Левые интеллектуалы

Интеллектуалы принимали широкое участие в этом разложении прогрессистских идеологий, вскормленных философией Просвещения [:179] и французской и американской революциями. Некоторые из них сблизились с общественными движениями, но эта тенденция была ограниченной, ибо такие движения часто были антиинтеллектуалистскими, в особенности, когда они были популистскими.

Более многочисленны были интеллектуалы, которые сделались идеологами демократических институтов и отождествили их с общими принципами, скорее чем социальными силами или со специфическими социальными проблемами. Меньшая, но более влиятельная группа интеллектуалов отождествила себя с идеей революции. Интеллектуалы, конечно, чувствовали себя удобно с той теорией, которая при анализе системы господства делала вывод о невозможности внутренних изменений и о необходимости противопоставить естественные законы эволюции организованному сопротивлению людей, преследующих свои корыстные интересы. Они думают, что революция должна дать власть науке и ученым в их борьбе с капиталистами. Роль революционных интеллектуалов была особенно велика в коммунистическом движении, но они были также среди западных анархистов или русских нигилистов.

Но самое важное заключается в том, что часть интеллектуалов в западном мире вместо того, чтобы присоединиться к общественным движениям, либо к демократии, либо к революции, стремились противодействовать растущему их отделению и их объединить, не только практически и политически, но и идеологически. Они объединяли эти три темы в одной фразе: общественные движения усиливают и расширяют область демократических институтов с помощью своего революционного действия. Чем более демократические институты, движения национального освобождения и синдикализм удалены друг от друга, тем более интеллектуалы твердят об их единстве. Больше века они с возрастающей силой утверждали, что классовая борьба, движения национального освобождения и движения культурной модификации являются только разными аспектами одного и того же общего конфликта между будущим и прошлым, между жизнью и смертью. Начиная с конца XIX века и до середины 1970 годов с большей или меньшей силой в зависимости от стран и периодов развивалась идеология (или, точнее, миф), имеющая в виду объединить между собой все более разделяющиеся и даже вступающие в конфликт силы.

Иногда это осуществлялось в рамках реформизма: фабианцы, особенно С. и Б. Вебб, ввели идею индустриальной демократии, которая затем использовалась во все более ограниченном контексте для описания развития коллективных переговоров. В других странах [:180] и в другие периоды она наполнялась более радикальным содержанием. В этом центральную роль сыграли французские интеллектуалы, а также некоторые интеллектуалы Третьего Мира. От Анатоля Франса до Андре Жида, от Андре Мальро до Жана-Поля Сартра многие французские интеллектуалы считали, что социалистические или коммунистические революционные режимы, а затем националистические режимы Третьего Мира прорвали и трансформировали слишком ограниченную, слишком буржуазную до сих пор демократию. Можно сослаться на множество интерпретаций этого феномена, в рамках которого столько интеллектуалов, стремясь отыскать единство всех сил и форм политической и социальной трансформации, пришли к поддержке режимов, очень далеких от всех демократических принципов.

Между тем, существенное заключается не в ослеплении некоторого числа интеллектуалов, оно заключается, напротив, в существовании автономного течения левых интеллектуалов, четко отмежевывающихся от революционных интеллектуалов и озабоченных защитой общественных свобод в их собственной стране. Представители авторитарных постреволюционных режимов часто нападали на них, видя в них буржуазных интеллектуалов. Эти левые интеллектуалы действовали против растущего отделения общественных движений, демократии и революции. На первом этапе они поддерживали новый союз между демократией и общественными движениями, как это было в случае либеральных интеллектуалов — сторонников Рузвельта в Соединенных Штатах, или в случае французских интеллектуалов, которые играли главную роль в подготовке Народного Фронта.

После Второй Мировой войны, когда холодная война и экономический рост усилили на Западе правые правительства, новые поколения интеллектуалов, чувствительных к критике сталинизма и расположенных в пользу польского Октября и Венгерской революции, а позже к Пражской весне, увидят в освободительных движениях Третьего Мира новое выражение народных и революционных сил, с которыми должны идти либеральные интеллектуалы Запада, чтобы бороться против антидемократических, империалистских и расистских сил в их собственных странах. Сегодня все более слышна критика в адрес таких левых интеллектуалов, обвиняемых в политической слепоте или даже в непорядочности. Такое суждение неприемлемо, поскольку оно объединяет две совершенно противоположные позиции. С одной стороны, действительно, некоторые интеллектуалы сблизились с революционными движениями, которые [:181] казались антибюрократическими и антиавторитарными. Они противостояли сталинизму от имени Троцкого или Мао и «подлинной» социалистической революции. Например, они могли поддерживать китайскую культурную революцию, причем, в терминах, которые факты скоро опровергли. В странах Запада такие интеллектуалы создавали или пересоздавали доктринерскую «Новую старую левую», которая очень часто вскоре оказывалась в противоречии с новыми общественными или культурными движениями. Не будучи сильны во Франции, эти революционные «фундаменталисты» были такими скорее в Соединенных Штатах и особенно в Японии, Германии и Италии.

