Уровень историчности

Уже данное в этой книге определение индустриального общества, согласно которому в нем преобладают инвестиции, служащие целям изменения организации труда, делает необходимым понять постиндустриальное общество как такое, в которое проникает историчность, то есть прежде всего инвестиции осуществляются на уровне целей производства, что было недостижимо для индустриального общества. Организация труда касалась только уровня производства и отношений трудящихся между собой. Свойственная этому уровню интервенция поднимается затем на уровень управления, то есть всей совокупности производства. Сначала это делается благодаря новшествам, благодаря способности изобретать новые продукты в силу научных и технических инвестиций. Затем посредством собственно управления, то есть способности заставить функционировать сложные системы организации и решения. Переход к постиндустриальному обществу осуществляется, когда инвестиции производят в большей степени не материальные блага и даже не «услуги», а блага символические, способные изменить ценности, потребности, представления. Индустриальное общество изменяло средства производства, постиндустриальное изменяет цели производства, то есть культуру.

Понятно, уровни историчности не следуют так просто друг за другом. Страна, достигшая некоторого уровня историчности, продолжает приводить в действие менее развитые уровни, характерные для предыдущих обществ. Индустриальная страна не отказывается от выгод, которые дает торговля, постиндустриальное общество не отрицает организации труда. Но свойство определенного общества состоит в признании большей важности некоего типа инвестиций и в покровительстве ему, когда он входит в конфликт с другим типом, характерным для предшествующих обществ. Таким образом, постиндустриальное общество не может — как и индустриальное — быть охарактеризовано ссылкой на определенную технологию. Так же поверхностно было бы говорить об обществе вычислительной машины или об обществе плутония, как об обществе паровой машины или [:129] электрического двигателя. Ничто не оправдывает в этом плане ссылки на определенную технологию, каким бы не было ее экономическое значение. Решающим для постиндустриального общества является то, что вся совокупность экономической системы составляет объект интервенции общества в отношении самого себя.

Вот почему его можно назвать программированным обществом. Это слово подчеркивает его способность создавать модели управления и производства, организации, распределения и потребления. В результате подобное общество на всех уровнях своего функционирования представляется не продуктом естественных законов или культурной специфичности, а результатом воздействия общества на самого себя, итогом систем социального действия.

Живой опыт программированного общества

Теперь изменим перспективу, чтобы стать на точку зрения тех, кто живет в этом обществе, кто осуществляет его опыт и кто ведет себя, особенно на промышленном уровне, скорее как его потребитель, а не производитель. Именно здесь уместны количественные анализы. Таким же образом в ходе индустриализации, то есть того, что Карл Поланьи (Carl Polanyi. The Great Transformation. New York, 1944. Французский перевод — Gallimard, 1983) назвал большой трансформацией, для социологов было более приемлемо рассматривать распад форм предшествующей социальной жизни и развитие рынка, чем организацию труда. Увеличение обменов внутри социального целого казалось тогда во многом самым важным изменением. Это было именно то, что почти одновременно Карл Дойч в Соединенных Штатах (Carl Deutsch. Nationalism and Social Communication. Cambridge, M.I.T. Press. 1962) и Джино Джермани в Аргентине (Gino Germani. Politica y sociedad en una época de transición. Французский перевод — Politique, Société et Modernisation. Duculot, 1972) назвали уровнем «мобилизации» общества. Программированное общество переживается как общество с более высокой степенью мобилизации, чем индустриальное. В этом последнем индивиды были вовлечены в управляемые системы коллективной организации на уровне труда. Особенность постиндустриального общества состоит в том, что в нем большие централизованные аппараты управления возникают в самых разных областях социальной жизни. В этом плане можно было бы говорить об индустриализации информации, потребления, здоровья, научных исследований и даже общего обучения. Термин неточен, но [:130] он хорошо подчеркивает, на самом деле, факт формирования центров решения и управления, способных производить не только системы средств, но сами цели общественной деятельности, создавать технологии здоровья, потребления или информации. Такая мобилизация дает шансы индивидам, но рискует также увеличить способность манипуляции со стороны абсолютной власти.

