О новых классовых отношениях

Все «сообщество» не может взять на себя осуществление историчности, особенно ее самой материальной части — инвестиции. Действительно, для того чтобы существовала некая система, нужно, чтобы в ней действовали механизмы порядка, социализации, воспроизводства, социального контроля и репрессии. Именно потому, [:136] что необходимы инструменты установления и поддержания социального порядка, историчность осуществляется только частью общества, способной освободиться от принудительных норм порядка или, чаще, использовать их для своей выгоды. Правящий класс — это особая социальная группа, берущая на себя груз историчности, особое действующее лицо, которое оказывает самое общее воздействие на функционирование и трансформацию общества. Этот правящий класс, отождествляя себя с историчностью, в то же время отождествляет ее со своими особыми интересами. Он является «прогрессистским» в той мере, в какой он приводит в движение самый высокий уровень воздействия общества на самого себя и ведет борьбу против прежних господствовавших слоев и старых инструментов социального контроля, но, с другой стороны, он возводит преграды в целях защиты своих привилегий.

Однако возникает вопрос, какова природа классовых отношений в программированном обществе? Соблазнительно прежде всего сказать, что центральный социальный конфликт состоит в противостоянии директоров и служащих, тех, кто задумывает, формулирует и управляет программами производства, и тех, кто их применяет и испытывает. Может быть, мы присутствуем при процессе пролетаризации низших, затем средних чиновников, даже «профессионалов», как некогда присутствовали при пролетаризации рабочих? В действительности такое противостояние между теми, кто задумывает, и теми, кто исполняет, может определить лишь уровни стратификации и, следовательно, властных соотношений. Но когда говорят о классовых отношениях, имеют в виду нечто большее: правящим классом является тот, который управляет созданием культурных моделей и социальных норм; а управляемым — тот, который участвует в историчности подчиненным образом, соглашаясь на роль, предписанную ему правящим классом, или, напротив, стремясь разрушить присвоение историчности со стороны правящего класса.

Если свойство правящего класса в программированном обществе заключается в способности создавать модели социального потребления, то свойство управляемого класса состоит не в том, чтобы исполнять и приводить в действие эти модели, а в том, чтобы приспосабливаться к ним. Для того чтобы подчеркнуть дистанцию между программированным обществом и индустриальным нужно сказать, что главный социальный конфликт противопоставляет большие аппараты управления и производства потребителям, даже если это слово может оказаться опасным. Вот почему первые [:137] проявления новых социальных конфликтов заставили впечатляющим образом вмешаться потребителей или, по крайней мере, адресовались к ним. Те, кто выступал от имени воспитания против школы и университета, от имени общественного блага против научно-политического аппарата, от имени здоровья против больницы, от имени межличностных отношений против схем урбанизации и от имени экологии против ядерной промышленности, всегда противопоставляли по сути потребление влиянию больших аппаратов на определение спроса. Эту власть аппарата уместно называть технократией. Подобно тому как в индустриальном обществе правящим классом являются организаторы, независимо от того, заняты ли они в частной или общественной сфере, так же нужно избегать смешения технократии с центральной администрацией государства. Существует технократия частная, как и общественная, капиталистическая, как и коллективистская. Перед лицом технократии потребитель говорит от имени своих потребностей. В индустриальных обществах потребность традиционно мыслилась как простое отражение экономического роста. Знаменитые законы Энгеля предполагали, что повышение доходов увеличивает долю избирательного потребления и снижает потребление продуктов питания. Но в настоящее время происходит резкий отказ от этой количественной теории потребностей, отказ, призывающий обратиться к глубоким, основным, природным потребностям. Такие понятия не имеют ясного социологического смысла, но они указывают на волю противопоставить технократическому моделированию спроса другой образ жизни, другие предпочтения.

