Единство или различие общественной жизни?

Второй важный аспект кризиса классического представления об общественной жизни касается роли государства. Отождествление общества с государством объяснялось тем, что последнее играло существенную роль в интеграции: первые национальные государства — Англия, Швеция, Франция — сначала были гарантами социального мира и свободной циркуляции личностей, благ и идей. Сегодня [:47] государство стало «активной» властью, которой выпало управлять не только экономической деятельностью, но и многими сторонами общественной жизни. Из юриста оно стало экономистом, сохраняя свои военные и дипломатические атрибуты. Эта эволюция имеет то преимущество, что роль государства не сводится, как некогда, к полицейским и юридическим функциям и потому оно не является более лишь репрессивным органом. Но параллельно, и это главный пункт, дистанция между государством и обществом не перестает увеличиваться.

Речь идет здесь не о том отделении государства и гражданского общества, которое существовало в XIX веке. Государство, напротив, играет все более и более важную экономическую роль, между тем как общественная жизнь состоит из изменчивых форм поведения, интеллектуальных дебатов, общественных конфликтов. Национальное единство общества является все более «практическим» и его материальная интеграция увеличивается, тогда как действующие лица общества, все значительнее отличающиеся между собой, живут более автономно, будучи далеки от государственных интересов и идеологий. Когда государство превышает свою роль общественного предпринимателя и действующего лица международных отношений, когда оно вмешивается в общественную жизнь, то его вмешательство воспринимается как скандальное и отбрасывается как реакционное и авторитарное. Государство не является теперь принципом единства общественной жизни. Его принимают как руководителя предприятия, бюрократа или как тоталитарную власть, но не в качестве агента интеграции действующих лиц общества. Вот почему национальное чувство сегодня гораздо слабее, особенно в Западной Европе, чем полвека назад. Плоды культуры становятся все более интернациональными, все возрастающее число индивидов путешествуют вокруг земного шара, идеи и материальные блага циркулируют с легкостью, еще немыслимой два поколения назад. Параллельно, со всех сторон появляются коллективные движения, которые отрицают всякую возможность для государства вмешиваться в общественную жизнь. Чрезвычайной степени это разъединение достигло в такой стране, как Федеративная Германия. Немецкая молодежь, полная ненависти к нацистскому государству и враждебности к молчанию старших в послевоенный период, массово участвует в пацифистском движении, имеющем разные значения, но несомненно выражающем глубокий кризис, поразивший сегодня национальное государство. Франция, вероятно, та из западноевропейских стран, в которой названный [:48] кризис наименее серьезен. Это позволило ей избежать ряда политических кризисов и даже, может быть, политического насилия, но было оплачено высокой ценой. А именно, тем, что были задушены новые формы опыта, выражения и протеста, которые составляют, по всей вероятности, важную часть постиндустриальной общественной и культурной жизни.

Все же общий упадок национального государства привел более чем одного аналитика к идее о том, что в обществе нашего типа исчез всякий принцип единства проблем и социальных конфликтов. Уже в индустриальном обществе образ единого рабочего движения был создан, говорят они, только ценой акцента на политическом действии и социалистических идеях. В странах, где рабочее движение не было связано с политической борьбой, например, в Соединенных Штатах, оно никогда не завоевывало центральной роли на общественной сцене. Проблемы этнических меньшинств оставались там всегда столь же важными, как и экономический классовый конфликт. Нельзя ли сказать, что этот американский опыт сегодня распространяется и что различные социальные конфликты становятся все более автономными в отношении друг друга? Эта гипотеза кажется окрепшей вследствие поражения левацкого движения, главная теория которого заключалась в том, что все виды конфликтов являются ничем иным, как особыми фронтами общей антикапиталистической борьбы, отождествляемой с антиимпериалистическим действием.

Данный вопрос заслуживает центрального места в социологических размышлениях и исследованиях, относящихся к эволюции западных индустриальных обществ. Вопрос в том, утратили ли они действительно всякий принцип единства, способны ли они еще организоваться вокруг центрального общественного движения?

В противовес плюралистической теории, которая признает только формальное, связанное с институциональными процедурами единство в социальных проблемах и конфликтах, я, со своей стороны, защищаю идею, что, напротив, в высоко индустриализованных странах конфликты и споры сами собой, автономно достигают некоторого единства, не обязанного вовсе никакому внешнему принципу вроде государственного вмешательства. Это растущее единство социальных проблем, конечно, имеет в качестве своей противоположности растущее отделение от политических проблем, то есть тех, которые связаны с контролем процесса исторического изменения. Но факт тот, что социальные конфликты все более и более четко организуются вокруг определенной общественной цели, а именно, употребления, [:49] которое общество сделает из своей способности воздействовать на самого себя, что я выше определил как историчность. Идея общества получает вследствие этого новый смысл, отныне гораздо менее определяемый институтами, центральной властью, ценностями или постоянными правилами общественной организации, чем той областью споров и конфликтов, которая имеет в качестве глобальной цели общественное употребление символических благ, массово производимых постиндустриальным обществом. Понятно, что эта область перестала быть равной по объему какому-либо национальному государству, отныне она может находиться как на сверхнациональном, так и на инфранациональном уровнях.