Такое чрезвычайное ускорение и умножение запрограммированных коммуникаций приводит прежде всего к очень позитивным результатам, которые не должна скрывать сила контркультурного протеста недавних лет. Прежде всего, большая часть членов такого типа обществ привлечены умножением информации и, следовательно, предложенным выбором. Было бы произвольно сопоставлять в этой области концентрацию власти для приема решения и униформатизации программ и посланий. Если униформатизация существует, она обязана не природе программированного общества, а совсем иному: природе систем политического и идеологического контроля, присущих некоторым странам. Нужно остерегаться подвергать слишком легкой и попросту элитистской критике средства массовой информации. Те, кто в прошлом располагал большой свободой материального или интеллектуального потребления, получают теперь еще большую свободу выбора, об этом свидетельствует их настойчивое желание узнать удаленные от них во времени и пространстве общества и культуры. А те, кто был замкнут в локальной сфере и жил под влиянием традиционных авторитетов, ограничиваясь популярной литературой, сегодня получил доступ к гораздо более обширному перечню информации. В программированном обществе лица, блага и идеи циркулируют гораздо более интенсивно, чем в предшествующих обществах.

Более того, нужно признать, что такое общество с очень сильной историчностью, с очень сильной способностью самопроизводства значительно уменьшает долю существующих в нем движений воспроизводства. Оно оценивает все более негативно то, что кажется направленным на воспроизводство, так что на деле все меньшее число типов и форм поведения воспроизводится. Это часто сказывается в том, что называли освободительными движениями, будь они либеральными, либертарными или революционными, главный смысл которых состоит в разрушении привычных ситуаций и переданных ролей, так что все категории населения оказываются участниками все более интенсивных обменов и коммуникаций. В частности, общий кризис «переданных статусов» (ascribed) проявился особенно в [:131] формировании движения женщин. Упомянутый кризис так же силен и двусмыслен, как и тот, который создали творцы индустриального капиталистического общества, когда они боролись против рабства и всего того, что противостояло рыночной свободе. Подобное действие, действительно, разрушает барьеры, предрассудки и запреты, но не нужно соблазняться его часто революционным или либертарным языком. Уже можно наблюдать, что разрушение прежнего разделения между частной и общественной жизнью и более равное участие женщин в совокупности экономической и профессиональной деятельности хорошо объясняются интересами общества потребления, которое нуждается в повышении дохода от домашнего хозяйства и в расширении масштабов товарного потребления.

Подобная двусмысленность происходит от того, что культурные новации прежде всего развиваются в тесном союзе с созданием новых правящих групп. Напротив, подчиненные социальные категории находятся в культурной обороне, дорожат собственной специфичностью, защищаясь от идущего извне господства. Культурный прогрессизм может быть часто соединен с социальным консерватизмом. Это объясняет, почему женские группы, стремящиеся противостоять такому консерватизму, вынуждены в целях развития своего культурного творчества впечатляюще или резко противостоять среде руководителей и навязанным ими моделям поведения. Тем не менее остается верным, что упомянутые формы поведения соответствуют модернизаторской позиции, началу общества и составляют, таким образом, новое превращение философии Просвещения. И наоборот, в этих условиях среди социальных слоев, наиболее удаленных от руководителей, так же как среди многих представителей интеллектуальной жизни и особенно у индивидов, уровень образования которых выше экономического, распространяется страх, что индивиды и группы окажутся замкнуты во все более плотных сетях знаков, правил и запретов. Говорят о «плотности сети» и о «скрученном обществе», о нормативных давлениях. В доиндустриальных и в культурном плане традиционных обществах некоторые правила утверждались и вдалбливались очень авторитарно, но их общая сеть была слабой и участки неопределенности в поведении многочисленны. В большом современном городе буквально невозможно сделать шаг, не получая приказов, не попадая под действие рекламы или пропаганды, не сталкиваясь с общественными лестницами, на которых можно было бы отыскать свой собственный уровень. Вот почему все более усиливается поиск отношений несоциальных, межперсональных или [:132] желание создать объединения, задуманные как защитные убежища в уплотняющейся социальной сети. Если маргинальность долго рассматривалась как неуспех интеграции, то теперь она становится знаком оппозиции, лабораторией, где формируются новая культура и контрпроект общества.