Особенность социального конфликта в программированном обществе заключается в том, что правящий класс в нем контролирует, кажется, всю совокупность областей социальной жизни, что мешает подчиненным классам говорить и действовать с опорой на социальную и культурную автономию. Таким образом, они вынуждены противостоять социальному господству от имени того, что единственно еще от него ускользает, то есть от имени природы. Отсюда важность экологического направления, апеллирующего к жизни против продуктивизма, загрязнения, против угрозы ядерного заражения. Отсюда также важность движений протеста, которые опираются не на социальный, а на биологический статус: женственность, молодость, но также старость, принадлежность к этнической группе и даже в какой то мере принадлежность к локальной или региональной культуре, в той степени, в какой, например, язык не может интерпретироваться как простой продукт общества, ибо один [:138] и тот же язык может быть использован, на самом деле, коллективом на разных уровнях его экономической и общественной организации. Такие оборонительные действия могут стать подлинно утопическими и замкнуться в отказе от современного общества, если они не объединяются с действиями контрнаступательными, то есть в единстве с волей употребить современные технику и науку на пользу контрмодели социальной и политической организации. Подобная контрмодель не могла бы ограничиться только уровнем организации труда, как это было в индустриальном обществе. И так как идея управления заменила собой идею организации, естественно, что тема самоуправления заменяет тему социализма, то есть рабочего контроля организации труда. Но названные оборонительное и контрнаступательное действия должны объединиться между собой в некоем центральном пункте. В торговых обществах такой центральный пункт протеста назывался свободой, так как речь шла одновременно о том, чтобы защититься против правовой и политической власти торговцев и противопоставить ей порядок, также определенный в терминах права. В индустриальную эпоху такой центральный пункт назывался справедливостью, так как речь шла о том, чтобы передать в руки трудящихся плоды их труда и индустриализации. В программированном обществе центральным пунктом протеста и требований является счастье, то есть образ такой организации общественной жизни в целом, который определен в зависимости от потребностей, выраженных самыми разными индивидами и группами. В результате ясно, что область социальной борьбы не определяется в программированном обществе так же отчетливо, как в предшествующих обществах. В аграрных обществах такой областью всегда была земля, в торговых обществах активность принадлежала гражданину, жителю, в индустриальном обществе — трудящемуся.

В программированном обществе активность принадлежит социальному действующему лицу в любой из его ролей, можно почти сказать, что это — человек как живое существо. Вот почему требование выдвигается от имени целого, идет ли речь об индивиде, взятом в его телесности и его проектах, или о сообществе. Но исключительная масштабность и сила социальных конфликтов в программированном обществе оборачивается также их слабостью, ибо повсеместное распространение конфликтов лишает их также центрального конкретного пункта. Огонь может вспыхнуть повсюду, но общество кажется менее задетым, чем до большого пожара. Может быть, поэтому становление конфликтов и общественных движений в таком обществе [:139] очень зависит от вмешательства политических партий или от кризиса государства.

Общества без государства или государства без общества

Нельзя не задать вопроса, не является ли такое описание программированного общества слишком осторожным? Двадцать лет назад, когда индустриальное общество, как представлялось, торжествовало, казалось неосторожным предполагать, что оно скоро может быть заменено обществом другого типа. Сегодня понятие постиндустриального общества очень часто не употребляют, так как оно кажется связанным с оптимизмом этого периода и, следовательно, сводится к образу сверхиндустриального общества, что не соответствует прочно идее общественного изменения. Современный кризис индустриальных ценностей ведет к противоположному упреку в адрес идеи программированного общества: ее упрекают в запоздании относительно очевидных перемен. Но здесь критики разделяются, ибо они противопоставляют вышеприведенным описаниям два разных рода рассуждений.

