Эволюция общественных наук

Если я говорю о «возвращении» человека действующего, то это происходит потому, что последний далеко не отсутствовал в социологии, даже если понимание его в ней часто было смешано с «прогрессистской» философией, унаследованной от Просвещения, или с критикой капиталистических противоречий. В частности, охотно признавали, что экономический рост зависит более от способов поведения, чем от обстоятельств, от воли, чем от материальных ресурсов. Май 1968 г. одновременно означал и апогей, и разрушение такой манеры видения. Это движение противопоставило, как это делает сегодня немецкая молодежь, политическому дискурсу, лицемерному обогащению, эксплуатации Третьего Мира — требования субъекта. В ходе шестидесятых годов я также писал книги, в которых видел этапы создания анализа исторического действия. В результате поражения Майского движения наступил долгий период оледенения, когда, особенно во Франции, политика стала отождествляться с индустриализацией, очень далекой от всякого настоящего социального проекта. В то же время в интеллектуальной жизни господствовали формы мысли, из которых было изгнано всякое обращение к действующему лицу. В эту эру подозрительности призывы к человеку действующему интерпретировались как хитрость какой-либо абсолютной силы — прибыли, государства и т. д. Предполагалась, таким образом, в ситуации ускоренных изменений идея неподвижного общества. Исследования от этого жестоко пострадали. Преподаватели и социальные работники, убежденные в своем бессилии перед лицом [:27] неравенства и расслоения, поддерживаемых общественным строем и его идеологией, замкнулись в словесном радикализме. Последний прикрывал очень кстати отсутствие у них инициатив, даже позиций корпоративной защиты. Социология вся целиком разложилась, превратившись в дискурс, интерпретировавший дискурсы, в идеологию, критикующую идеологии, — слепую по части поведения и фактических ситуаций.

Однако действующее лицо, которое было представлено в нашей социологии в течение шестидесятых годов и затем изгнано оттуда, не исчезло из общественных наук. Но оно туда вернулось благодаря посредничеству историков. Эти последние следовали путем, обратным пути социологов. В XIX веке история оказалась в центре общественной мысли, которая отождествлялась одновременно с социально-экономическим прогрессом и с формированием национального государства, демонстрируя тем самым, что понятие общества было результатом пересечения понятий модернизации и нации. Эта победоносная мысль стала затем плоской вследствие экономизма, распространившегося особенно в период апогея Второго Социалистического Интернационала. Часто ограниченная изучением экономической конъюнктуры и неспособная соединиться с социальной историей, экономическая история заставила признать себя вследствие некоторых технических успехов, однако ценой обеднения всей совокупности исторической мысли.

Эта последняя была удачно обновлена двумя то дополняющими друг друга, то противоположными способами благодаря влиянию социальных наук. Если ограничиться ситуацией во Франции, то господствующим было влияние антропологии, может быть, потому, что в период между двумя мировыми войнами мысль Дюркгейма оказалась более плодотворна в этой области, чем в социологии. Отсюда интерес таких историков как Марк Блок, затем Фернан Бродель к изучению обширных исторических ансамблей, основы которых были скорее культурными, чем только экономическими. Влияние структуральной антропологии Клода Леви-Стросса усилило эту тенденцию, особенно в исследованиях древности и средних веков. Жак Ле Гофф ввел понятие исторической антропологии, Жорж Дюби перешел от изучения экономических систем к изучению культурных и идеологических структур.

Второе из упомянутых направлений, хотя оно больше связано с социологией, развивалось не столько в оппозиции, сколько в непрерывной связи с первым. Эммануэль Ле Руа-Ладюри, изучая [:28] проникновение капитализма в аграрную экономику Лангедока, открыл, что гораздо больше заслуживала внимания устойчивость сельских структур, чем их экономическая трансформация. Таков отличительный подход в духе структуралистского «момента». Но на второй фазе исследования он ввел вновь в область структур действующие лица, переходя от почти неподвижного мира Монтай к изучению общественного движения, которое просвечивает в карнавале романских народов. Изучение культур скоро трансформируется, таким образом, в «историю ментальностей», удаляясь от структуралистского направления и приближаясь к основному мотиву Люсьена Фебра. Робер Мандру и особенно Филипп Арьес были инициаторами такой эволюции, которая их приближала к основным работам Мишеля Фуко, имевшим более философскую природу. Со своей стороны, Жан Делюмо применил тот же метод к изучению религиозных чувств. Кризис социологии помешал ей извлечь пользу из этой новой истории, за исключением ситуации в Соединенных Штатах, где она обогатилась, вплоть до изучения самой Франции, многочисленными социо-историческими работами, наподобие текстов Чарльза.

Будучи преобразована таким образом, история могла сознательно покончить с традиционной историцистской моделью и разоблачить ее наивный натурализм, задаваясь вопросом о конструировании исторического объекта. Так поступил Жорж Дюби в отношении Бувин или Франсуа Фюре в отношении Французской революции, главной точки отсчета идеологии Прогресса.

Сегодня именно социология запаздывает сравнительно с другими дисциплинами в этой огромной трансформации общественных наук. Необходимо срочно помочь ей выйти из ее печальной изоляции, чтобы она могла участвовать в указанной эволюции. Помнится, что разложение классической социологии началось в период экономической экспансии. Давно пора сегодня перестать смешивать социологию кризиса и кризис социологии, чтобы приступить к решению тех проблем, какие поднимает новый тип общественной жизни, новый уровень историчности, появление которого кажется все менее и менее спорным.