Уже данное в этой книге определение индустриального общества, согласно которому в нем преобладают инвестиции, служащие целям изменения организации труда, делает необходимым понять постиндустриальное общество как такое, в которое проникает историчность, то есть прежде всего инвестиции осуществляются на уровне целей производства, что было недостижимо для индустриального общества. Организация труда касалась только уровня производства и отношений трудящихся между собой. Свойственная этому уровню интервенция поднимается затем на уровень управления, то есть всей совокупности производства. Сначала это делается благодаря новшествам, благодаря способности изобретать новые продукты в силу научных и технических инвестиций. Затем посредством собственно управления, то есть способности заставить функционировать сложные системы организации и решения. Переход к постиндустриальному обществу осуществляется, когда инвестиции производят в большей степени не материальные блага и даже не «услуги», а блага символические, способные изменить ценности, потребности, представления. Индустриальное общество изменяло средства производства, постиндустриальное изменяет цели производства, то есть культуру.

Понятно, уровни историчности не следуют так просто друг за другом. Страна, достигшая некоторого уровня историчности, продолжает приводить в действие менее развитые уровни, характерные для предыдущих обществ. Индустриальная страна не отказывается от выгод, которые дает торговля, постиндустриальное общество не отрицает организации труда. Но свойство определенного общества состоит в признании большей важности некоего типа инвестиций и в покровительстве ему, когда он входит в конфликт с другим типом, характерным для предшествующих обществ. Таким образом, постиндустриальное общество не может — как и индустриальное — быть охарактеризовано ссылкой на определенную технологию. Так же поверхностно было бы говорить об обществе вычислительной машины или об обществе плутония, как об обществе паровой машины или [:129] электрического двигателя. Ничто не оправдывает в этом плане ссылки на определенную технологию, каким бы не было ее экономическое значение. Решающим для постиндустриального общества является то, что вся совокупность экономической системы составляет объект интервенции общества в отношении самого себя.

Вот почему его можно назвать программированным обществом. Это слово подчеркивает его способность создавать модели управления и производства, организации, распределения и потребления. В результате подобное общество на всех уровнях своего функционирования представляется не продуктом естественных законов или культурной специфичности, а результатом воздействия общества на самого себя, итогом систем социального действия.

Живой опыт программированного общества

Теперь изменим перспективу, чтобы стать на точку зрения тех, кто живет в этом обществе, кто осуществляет его опыт и кто ведет себя, особенно на промышленном уровне, скорее как его потребитель, а не производитель. Именно здесь уместны количественные анализы. Таким же образом в ходе индустриализации, то есть того, что Карл Поланьи (Carl Polanyi. The Great Transformation. New York, 1944. Французский перевод — Gallimard, 1983) назвал большой трансформацией, для социологов было более приемлемо рассматривать распад форм предшествующей социальной жизни и развитие рынка, чем организацию труда. Увеличение обменов внутри социального целого казалось тогда во многом самым важным изменением. Это было именно то, что почти одновременно Карл Дойч в Соединенных Штатах (Carl Deutsch. Nationalism and Social Communication. Cambridge, M.I.T. Press. 1962) и Джино Джермани в Аргентине (Gino Germani. Politica y sociedad en una época de transición. Французский перевод — Politique, Société et Modernisation. Duculot, 1972) назвали уровнем «мобилизации» общества. Программированное общество переживается как общество с более высокой степенью мобилизации, чем индустриальное. В этом последнем индивиды были вовлечены в управляемые системы коллективной организации на уровне труда. Особенность постиндустриального общества состоит в том, что в нем большие централизованные аппараты управления возникают в самых разных областях социальной жизни. В этом плане можно было бы говорить об индустриализации информации, потребления, здоровья, научных исследований и даже общего обучения. Термин неточен, но [:130] он хорошо подчеркивает, на самом деле, факт формирования центров решения и управления, способных производить не только системы средств, но сами цели общественной деятельности, создавать технологии здоровья, потребления или информации. Такая мобилизация дает шансы индивидам, но рискует также увеличить способность манипуляции со стороны абсолютной власти.