Для одних, как уже говорилось, приходит конец не определенному этапу роста, а самому росту и идее развития. Чрезвычайная способность обществ воздействовать на самих себя делает для них невозможным продолжать «разрушительное творчество», каковое отличало, по Шумпетеру, индустриальное общество. В течение долгого времени мы имели ограниченную способность действия в среде, которая казалась бесконечной. Сегодня мы оказались в противоположной ситуации, наша способность действовать кажется превосходящей те ресурсы, которые она может мобилизовать. Не становится ли тогда необходимостью, чтобы стремление к прогрессу было заменено заботой о выживании и равновесии? Не пора ли уже давно признать, что человек находится не перед лицом природы, а в ней самой? Наиболее крайней формой ответа на подобные сомнения явился призыв вернуться к меновому обществу, к обществу без историчности. Некоторые антропологи вроде Маршала Салинса (Marshall Sahlins. Âge de pierre, âge d’abodance. L’économie des sociétés primitives. Французский перевод — Gallimard, 1980) говорили даже о возврате к изобилию, доказывая, что наши индустриальные общества основываются на нехватке, тогда как общества, существовавшие на великих равнинах Северной Америки, умели поддерживать свое равновесие, потребляя или уничтожая путем обрядовых церемоний [:140] имеющийся у них избыток. Другие, вроде Пьера Кластра (Pierre Clastres. La société contre l’Etat. Minuit, 1974), хотели возврата к обществам без государства. В течение десятилетия были слышны пожелания остановки роста, придания вновь живому опыту, прямому обмену, телесности, локальному коллективу того значения, которое они утратили. В то же время, главное требование, которое прежде выражалось в терминах социальных отношений, собственности и власти, казалось, снова сконцентрировалось на самом действующем лице, на его идентичности и его отличиях. Эти два понятия заняли центральное место во всех движениях контркультуры, в движении женщин, в этнических и национальных группах. Такая позиция вызывает по меньшей мере два типа критических замечаний. Прежде всего, призыв к такого рода общности мог бы привести к очень сильному принуждению, так как для того, чтобы общество ликвидировало свою историчность, вернулось в состояние воспроизводства, нужен сильный социальный контроль. Оказалась бы нужна гораздо более суровая Спарта, чем существовавшая на самом деле, чтобы помешать инвестициям, прогрессу знания, и довести производство до координации, которая могла бы очень быстро превратиться в принудительную необходимость.

Во-вторых, идея о границах роста была связана только с очень коротким периодом нашей истории, когда казалось, что преодоление индустриального общества будет сочетаться с изобилием. Этот период закончился в начале семидесятых годов в Соединенных Штатах и немного позже в Западной Европе. В этом отношении показательно изучение студенческой среды. Начиная примерно с 1975 года расцвет контркультурных моделей и социально-политических утопий резко прекратился, уступив место оборонительному движению и беспокойству относительно своего профессионального будущего. Это никоим образом не означает, что сомнения насчет индустриального общества должны быть оставлены. Скорее это свидетельствует о невозможности продолжать дальше отделять культурную критику от социально-политической. Критика культуры должна быть преобразована в критику социальных сил, которые руководят новым типом общества. Это ведет не к отказу от роста, а к выработке форм коллективного присвоения инструментов и продуктов этого нового роста.

Атака на понятие программированного общества была предпринята также с противоположной точки зрения, а именно, поскольку оно всегда предполагает существование гражданского общества и собственно социальных отношений. Критики такого рода [:141] спрашивают, не имеет ли это понятие реальный смысл только для маленькой части мира и то для очень короткого периода? Эпизод с гражданским обществом заканчивается, и снова повсюду утверждается государство и совокупность механизмов поддержания и установления социального порядка. Разумное основание этой критики легко заметить. Большой надеждой индустриального общества было рабочее движение, которое называло социализмом модель общества, противоположную капиталистическому обществу. Но исторически надежда на общество, несущее освобождение трудящимся, воплотилась в тоталитарном государстве, которому присуща логика абсолютной власти, а вовсе не защиты угнетенных. Поэтому критика коммунистической модели, которую самые осторожные хотели бы называть сталинской, чтобы ограничить область ее применения, привела некоторых к распространению представлений об индустриальных, а не только коммунистических обществах как обществах этатистских. Вместо того чтобы анализировать новые конфликты и новые общественные движения, такие теоретики делали акцент на репрессии, идеологической обработке и закрытости. В действительности это помогло высветить большое число до того бывших в тени социальных феноменов, но несет опасность извращения социального анализа в той мере, в какой указанный образ, кажется, исключает возможность конфликтов и борьбы в современном обществе.