С другой стороны, отношение к национальным и общественным движениям Третего Мира было для определенной группы левых интеллектуалов средством открытия и поддержки новых общественных движений, которые формировались в их собственных странах. Эта тенденция особенно ощущалась в Соединенных Штатах и во Франции в конце шестидесятых годов. Она стала господствующей почти во всех странах во время 70-х годов. Эта новая левая становилась все более антиреволюционной и либертарной, она противилась сближению общественных движений с государственной властью. Она заявляла о необходимости сделать политические институты более представительными, открыв их для новых протестов и требований.

Три типа интеллектуалов — ленинцы, революционные популисты и либертарии — иногда объединяли их силы, в особенности во время французской войны в Алжире и американской войны во Вьетнаме, или еще в момент больших возмущений во Франции и Соединенных Штатах, особенно в 1968 году. Но в то же время эти группы всегда оставались далеки друг от друга. Во Франции именно личность Жана-Поля Сартра более чем любой другой фактор способствовала поддержанию некоторого единства между расходящимися тенденциями. Он поддержал Майское движение 1968 года, как он поддерживал все антиколониальные кампании. Он становится затем покровителем маоистской Пролетарской левой, однако никогда не переставая определять самого себя как мелкого буржуа, что свидетельствовало о его воле защищать западные демократические свободы. Толпа, которая после его смерти сопровождала его на кладбище, уже сознавала, что без него будет невозможно поддерживать единство действий и идей, по-видимому, становящихся все очевиднее противоречащими друг другу.

Несколькими годами ранее некоторые интеллектуалы, стоящие вне этих трех групп, были убеждены в невозможности интегрировать столь [:182] четко расходящиеся социальные и политические силы. Но они пытались поддерживать единство общественных движений, демократии и революции не позитивно и утвердительно, как Сартр, а негативно и чисто критически. Они объявляли, что все общества, как либеральные, так и постреволюционные, находились в руках абсолютной власти и что все аспекты социальной и культурной организации должны рассматриваться как знаки логики абсолютного господства. В результате демократия оказывалась ложью, народные движения становились невозможны, а революция оказывалась ничем иным, как разрушением народных движений. С этой точки зрения, все такие режимы взывали к одному и тому же восстанию, к одному и тому же отказу от системы господства, отчуждения и манипуляции.

Эта концепция, отрицающая всякую связь с социальным действием или организованной политикой, стала в некоторых странах специфической идеологией разочаровавшихся революционных интеллектуалов. Во Франции такой абсолютный детерминизм привел к выводу, что все формы организованных коллективных действий были иллюзорны, лишены смысла и даже опасны. Эта идея после поражения Майского движения 1968 года завоевала преобладающее влияние. Многие интеллектуалы приняли альтюсеровскую концепцию, согласно которой марксизм должен быть прочитан как научное открытие внутренних механизмов тотального господства, которое простирается от области производства до всей совокупности областей общественной жизни.

В Латинской Америке в ту же эпоху такая же концепция привела революционных интеллектуалов к разрыву с классовой борьбой и массовыми движениями, к тому, что они доверяли только партизанской войне в деле разрушения системы экономического и политического господства, единственная сила которых состояла, с их точки зрения, в поддержке их со стороны американского империализма. В Венесуэле, в Перу, в какой-то мере в Уругвае (les Tupamaros) эти партизаны действовали в соответствии с идеями блестящего и храброго ученика Альтюсера Режи Дебрэ.

Но, как и в индустриальных странах, в Латинской Америке различные движения все более отдалялись друг от друга. В Западной Европе и в Соединенных Штатах революционные интеллектуалы очень быстро отдалялись от «новых радикалов», связанных с новыми [:183] культурными и общественными движениями, тогда как чисто критические интеллектуалы традиции Маркузе рассуждали о невозможности общественных движений и революционных изменений. В Латинской Америке после поражения партизан и смерти Че Гевары некоторые группы революционеров от Никарагуа до Перу и короткий период в Аргентине отдавали приоритет вооруженной борьбе, тогда как другие группы, либерал-реформистские или находящиеся под влиянием христианства, организовывали антиавторитарные базовые коммунитарные движения.

Этими разделениями отмечен конец движения, интеллектуальное и политическое влияние которого было значительным, иногда господствующим на протяжении всего века.

Его идеологическое поражение наступило вслед за практическим и политическим разделением понятий, которые были объединены философией Просвещения и Американской и Французской революциями. Это поражение ознаменовало конец объединительных попыток и окончательное разделение трех понятий, до того слитых друг с другом.

