилия определить то, что обычно называют их социальными структурами и, следовательно, от всякой попытки типологии и тем более от представления об исторической эволюции.

Эта общая концепция имеет две разные формы. Прежде всего либеральную, крайним завершением которой является упомянутая идея. Историческая эволюция предстает в этом случае в виде перехода от закрытых обществ к открытым, от контролируемых к свободным. Другая форма, напротив, связана с видением эволюции как перехода от абсолютной власти к демократии, то есть предполагает сведение власти к неким последствиям социальных отношений благодаря прогрессу представительной демократии в чисто политической или экономической областях. Эти две концепции ведут к совершенно противоположным следствиям, но обе они принуждены вычеркнуть понятие идентичности из своей идеологии.

Удивительно наблюдать, с какой скоростью такое представление разлагается или отбрасывается. Самым важным фактом в этой связи становится быстро возрастающая роль зависимых обществ, борющихся против своей зависимости или против колонизации. В прошлом веке казалось, что только «центральные» общества имеют историю, в современной же истории все более доминирует политика национального и социального освобождения. Если европейский XIX век мечтал об отмирании государства, о триумфе гражданского общества и демократии, то для XX века характерен подъем государств, борющихся против господства гегемонистских держав. Перед лицом господства с универсалистскими претензиями эти государства взывают к идентичности. В силу этого национализм, который европейцам казался все более архаическим источником разрушительных войн, сегодня на мировой сцене возрождается как «прогрессистский». А универсалистский и прогрессистские ценности Европы все более выступают инструментами ее идеологического господства над остальным миром и вследствие этого орудием ее особых интересов.

Внутри самих развитых индустриальных обществ в идее прогресса пробита брешь, в особенности это касается веры в бесконечный прогресс производства. Вместо того чтобы чувствовать себя сеньорами и хозяевами природы, мы оказываемся перед выборами, которые не сводятся к вопросу о количественных изменениях, а касаются скорее характера различных отношений между людьми и их окружением, а [:99] также людей между собой. Мы заменяем, таким образом, идею бесконечного прогресса идеей выбора, который осуществляют особые коллективы относительно образа жизни и общественной организации также особого типа.

Наконец, если прежде призыв к государству имел универсалистский характер, был проявлением оппозиции в отношении традиционных местных форм господства, то современное развитие государственной власти как в области культуры и особенно информации, так и в экономической области, побуждает нас противопоставить этой растущей силе, имеющей интенции к тоталитаризму, сопротивление со стороны локальных коллективов и даже частной жизни.

На еще более общем уровне мы в наших гиперсложных обществах заменяем идею о том, что эффективность связана с гомогенностью и однообразием, противоположной идеей о ее связи с количеством информации, созданной и сохраняемой в системе, то есть с ее разнообразием. Мы не считаем более преимуществом забвение местных культур и языков и участие всех в универсалистском варианте французской или английской культуры. Напротив, нам все больше кажется, что богатство целого зависит от его разнообразия и гибкости.

Мы оказываемся, таким образом, перед трудным выбором. Очень малочисленны, по крайней мере в наших обществах, лица, которые полностью отрицают то, что можно бы назвать прогрессистским образом истории и для которых страны мира различаются лишь качественно. Еще менее многочисленны лица, которые желают общего поворота назад и придерживаются целиком регрессивного образа прогресса. Но в то же время распространяется призыв к специфичности, различию, национализму и всем формам идентичности. Мы, таким образом, оказываемся в почти полном смятении.

Возьмем один пример из области политики. Левая и крайне левая революционного вдохновения, имеющая, таким образом, универсалистские интенции, поддержали движение национального освобождения и государства, призывающие к идентичности. В результате они, как египетские коммунисты при Насере или иранская левая после падения шаха, оказались в тюрьмах недавно прославлявшегося ими лидера. Смятение становится еще большим, когда эти националистические темы, как будто перешедшие к левой, становятся вдруг на прежнее место, то есть переходят к новой правой, которая, например, во Франции объявляет себя сторонницей французского национализма, опирающегося на специфическую культурную [:100] традицию и готового к защите того, что ему кажется ее превосходством. Здесь может включиться рефлексия общественных наук, поскольку социальные практики, кажется, несут противоположные смыслы.

Поведение в ситуации кризиса

Необходимо прежде всего постараться объяснить двусмысленность понятия идентичности и связанных с нею идей и движений.