Лучшим ответом на этот второй род критики является растущее разъединение социальных отношений, гражданского общества и государства. Вероятно, — и это по-видимому самое важное явление на мировом уровне, — что растущее число стран все более ускоренно и энергично вступают в процесс индустриализации. Чем более этот процесс энергичный, тем менее он управляется социальными силами, которые еще и не конституировались, и тем более он, следовательно, управляется государством, национальным или иностранным.

По сравнению с западными странами, проходившими путь индустриализации в прошлом веке, современный мир в гораздо большей степени зависит от государственного управления. Но, еще раз, этот феномен не имеет той же природы, что и переход от индустриального общества к программированному. Неточно в этой связи говорить о властной элите, о государственном монополистическом капитализме или о государственной буржуазии. Совсем напротив, нужно еще более отделять между собой анализ государства и анализ гражданского общества. Разве даже в такой стране как Франция нельзя было наблюдать развитие больших технократических аппаратов, [:142] происходившее независимо от государственных переворотов, начиная со слабого государства IV Республики до современного индустриализаторского государства с промежуточным звеном в виде собственно этатистского государства голлистской эпохи, озабоченного суверенитетом и величием? Чем более слабо интегрировано гражданское общество, тем более оно представляет собой сеть со множеством центров решения и областей социального влияния и тем более государственная сфера отделяется от сферы общества. Ибо первая представляет собой область исторического изменения, в ней осуществляется поддержка идентичности социального целого в его движении от прошлого к будущему, где этому целому угрожают окружающие его сообщества, между тем как гражданское общество — это совокупность сложных общественных отношений со все более многочисленными точками конфликтов и переговоров. Иллюзия возврата к равновесию, так же как мнение о всепоглощающем государстве, сегодня могут лишь задержать изучение новых правящих сил, новых движений протеста и ставок их конфликтов.

Все «сообщество» не может взять на себя осуществление историчности, особенно ее самой материальной части — инвестиции. Действительно, для того чтобы существовала некая система, нужно, чтобы в ней действовали механизмы порядка, социализации, воспроизводства, социального контроля и репрессии. Именно потому, [:136] что необходимы инструменты установления и поддержания социального порядка, историчность осуществляется только частью общества, способной освободиться от принудительных норм порядка или, чаще, использовать их для своей выгоды. Правящий класс — это особая социальная группа, берущая на себя груз историчности, особое действующее лицо, которое оказывает самое общее воздействие на функционирование и трансформацию общества. Этот правящий класс, отождествляя себя с историчностью, в то же время отождествляет ее со своими особыми интересами. Он является «прогрессистским» в той мере, в какой он приводит в движение самый высокий уровень воздействия общества на самого себя и ведет борьбу против прежних господствовавших слоев и старых инструментов социального контроля, но, с другой стороны, он возводит преграды в целях защиты своих привилегий.

Однако возникает вопрос, какова природа классовых отношений в программированном обществе? Соблазнительно прежде всего сказать, что центральный социальный конфликт состоит в противостоянии директоров и служащих, тех, кто задумывает, формулирует и управляет программами производства, и тех, кто их применяет и испытывает. Может быть, мы присутствуем при процессе пролетаризации низших, затем средних чиновников, даже «профессионалов», как некогда присутствовали при пролетаризации рабочих? В действительности такое противостояние между теми, кто задумывает, и теми, кто исполняет, может определить лишь уровни стратификации и, следовательно, властных соотношений. Но когда говорят о классовых отношениях, имеют в виду нечто большее: правящим классом является тот, который управляет созданием культурных моделей и социальных норм; а управляемым — тот, который участвует в историчности подчиненным образом, соглашаясь на роль, предписанную ему правящим классом, или, напротив, стремясь разрушить присвоение историчности со стороны правящего класса.