Такое чрезвычайное ускорение и умножение запрограммированных коммуникаций приводит прежде всего к очень позитивным результатам, которые не должна скрывать сила контркультурного протеста недавних лет. Прежде всего, большая часть членов такого типа обществ привлечены умножением информации и, следовательно, предложенным выбором. Было бы произвольно сопоставлять в этой области концентрацию власти для приема решения и униформатизации программ и посланий. Если униформатизация существует, она обязана не природе программированного общества, а совсем иному: природе систем политического и идеологического контроля, присущих некоторым странам. Нужно остерегаться подвергать слишком легкой и попросту элитистской критике средства массовой информации. Те, кто в прошлом располагал большой свободой материального или интеллектуального потребления, получают теперь еще большую свободу выбора, об этом свидетельствует их настойчивое желание узнать удаленные от них во времени и пространстве общества и культуры. А те, кто был замкнут в локальной сфере и жил под влиянием традиционных авторитетов, ограничиваясь популярной литературой, сегодня получил доступ к гораздо более обширному перечню информации. В программированном обществе лица, блага и идеи циркулируют гораздо более интенсивно, чем в предшествующих обществах.

Более того, нужно признать, что такое общество с очень сильной историчностью, с очень сильной способностью самопроизводства значительно уменьшает долю существующих в нем движений воспроизводства. Оно оценивает все более негативно то, что кажется направленным на воспроизводство, так что на деле все меньшее число типов и форм поведения воспроизводится. Это часто сказывается в том, что называли освободительными движениями, будь они либеральными, либертарными или революционными, главный смысл которых состоит в разрушении привычных ситуаций и переданных ролей, так что все категории населения оказываются участниками все более интенсивных обменов и коммуникаций. В частности, общий кризис «переданных статусов» (ascribed) проявился особенно в [:131] формировании движения женщин. Упомянутый кризис так же силен и двусмыслен, как и тот, который создали творцы индустриального капиталистического общества, когда они боролись против рабства и всего того, что противостояло рыночной свободе. Подобное действие, действительно, разрушает барьеры, предрассудки и запреты, но не нужно соблазняться его часто революционным или либертарным языком. Уже можно наблюдать, что разрушение прежнего разделения между частной и общественной жизнью и более равное участие женщин в совокупности экономической и профессиональной деятельности хорошо объясняются интересами общества потребления, которое нуждается в повышении дохода от домашнего хозяйства и в расширении масштабов товарного потребления.

Подобная двусмысленность происходит от того, что культурные новации прежде всего развиваются в тесном союзе с созданием новых правящих групп. Напротив, подчиненные социальные категории находятся в культурной обороне, дорожат собственной специфичностью, защищаясь от идущего извне господства. Культурный прогрессизм может быть часто соединен с социальным консерватизмом. Это объясняет, почему женские группы, стремящиеся противостоять такому консерватизму, вынуждены в целях развития своего культурного творчества впечатляюще или резко противостоять среде руководителей и навязанным ими моделям поведения. Тем не менее остается верным, что упомянутые формы поведения соответствуют модернизаторской позиции, началу общества и составляют, таким образом, новое превращение философии Просвещения. И наоборот, в этих условиях среди социальных слоев, наиболее удаленных от руководителей, так же как среди многих представителей интеллектуальной жизни и особенно у индивидов, уровень образования которых выше экономического, распространяется страх, что индивиды и группы окажутся замкнуты во все более плотных сетях знаков, правил и запретов. Говорят о «плотности сети» и о «скрученном обществе», о нормативных давлениях. В доиндустриальных и в культурном плане традиционных обществах некоторые правила утверждались и вдалбливались очень авторитарно, но их общая сеть была слабой и участки неопределенности в поведении многочисленны. В большом современном городе буквально невозможно сделать шаг, не получая приказов, не попадая под действие рекламы или пропаганды, не сталкиваясь с общественными лестницами, на которых можно было бы отыскать свой собственный уровень. Вот почему все более усиливается поиск отношений несоциальных, межперсональных или [:132] желание создать объединения, задуманные как защитные убежища в уплотняющейся социальной сети. Если маргинальность долго рассматривалась как неуспех интеграции, то теперь она становится знаком оппозиции, лабораторией, где формируются новая культура и контрпроект общества.