В современных условиях социальное господство более проникающе и более разнообразно, хотя оно во многом менее грубое, чем в обществах прежнего типа. Технократические аппараты обладают способностью формировать спрос в зависимости от контролируемого ими предложения, пробуждать потребности и, таким образом, непосредственно вмешиваться в область культуры, определения ценностей, не ограничиваясь сферами производственных отношений или распределения благ. В результате защита от такого господства не может больше ограничиваться уровнем общности или ремесла, как это было еще возможно в индустриальных и доиндустриальных обществах. Такая защита теперь апеллирует к наименее социальному в человеке. На коллективном уровне она обращается к природе, на индивидуальном — к телу, бессознательному, межличностным отношениям, желанию. Но такая защита может стать общественным движением или просто породить способность коллективного действия только при условии объединения ее с контрнаступателным движением. Таким же образом защита жизни, культуры и квалификации рабочих могла питать рабочее движение, только включившись в контрнаступательное движение, которое потребовало заводы для рабочих и создания общества производителей. Это контрнаступление иногда символизируется лозунгом самоуправления. Так как находящиеся в зависимом положении не могут более удовлетворяться достигнутым, они требуют прежде всего возможности самим определять выбор, который влияет на их общественное и личное существование. Это контрнаступательное действие далеко, таким образом, от идеи историчности. Оно является непосредственно политическим, обращается к идеям самоуправления, социальной и культурной демократии. Таким образом, современная социальная и политическая сцена заполнена со стороны тех, кто не имеет доступа к власти, одновременно призывами к идентичности, приобретающей все более природный и менее социальный характер, и непосредственно [:101] политическими требованиями, выраженными вследствие этого не в терминах идентичности, а в терминах социальных отношений и власти. Сказанное ведет к заключению, что призыв к идентичности означает оборонительное поведение, отделенное от всякого контрнаступательного типа поведения. Отсюда происходит его двусмысленность. Призыв к идентичности является на самом деле движущей силой социальной борьбы, так как защита — это половина действия. Но одновременно она разрушает способность социального действия, когда изолирует оборону от контрнаступления. Этот призыв к идентичности является одновременно и первым этапом создания общественных движений, и их разрушением при переходе ко второму этапу, то есть к реальному этапу создания общественных движений. Нужно теперь постараться выделить разные свойства призыва к идентичности, когда последний оказывается первым этапом создания общественного движения или, напротив, когда он выступает помехой для такого создания. Но фактически нужно различать не два, а три случая, нужно включить в их число, наряду с упомянутыми, промежуточный вариант, который соответствует уже описанным ситуациям, когда призыв к идентичности сам по себе формирует коллективное действие, но направленное больше против внешнего, а не внутреннего господства, против государства, а не против господствующего класса.

Мы привыкли рассматривать современную историю как трудный, но необратимый переход от особенного разного рода к универсальному. Не имеет ли с давних пор целью наша система воспитания вырвать ребенка из той среды, в которой он родился и рос, и открыть ему более широкие возможности или сообщить ему факты, мысли и творения, значение которых считается универсальным или образцовым? Мы живем еще как наследники философии Просвещения. В западных странах в особенности левая постоянно противостоит традиции и господству местной знати. Если она взывает постоянно к государству, то, как она думает, для того чтобы использовать его силу, отождествленную с коллективной волей, в борьбе против владельцев и хранителей традиции.

Мы можем умножать примеры, но уже приведенных достаточно для напоминания, что до совсем недавнего времени мы анализировали наш собственный исторический опыт с помощью идеи прогресса, отождествляя последний с переходом от традиции к инновации, от [:98] веры к разуму и от идентичности к демократии, то есть к механизму изменения. Некоторые готовы идти гораздо дальше и анализировать наши общества исключительно с точки зрения их изменения, отказавшись от всякого усилия определить то, что обычно называют их социальными структурами и, следовательно, от всякой попытки типологии и тем более от представления об исторической эволюции.

Эта общая концепция имеет две разные формы. Прежде всего либеральную, крайним завершением которой является упомянутая идея. Историческая эволюция предстает в этом случае в виде перехода от закрытых обществ к открытым, от контролируемых к свободным. Другая форма, напротив, связана с видением эволюции как перехода от абсолютной власти к демократии, то есть предполагает сведение власти к неким последствиям социальных отношений благодаря прогрессу представительной демократии в чисто политической или экономической областях. Эти две концепции ведут к совершенно противоположным следствиям, но обе они принуждены вычеркнуть понятие идентичности из своей идеологии.

Удивительно наблюдать, с какой скоростью такое представление разлагается или отбрасывается. Самым важным фактом в этой связи становится быстро возрастающая роль зависимых обществ, борющихся против своей зависимости или против колонизации. В прошлом веке казалось, что только «центральные» общества имеют историю, в современной же истории все более доминирует политика национального и социального освобождения. Если европейский XIX век мечтал об отмирании государства, о триумфе гражданского общества и демократии, то для XX века характерен подъем государств, борющихся против господства гегемонистских держав. Перед лицом господства с универсалистскими претензиями эти государства взывают к идентичности. В силу этого национализм, который европейцам казался все более архаическим источником разрушительных войн, сегодня на мировой сцене возрождается как «прогрессистский». А универсалистский и прогрессистские ценности Европы все более выступают инструментами ее идеологического господства над остальным миром и вследствие этого орудием ее особых интересов.

Внутри самих развитых индустриальных обществ в идее прогресса пробита брешь, в особенности это касается веры в бесконечный прогресс производства. Вместо того чтобы чувствовать себя сеньорами и хозяевами природы, мы оказываемся перед выборами, которые не сводятся к вопросу о количественных изменениях, а касаются скорее характера различных отношений между людьми и их окружением, а [:99] также людей между собой. Мы заменяем, таким образом, идею бесконечного прогресса идеей выбора, который осуществляют особые коллективы относительно образа жизни и общественной организации также особого типа.