Если свойство правящего класса в программированном обществе заключается в способности создавать модели социального потребления, то свойство управляемого класса состоит не в том, чтобы исполнять и приводить в действие эти модели, а в том, чтобы приспосабливаться к ним. Для того чтобы подчеркнуть дистанцию между программированным обществом и индустриальным нужно сказать, что главный социальный конфликт противопоставляет большие аппараты управления и производства потребителям, даже если это слово может оказаться опасным. Вот почему первые [:137] проявления новых социальных конфликтов заставили впечатляющим образом вмешаться потребителей или, по крайней мере, адресовались к ним. Те, кто выступал от имени воспитания против школы и университета, от имени общественного блага против научно-политического аппарата, от имени здоровья против больницы, от имени межличностных отношений против схем урбанизации и от имени экологии против ядерной промышленности, всегда противопоставляли по сути потребление влиянию больших аппаратов на определение спроса. Эту власть аппарата уместно называть технократией. Подобно тому как в индустриальном обществе правящим классом являются организаторы, независимо от того, заняты ли они в частной или общественной сфере, так же нужно избегать смешения технократии с центральной администрацией государства. Существует технократия частная, как и общественная, капиталистическая, как и коллективистская. Перед лицом технократии потребитель говорит от имени своих потребностей. В индустриальных обществах потребность традиционно мыслилась как простое отражение экономического роста. Знаменитые законы Энгеля предполагали, что повышение доходов увеличивает долю избирательного потребления и снижает потребление продуктов питания. Но в настоящее время происходит резкий отказ от этой количественной теории потребностей, отказ, призывающий обратиться к глубоким, основным, природным потребностям. Такие понятия не имеют ясного социологического смысла, но они указывают на волю противопоставить технократическому моделированию спроса другой образ жизни, другие предпочтения.

Особенность социального конфликта в программированном обществе заключается в том, что правящий класс в нем контролирует, кажется, всю совокупность областей социальной жизни, что мешает подчиненным классам говорить и действовать с опорой на социальную и культурную автономию. Таким образом, они вынуждены противостоять социальному господству от имени того, что единственно еще от него ускользает, то есть от имени природы. Отсюда важность экологического направления, апеллирующего к жизни против продуктивизма, загрязнения, против угрозы ядерного заражения. Отсюда также важность движений протеста, которые опираются не на социальный, а на биологический статус: женственность, молодость, но также старость, принадлежность к этнической группе и даже в какой то мере принадлежность к локальной или региональной культуре, в той степени, в какой, например, язык не может интерпретироваться как простой продукт общества, ибо один [:138] и тот же язык может быть использован, на самом деле, коллективом на разных уровнях его экономической и общественной организации. Такие оборонительные действия могут стать подлинно утопическими и замкнуться в отказе от современного общества, если они не объединяются с действиями контрнаступательными, то есть в единстве с волей употребить современные технику и науку на пользу контрмодели социальной и политической организации. Подобная контрмодель не могла бы ограничиться только уровнем организации труда, как это было в индустриальном обществе. И так как идея управления заменила собой идею организации, естественно, что тема самоуправления заменяет тему социализма, то есть рабочего контроля организации труда. Но названные оборонительное и контрнаступательное действия должны объединиться между собой в некоем центральном пункте. В торговых обществах такой центральный пункт протеста назывался свободой, так как речь шла одновременно о том, чтобы защититься против правовой и политической власти торговцев и противопоставить ей порядок, также определенный в терминах права. В индустриальную эпоху такой центральный пункт назывался справедливостью, так как речь шла о том, чтобы передать в руки трудящихся плоды их труда и индустриализации. В программированном обществе центральным пунктом протеста и требований является счастье, то есть образ такой организации общественной жизни в целом, который определен в зависимости от потребностей, выраженных самыми разными индивидами и группами. В результате ясно, что область социальной борьбы не определяется в программированном обществе так же отчетливо, как в предшествующих обществах. В аграрных обществах такой областью всегда была земля, в торговых обществах активность принадлежала гражданину, жителю, в индустриальном обществе — трудящемуся.