Если я говорю о «возвращении» человека действующего, то это происходит потому, что последний далеко не отсутствовал в социологии, даже если понимание его в ней часто было смешано с «прогрессистской» философией, унаследованной от Просвещения, или с критикой капиталистических противоречий. В частности, охотно признавали, что экономический рост зависит более от способов поведения, чем от обстоятельств, от воли, чем от материальных ресурсов. Май 1968 г. одновременно означал и апогей, и разрушение такой манеры видения. Это движение противопоставило, как это делает сегодня немецкая молодежь, политическому дискурсу, лицемерному обогащению, эксплуатации Третьего Мира — требования субъекта. В ходе шестидесятых годов я также писал книги, в которых видел этапы создания анализа исторического действия. В результате поражения Майского движения наступил долгий период оледенения, когда, особенно во Франции, политика стала отождествляться с индустриализацией, очень далекой от всякого настоящего социального проекта. В то же время в интеллектуальной жизни господствовали формы мысли, из которых было изгнано всякое обращение к действующему лицу. В эту эру подозрительности призывы к человеку действующему интерпретировались как хитрость какой-либо абсолютной силы — прибыли, государства и т. д. Предполагалась, таким образом, в ситуации ускоренных изменений идея неподвижного общества. Исследования от этого жестоко пострадали. Преподаватели и социальные работники, убежденные в своем бессилии перед лицом [:27] неравенства и расслоения, поддерживаемых общественным строем и его идеологией, замкнулись в словесном радикализме. Последний прикрывал очень кстати отсутствие у них инициатив, даже позиций корпоративной защиты. Социология вся целиком разложилась, превратившись в дискурс, интерпретировавший дискурсы, в идеологию, критикующую идеологии, — слепую по части поведения и фактических ситуаций.

Однако действующее лицо, которое было представлено в нашей социологии в течение шестидесятых годов и затем изгнано оттуда, не исчезло из общественных наук. Но оно туда вернулось благодаря посредничеству историков. Эти последние следовали путем, обратным пути социологов. В XIX веке история оказалась в центре общественной мысли, которая отождествлялась одновременно с социально-экономическим прогрессом и с формированием национального государства, демонстрируя тем самым, что понятие общества было результатом пересечения понятий модернизации и нации. Эта победоносная мысль стала затем плоской вследствие экономизма, распространившегося особенно в период апогея Второго Социалистического Интернационала. Часто ограниченная изучением экономической конъюнктуры и неспособная соединиться с социальной историей, экономическая история заставила признать себя вследствие некоторых технических успехов, однако ценой обеднения всей совокупности исторической мысли.

Эта последняя была удачно обновлена двумя то дополняющими друг друга, то противоположными способами благодаря влиянию социальных наук. Если ограничиться ситуацией во Франции, то господствующим было влияние антропологии, может быть, потому, что в период между двумя мировыми войнами мысль Дюркгейма оказалась более плодотворна в этой области, чем в социологии. Отсюда интерес таких историков как Марк Блок, затем Фернан Бродель к изучению обширных исторических ансамблей, основы которых были скорее культурными, чем только экономическими. Влияние структуральной антропологии Клода Леви-Стросса усилило эту тенденцию, особенно в исследованиях древности и средних веков. Жак Ле Гофф ввел понятие исторической антропологии, Жорж Дюби перешел от изучения экономических систем к изучению культурных и идеологических структур.

Второе из упомянутых направлений, хотя оно больше связано с социологией, развивалось не столько в оппозиции, сколько в непрерывной связи с первым. Эммануэль Ле Руа-Ладюри, изучая [:28] проникновение капитализма в аграрную экономику Лангедока, открыл, что гораздо больше заслуживала внимания устойчивость сельских структур, чем их экономическая трансформация. Таков отличительный подход в духе структуралистского «момента». Но на второй фазе исследования он ввел вновь в область структур действующие лица, переходя от почти неподвижного мира Монтай к изучению общественного движения, которое просвечивает в карнавале романских народов. Изучение культур скоро трансформируется, таким образом, в «историю ментальностей», удаляясь от структуралистского направления и приближаясь к основному мотиву Люсьена Фебра. Робер Мандру и особенно Филипп Арьес были инициаторами такой эволюции, которая их приближала к основным работам Мишеля Фуко, имевшим более философскую природу. Со своей стороны, Жан Делюмо применил тот же метод к изучению религиозных чувств. Кризис социологии помешал ей извлечь пользу из этой новой истории, за исключением ситуации в Соединенных Штатах, где она обогатилась, вплоть до изучения самой Франции, многочисленными социо-историческими работами, наподобие текстов Чарльза.

Будучи преобразована таким образом, история могла сознательно покончить с традиционной историцистской моделью и разоблачить ее наивный натурализм, задаваясь вопросом о конструировании исторического объекта. Так поступил Жорж Дюби в отношении Бувин или Франсуа Фюре в отношении Французской революции, главной точки отсчета идеологии Прогресса.

Сегодня именно социология запаздывает сравнительно с другими дисциплинами в этой огромной трансформации общественных наук. Необходимо срочно помочь ей выйти из ее печальной изоляции, чтобы она могла участвовать в указанной эволюции. Помнится, что разложение классической социологии началось в период экономической экспансии. Давно пора сегодня перестать смешивать социологию кризиса и кризис социологии, чтобы приступить к решению тех проблем, какие поднимает новый тип общественной жизни, новый уровень историчности, появление которого кажется все менее и менее спорным.