Наконец, если прежде призыв к государству имел универсалистский характер, был проявлением оппозиции в отношении традиционных местных форм господства, то современное развитие государственной власти как в области культуры и особенно информации, так и в экономической области, побуждает нас противопоставить этой растущей силе, имеющей интенции к тоталитаризму, сопротивление со стороны локальных коллективов и даже частной жизни.

На еще более общем уровне мы в наших гиперсложных обществах заменяем идею о том, что эффективность связана с гомогенностью и однообразием, противоположной идеей о ее связи с количеством информации, созданной и сохраняемой в системе, то есть с ее разнообразием. Мы не считаем более преимуществом забвение местных культур и языков и участие всех в универсалистском варианте французской или английской культуры. Напротив, нам все больше кажется, что богатство целого зависит от его разнообразия и гибкости.

Мы оказываемся, таким образом, перед трудным выбором. Очень малочисленны, по крайней мере в наших обществах, лица, которые полностью отрицают то, что можно бы назвать прогрессистским образом истории и для которых страны мира различаются лишь качественно. Еще менее многочисленны лица, которые желают общего поворота назад и придерживаются целиком регрессивного образа прогресса. Но в то же время распространяется призыв к специфичности, различию, национализму и всем формам идентичности. Мы, таким образом, оказываемся в почти полном смятении.

Возьмем один пример из области политики. Левая и крайне левая революционного вдохновения, имеющая, таким образом, универсалистские интенции, поддержали движение национального освобождения и государства, призывающие к идентичности. В результате они, как египетские коммунисты при Насере или иранская левая после падения шаха, оказались в тюрьмах недавно прославлявшегося ими лидера. Смятение становится еще большим, когда эти националистические темы, как будто перешедшие к левой, становятся вдруг на прежнее место, то есть переходят к новой правой, которая, например, во Франции объявляет себя сторонницей французского национализма, опирающегося на специфическую культурную [:100] традицию и готового к защите того, что ему кажется ее превосходством. Здесь может включиться рефлексия общественных наук, поскольку социальные практики, кажется, несут противоположные смыслы.

Поведение в ситуации кризиса

Необходимо прежде всего постараться объяснить двусмысленность понятия идентичности и связанных с нею идей и движений.

В современных условиях социальное господство более проникающе и более разнообразно, хотя оно во многом менее грубое, чем в обществах прежнего типа. Технократические аппараты обладают способностью формировать спрос в зависимости от контролируемого ими предложения, пробуждать потребности и, таким образом, непосредственно вмешиваться в область культуры, определения ценностей, не ограничиваясь сферами производственных отношений или распределения благ. В результате защита от такого господства не может больше ограничиваться уровнем общности или ремесла, как это было еще возможно в индустриальных и доиндустриальных обществах. Такая защита теперь апеллирует к наименее социальному в человеке. На коллективном уровне она обращается к природе, на индивидуальном — к телу, бессознательному, межличностным отношениям, желанию. Но такая защита может стать общественным движением или просто породить способность коллективного действия только при условии объединения ее с контрнаступателным движением. Таким же образом защита жизни, культуры и квалификации рабочих могла питать рабочее движение, только включившись в контрнаступательное движение, которое потребовало заводы для рабочих и создания общества производителей. Это контрнаступление иногда символизируется лозунгом самоуправления. Так как находящиеся в зависимом положении не могут более удовлетворяться достигнутым, они требуют прежде всего возможности самим определять выбор, который влияет на их общественное и личное существование. Это контрнаступательное действие далеко, таким образом, от идеи историчности. Оно является непосредственно политическим, обращается к идеям самоуправления, социальной и культурной демократии. Таким образом, современная социальная и политическая сцена заполнена со стороны тех, кто не имеет доступа к власти, одновременно призывами к идентичности, приобретающей все более природный и менее социальный характер, и непосредственно [:101] политическими требованиями, выраженными вследствие этого не в терминах идентичности, а в терминах социальных отношений и власти. Сказанное ведет к заключению, что призыв к идентичности означает оборонительное поведение, отделенное от всякого контрнаступательного типа поведения. Отсюда происходит его двусмысленность. Призыв к идентичности является на самом деле движущей силой социальной борьбы, так как защита — это половина действия. Но одновременно она разрушает способность социального действия, когда изолирует оборону от контрнаступления. Этот призыв к идентичности является одновременно и первым этапом создания общественных движений, и их разрушением при переходе ко второму этапу, то есть к реальному этапу создания общественных движений. Нужно теперь постараться выделить разные свойства призыва к идентичности, когда последний оказывается первым этапом создания общественного движения или, напротив, когда он выступает помехой для такого создания. Но фактически нужно различать не два, а три случая, нужно включить в их число, наряду с упомянутыми, промежуточный вариант, который соответствует уже описанным ситуациям, когда призыв к идентичности сам по себе формирует коллективное действие, но направленное больше против внешнего, а не внутреннего господства, против государства, а не против господствующего класса.