В программированном обществе активность принадлежит социальному действующему лицу в любой из его ролей, можно почти сказать, что это — человек как живое существо. Вот почему требование выдвигается от имени целого, идет ли речь об индивиде, взятом в его телесности и его проектах, или о сообществе. Но исключительная масштабность и сила социальных конфликтов в программированном обществе оборачивается также их слабостью, ибо повсеместное распространение конфликтов лишает их также центрального конкретного пункта. Огонь может вспыхнуть повсюду, но общество кажется менее задетым, чем до большого пожара. Может быть, поэтому становление конфликтов и общественных движений в таком обществе [:139] очень зависит от вмешательства политических партий или от кризиса государства.

Общества без государства или государства без общества

Нельзя не задать вопроса, не является ли такое описание программированного общества слишком осторожным? Двадцать лет назад, когда индустриальное общество, как представлялось, торжествовало, казалось неосторожным предполагать, что оно скоро может быть заменено обществом другого типа. Сегодня понятие постиндустриального общества очень часто не употребляют, так как оно кажется связанным с оптимизмом этого периода и, следовательно, сводится к образу сверхиндустриального общества, что не соответствует прочно идее общественного изменения. Современный кризис индустриальных ценностей ведет к противоположному упреку в адрес идеи программированного общества: ее упрекают в запоздании относительно очевидных перемен. Но здесь критики разделяются, ибо они противопоставляют вышеприведенным описаниям два разных рода рассуждений.

Для одних, как уже говорилось, приходит конец не определенному этапу роста, а самому росту и идее развития. Чрезвычайная способность обществ воздействовать на самих себя делает для них невозможным продолжать «разрушительное творчество», каковое отличало, по Шумпетеру, индустриальное общество. В течение долгого времени мы имели ограниченную способность действия в среде, которая казалась бесконечной. Сегодня мы оказались в противоположной ситуации, наша способность действовать кажется превосходящей те ресурсы, которые она может мобилизовать. Не становится ли тогда необходимостью, чтобы стремление к прогрессу было заменено заботой о выживании и равновесии? Не пора ли уже давно признать, что человек находится не перед лицом природы, а в ней самой? Наиболее крайней формой ответа на подобные сомнения явился призыв вернуться к меновому обществу, к обществу без историчности. Некоторые антропологи вроде Маршала Салинса (Marshall Sahlins. Âge de pierre, âge d’abodance. L’économie des sociétés primitives. Французский перевод — Gallimard, 1980) говорили даже о возврате к изобилию, доказывая, что наши индустриальные общества основываются на нехватке, тогда как общества, существовавшие на великих равнинах Северной Америки, умели поддерживать свое равновесие, потребляя или уничтожая путем обрядовых церемоний [:140] имеющийся у них избыток. Другие, вроде Пьера Кластра (Pierre Clastres. La société contre l’Etat. Minuit, 1974), хотели возврата к обществам без государства. В течение десятилетия были слышны пожелания остановки роста, придания вновь живому опыту, прямому обмену, телесности, локальному коллективу того значения, которое они утратили. В то же время, главное требование, которое прежде выражалось в терминах социальных отношений, собственности и власти, казалось, снова сконцентрировалось на самом действующем лице, на его идентичности и его отличиях. Эти два понятия заняли центральное место во всех движениях контркультуры, в движении женщин, в этнических и национальных группах. Такая позиция вызывает по меньшей мере два типа критических замечаний. Прежде всего, призыв к такого рода общности мог бы привести к очень сильному принуждению, так как для того, чтобы общество ликвидировало свою историчность, вернулось в состояние воспроизводства, нужен сильный социальный контроль. Оказалась бы нужна гораздо более суровая Спарта, чем существовавшая на самом деле, чтобы помешать инвестициям, прогрессу знания, и довести производство до координации, которая могла бы очень быстро превратиться в принудительную необходимость.