Интеллектуалы принимали широкое участие в этом разложении прогрессистских идеологий, вскормленных философией Просвещения [:179] и французской и американской революциями. Некоторые из них сблизились с общественными движениями, но эта тенденция была ограниченной, ибо такие движения часто были антиинтеллектуалистскими, в особенности, когда они были популистскими.

Более многочисленны были интеллектуалы, которые сделались идеологами демократических институтов и отождествили их с общими принципами, скорее чем социальными силами или со специфическими социальными проблемами. Меньшая, но более влиятельная группа интеллектуалов отождествила себя с идеей революции. Интеллектуалы, конечно, чувствовали себя удобно с той теорией, которая при анализе системы господства делала вывод о невозможности внутренних изменений и о необходимости противопоставить естественные законы эволюции организованному сопротивлению людей, преследующих свои корыстные интересы. Они думают, что революция должна дать власть науке и ученым в их борьбе с капиталистами. Роль революционных интеллектуалов была особенно велика в коммунистическом движении, но они были также среди западных анархистов или русских нигилистов.

Но самое важное заключается в том, что часть интеллектуалов в западном мире вместо того, чтобы присоединиться к общественным движениям, либо к демократии, либо к революции, стремились противодействовать растущему их отделению и их объединить, не только практически и политически, но и идеологически. Они объединяли эти три темы в одной фразе: общественные движения усиливают и расширяют область демократических институтов с помощью своего революционного действия. Чем более демократические институты, движения национального освобождения и синдикализм удалены друг от друга, тем более интеллектуалы твердят об их единстве. Больше века они с возрастающей силой утверждали, что классовая борьба, движения национального освобождения и движения культурной модификации являются только разными аспектами одного и того же общего конфликта между будущим и прошлым, между жизнью и смертью. Начиная с конца XIX века и до середины 1970 годов с большей или меньшей силой в зависимости от стран и периодов развивалась идеология (или, точнее, миф), имеющая в виду объединить между собой все более разделяющиеся и даже вступающие в конфликт силы.

Иногда это осуществлялось в рамках реформизма: фабианцы, особенно С. и Б. Вебб, ввели идею индустриальной демократии, которая затем использовалась во все более ограниченном контексте для описания развития коллективных переговоров. В других странах [:180] и в другие периоды она наполнялась более радикальным содержанием. В этом центральную роль сыграли французские интеллектуалы, а также некоторые интеллектуалы Третьего Мира. От Анатоля Франса до Андре Жида, от Андре Мальро до Жана-Поля Сартра многие французские интеллектуалы считали, что социалистические или коммунистические революционные режимы, а затем националистические режимы Третьего Мира прорвали и трансформировали слишком ограниченную, слишком буржуазную до сих пор демократию. Можно сослаться на множество интерпретаций этого феномена, в рамках которого столько интеллектуалов, стремясь отыскать единство всех сил и форм политической и социальной трансформации, пришли к поддержке режимов, очень далеких от всех демократических принципов.

Между тем, существенное заключается не в ослеплении некоторого числа интеллектуалов, оно заключается, напротив, в существовании автономного течения левых интеллектуалов, четко отмежевывающихся от революционных интеллектуалов и озабоченных защитой общественных свобод в их собственной стране. Представители авторитарных постреволюционных режимов часто нападали на них, видя в них буржуазных интеллектуалов. Эти левые интеллектуалы действовали против растущего отделения общественных движений, демократии и революции. На первом этапе они поддерживали новый союз между демократией и общественными движениями, как это было в случае либеральных интеллектуалов — сторонников Рузвельта в Соединенных Штатах, или в случае французских интеллектуалов, которые играли главную роль в подготовке Народного Фронта.

После Второй Мировой войны, когда холодная война и экономический рост усилили на Западе правые правительства, новые поколения интеллектуалов, чувствительных к критике сталинизма и расположенных в пользу польского Октября и Венгерской революции, а позже к Пражской весне, увидят в освободительных движениях Третьего Мира новое выражение народных и революционных сил, с которыми должны идти либеральные интеллектуалы Запада, чтобы бороться против антидемократических, империалистских и расистских сил в их собственных странах. Сегодня все более слышна критика в адрес таких левых интеллектуалов, обвиняемых в политической слепоте или даже в непорядочности. Такое суждение неприемлемо, поскольку оно объединяет две совершенно противоположные позиции. С одной стороны, действительно, некоторые интеллектуалы сблизились с революционными движениями, которые [:181] казались антибюрократическими и антиавторитарными. Они противостояли сталинизму от имени Троцкого или Мао и «подлинной» социалистической революции. Например, они могли поддерживать китайскую культурную революцию, причем, в терминах, которые факты скоро опровергли. В странах Запада такие интеллектуалы создавали или пересоздавали доктринерскую «Новую старую левую», которая очень часто вскоре оказывалась в противоречии с новыми общественными или культурными движениями. Не будучи сильны во Франции, эти революционные «фундаменталисты» были такими скорее в Соединенных Штатах и особенно в Японии, Германии и Италии.