Второй важный аспект кризиса классического представления об общественной жизни касается роли государства. Отождествление общества с государством объяснялось тем, что последнее играло существенную роль в интеграции: первые национальные государства — Англия, Швеция, Франция — сначала были гарантами социального мира и свободной циркуляции личностей, благ и идей. Сегодня [:47] государство стало «активной» властью, которой выпало управлять не только экономической деятельностью, но и многими сторонами общественной жизни. Из юриста оно стало экономистом, сохраняя свои военные и дипломатические атрибуты. Эта эволюция имеет то преимущество, что роль государства не сводится, как некогда, к полицейским и юридическим функциям и потому оно не является более лишь репрессивным органом. Но параллельно, и это главный пункт, дистанция между государством и обществом не перестает увеличиваться.

Речь идет здесь не о том отделении государства и гражданского общества, которое существовало в XIX веке. Государство, напротив, играет все более и более важную экономическую роль, между тем как общественная жизнь состоит из изменчивых форм поведения, интеллектуальных дебатов, общественных конфликтов. Национальное единство общества является все более «практическим» и его материальная интеграция увеличивается, тогда как действующие лица общества, все значительнее отличающиеся между собой, живут более автономно, будучи далеки от государственных интересов и идеологий. Когда государство превышает свою роль общественного предпринимателя и действующего лица международных отношений, когда оно вмешивается в общественную жизнь, то его вмешательство воспринимается как скандальное и отбрасывается как реакционное и авторитарное. Государство не является теперь принципом единства общественной жизни. Его принимают как руководителя предприятия, бюрократа или как тоталитарную власть, но не в качестве агента интеграции действующих лиц общества. Вот почему национальное чувство сегодня гораздо слабее, особенно в Западной Европе, чем полвека назад. Плоды культуры становятся все более интернациональными, все возрастающее число индивидов путешествуют вокруг земного шара, идеи и материальные блага циркулируют с легкостью, еще немыслимой два поколения назад. Параллельно, со всех сторон появляются коллективные движения, которые отрицают всякую возможность для государства вмешиваться в общественную жизнь. Чрезвычайной степени это разъединение достигло в такой стране, как Федеративная Германия. Немецкая молодежь, полная ненависти к нацистскому государству и враждебности к молчанию старших в послевоенный период, массово участвует в пацифистском движении, имеющем разные значения, но несомненно выражающем глубокий кризис, поразивший сегодня национальное государство. Франция, вероятно, та из западноевропейских стран, в которой названный [:48] кризис наименее серьезен. Это позволило ей избежать ряда политических кризисов и даже, может быть, политического насилия, но было оплачено высокой ценой. А именно, тем, что были задушены новые формы опыта, выражения и протеста, которые составляют, по всей вероятности, важную часть постиндустриальной общественной и культурной жизни.

Все же общий упадок национального государства привел более чем одного аналитика к идее о том, что в обществе нашего типа исчез всякий принцип единства проблем и социальных конфликтов. Уже в индустриальном обществе образ единого рабочего движения был создан, говорят они, только ценой акцента на политическом действии и социалистических идеях. В странах, где рабочее движение не было связано с политической борьбой, например, в Соединенных Штатах, оно никогда не завоевывало центральной роли на общественной сцене. Проблемы этнических меньшинств оставались там всегда столь же важными, как и экономический классовый конфликт. Нельзя ли сказать, что этот американский опыт сегодня распространяется и что различные социальные конфликты становятся все более автономными в отношении друг друга? Эта гипотеза кажется окрепшей вследствие поражения левацкого движения, главная теория которого заключалась в том, что все виды конфликтов являются ничем иным, как особыми фронтами общей антикапиталистической борьбы, отождествляемой с антиимпериалистическим действием.

Данный вопрос заслуживает центрального места в социологических размышлениях и исследованиях, относящихся к эволюции западных индустриальных обществ. Вопрос в том, утратили ли они действительно всякий принцип единства, способны ли они еще организоваться вокруг центрального общественного движения?

В противовес плюралистической теории, которая признает только формальное, связанное с институциональными процедурами единство в социальных проблемах и конфликтах, я, со своей стороны, защищаю идею, что, напротив, в высоко индустриализованных странах конфликты и споры сами собой, автономно достигают некоторого единства, не обязанного вовсе никакому внешнему принципу вроде государственного вмешательства. Это растущее единство социальных проблем, конечно, имеет в качестве своей противоположности растущее отделение от политических проблем, то есть тех, которые связаны с контролем процесса исторического изменения. Но факт тот, что социальные конфликты все более и более четко организуются вокруг определенной общественной цели, а именно, употребления, [:49] которое общество сделает из своей способности воздействовать на самого себя, что я выше определил как историчность. Идея общества получает вследствие этого новый смысл, отныне гораздо менее определяемый институтами, центральной властью, ценностями или постоянными правилами общественной организации, чем той областью споров и конфликтов, которая имеет в качестве глобальной цели общественное употребление символических благ, массово производимых постиндустриальным обществом. Понятно, что эта область перестала быть равной по объему какому-либо национальному государству, отныне она может находиться как на сверхнациональном, так и на инфранациональном уровнях.