Во-вторых, идея о границах роста была связана только с очень коротким периодом нашей истории, когда казалось, что преодоление индустриального общества будет сочетаться с изобилием. Этот период закончился в начале семидесятых годов в Соединенных Штатах и немного позже в Западной Европе. В этом отношении показательно изучение студенческой среды. Начиная примерно с 1975 года расцвет контркультурных моделей и социально-политических утопий резко прекратился, уступив место оборонительному движению и беспокойству относительно своего профессионального будущего. Это никоим образом не означает, что сомнения насчет индустриального общества должны быть оставлены. Скорее это свидетельствует о невозможности продолжать дальше отделять культурную критику от социально-политической. Критика культуры должна быть преобразована в критику социальных сил, которые руководят новым типом общества. Это ведет не к отказу от роста, а к выработке форм коллективного присвоения инструментов и продуктов этого нового роста.

Атака на понятие программированного общества была предпринята также с противоположной точки зрения, а именно, поскольку оно всегда предполагает существование гражданского общества и собственно социальных отношений. Критики такого рода [:141] спрашивают, не имеет ли это понятие реальный смысл только для маленькой части мира и то для очень короткого периода? Эпизод с гражданским обществом заканчивается, и снова повсюду утверждается государство и совокупность механизмов поддержания и установления социального порядка. Разумное основание этой критики легко заметить. Большой надеждой индустриального общества было рабочее движение, которое называло социализмом модель общества, противоположную капиталистическому обществу. Но исторически надежда на общество, несущее освобождение трудящимся, воплотилась в тоталитарном государстве, которому присуща логика абсолютной власти, а вовсе не защиты угнетенных. Поэтому критика коммунистической модели, которую самые осторожные хотели бы называть сталинской, чтобы ограничить область ее применения, привела некоторых к распространению представлений об индустриальных, а не только коммунистических обществах как обществах этатистских. Вместо того чтобы анализировать новые конфликты и новые общественные движения, такие теоретики делали акцент на репрессии, идеологической обработке и закрытости. В действительности это помогло высветить большое число до того бывших в тени социальных феноменов, но несет опасность извращения социального анализа в той мере, в какой указанный образ, кажется, исключает возможность конфликтов и борьбы в современном обществе.

Лучшим ответом на этот второй род критики является растущее разъединение социальных отношений, гражданского общества и государства. Вероятно, — и это по-видимому самое важное явление на мировом уровне, — что растущее число стран все более ускоренно и энергично вступают в процесс индустриализации. Чем более этот процесс энергичный, тем менее он управляется социальными силами, которые еще и не конституировались, и тем более он, следовательно, управляется государством, национальным или иностранным.

По сравнению с западными странами, проходившими путь индустриализации в прошлом веке, современный мир в гораздо большей степени зависит от государственного управления. Но, еще раз, этот феномен не имеет той же природы, что и переход от индустриального общества к программированному. Неточно в этой связи говорить о властной элите, о государственном монополистическом капитализме или о государственной буржуазии. Совсем напротив, нужно еще более отделять между собой анализ государства и анализ гражданского общества. Разве даже в такой стране как Франция нельзя было наблюдать развитие больших технократических аппаратов, [:142] происходившее независимо от государственных переворотов, начиная со слабого государства IV Республики до современного индустриализаторского государства с промежуточным звеном в виде собственно этатистского государства голлистской эпохи, озабоченного суверенитетом и величием? Чем более слабо интегрировано гражданское общество, тем более оно представляет собой сеть со множеством центров решения и областей социального влияния и тем более государственная сфера отделяется от сферы общества. Ибо первая представляет собой область исторического изменения, в ней осуществляется поддержка идентичности социального целого в его движении от прошлого к будущему, где этому целому угрожают окружающие его сообщества, между тем как гражданское общество — это совокупность сложных общественных отношений со все более многочисленными точками конфликтов и переговоров. Иллюзия возврата к равновесию, так же как мнение о всепоглощающем государстве, сегодня могут лишь задержать изучение новых правящих сил, новых движений протеста и ставок их конфликтов.