С другой стороны, отношение к национальным и общественным движениям Третего Мира было для определенной группы левых интеллектуалов средством открытия и поддержки новых общественных движений, которые формировались в их собственных странах. Эта тенденция особенно ощущалась в Соединенных Штатах и во Франции в конце шестидесятых годов. Она стала господствующей почти во всех странах во время 70-х годов. Эта новая левая становилась все более антиреволюционной и либертарной, она противилась сближению общественных движений с государственной властью. Она заявляла о необходимости сделать политические институты более представительными, открыв их для новых протестов и требований.

Три типа интеллектуалов — ленинцы, революционные популисты и либертарии — иногда объединяли их силы, в особенности во время французской войны в Алжире и американской войны во Вьетнаме, или еще в момент больших возмущений во Франции и Соединенных Штатах, особенно в 1968 году. Но в то же время эти группы всегда оставались далеки друг от друга. Во Франции именно личность Жана-Поля Сартра более чем любой другой фактор способствовала поддержанию некоторого единства между расходящимися тенденциями. Он поддержал Майское движение 1968 года, как он поддерживал все антиколониальные кампании. Он становится затем покровителем маоистской Пролетарской левой, однако никогда не переставая определять самого себя как мелкого буржуа, что свидетельствовало о его воле защищать западные демократические свободы. Толпа, которая после его смерти сопровождала его на кладбище, уже сознавала, что без него будет невозможно поддерживать единство действий и идей, по-видимому, становящихся все очевиднее противоречащими друг другу.

Несколькими годами ранее некоторые интеллектуалы, стоящие вне этих трех групп, были убеждены в невозможности интегрировать столь [:182] четко расходящиеся социальные и политические силы. Но они пытались поддерживать единство общественных движений, демократии и революции не позитивно и утвердительно, как Сартр, а негативно и чисто критически. Они объявляли, что все общества, как либеральные, так и постреволюционные, находились в руках абсолютной власти и что все аспекты социальной и культурной организации должны рассматриваться как знаки логики абсолютного господства. В результате демократия оказывалась ложью, народные движения становились невозможны, а революция оказывалась ничем иным, как разрушением народных движений. С этой точки зрения, все такие режимы взывали к одному и тому же восстанию, к одному и тому же отказу от системы господства, отчуждения и манипуляции.

Эта концепция, отрицающая всякую связь с социальным действием или организованной политикой, стала в некоторых странах специфической идеологией разочаровавшихся революционных интеллектуалов. Во Франции такой абсолютный детерминизм привел к выводу, что все формы организованных коллективных действий были иллюзорны, лишены смысла и даже опасны. Эта идея после поражения Майского движения 1968 года завоевала преобладающее влияние. Многие интеллектуалы приняли альтюсеровскую концепцию, согласно которой марксизм должен быть прочитан как научное открытие внутренних механизмов тотального господства, которое простирается от области производства до всей совокупности областей общественной жизни.

В Латинской Америке в ту же эпоху такая же концепция привела революционных интеллектуалов к разрыву с классовой борьбой и массовыми движениями, к тому, что они доверяли только партизанской войне в деле разрушения системы экономического и политического господства, единственная сила которых состояла, с их точки зрения, в поддержке их со стороны американского империализма. В Венесуэле, в Перу, в какой-то мере в Уругвае (les Tupamaros) эти партизаны действовали в соответствии с идеями блестящего и храброго ученика Альтюсера Режи Дебрэ.

Но, как и в индустриальных странах, в Латинской Америке различные движения все более отдалялись друг от друга. В Западной Европе и в Соединенных Штатах революционные интеллектуалы очень быстро отдалялись от «новых радикалов», связанных с новыми [:183] культурными и общественными движениями, тогда как чисто критические интеллектуалы традиции Маркузе рассуждали о невозможности общественных движений и революционных изменений. В Латинской Америке после поражения партизан и смерти Че Гевары некоторые группы революционеров от Никарагуа до Перу и короткий период в Аргентине отдавали приоритет вооруженной борьбе, тогда как другие группы, либерал-реформистские или находящиеся под влиянием христианства, организовывали антиавторитарные базовые коммунитарные движения.

Этими разделениями отмечен конец движения, интеллектуальное и политическое влияние которого было значительным, иногда господствующим на протяжении всего века.

Его идеологическое поражение наступило вслед за практическим и политическим разделением понятий, которые были объединены философией Просвещения и Американской и Французской революциями. Это поражение ознаменовало конец объединительных попыток и окончательное разделение трех понятий, до того слитых друг с другом.